ал несомненен перевес немецких сил.
   Немецкий клин, вколоченный в южной части Сталинграда у  сада  Лапшиных,
Купоросной Балки и Ельшанки, ширился, и немецкие пулеметчики, укрывшись  у
самой  воды,  обстреливали  левый  берег  Волги  южней  Красной   Слободы.
Оперативщики каждый день отмечали на  картах  линию  фронта,  видели,  как
неуклонно наползали синие отметины и все таяла,  утончалась  полоса  между
красной чертой советской обороны и голубизной Волги.
   Инициатива, душа войны, в эти дни была в руках у немцев. Они  ползли  и
ползли вперед, и вся ярость советских контратак  не  могла  остановить  их
медленного, но отвратительно несомненного движения.
   А в небе от  восхода  до  заката  ныли  немецкие  пикировщики,  долбили
горестную землю фугасными бомбами. И в сотнях голов жила колючая, жестокая
мысль о том, что же будет завтра, через неделю,  когда  полоска  советской
обороны  превратится  в  нитку,  порвется,  искрошенная  железными  зубами
немецкого наступления.



        "9"

   Поздно ночью генерал Крылов прилег в своем блиндаже на койку. В  висках
ломило, покалывало в горле от десятков выкуренных папирос.  Крылов  провел
языком по сухому небу и повернулся  к  стене.  Дремота  смешала  в  памяти
Крылова севастопольские и одесские бои, крик штурмующей румынской  пехоты,
мощенные камнем, поросшие  плющом  одесские  дворы  и  матросскую  красоту
Севастополя.
   Ему померещилось, что он вновь на командном пункте в Севастополе,  и  в
сонном тумане поблескивали стекла  пенсне  генерала  Петрова;  сверкнувшее
стекло заблестело тысячами осколков, и уже колыхалось море, и  серая  пыль
от расколотого немецкими снарядами скального камня  поплыла  над  головами
моряков и солдат, встала над Сапун-горой.
   Послышался  бездушный  плеск  волны  о  борт  катера  и  грубый   голос
моряка-подводника: "Прыгай!". Казалось, что прыгнул он в  волну,  но  нога
тотчас  коснулась  корпуса  подводной  лодки...  И  последний  взгляд   на
Севастополь, на звезды в небе, на береговые пожары...
   Крылов заснул.  Во  сне  продолжалась  власть  войны.  Подводная  лодка
уходила из. Севастополя в Новороссийск... Он поджимал затекшие ноги, грудь
и спина взмокли от пота, шум двигателя бил  в  виски.  И  вдруг  двигатель
замер  -  лодка  мягко  легла  на  дно.  Духота  стала  невыносима,  давил
металлический свод, деленный на квадраты пунктиром клепки...
   Он услышал многоголосый рев, плеск, - взорвалась глубинная бомба,  вода
ударила, сбросила его с койки. Крылов открыл глаза: кругом был огонь, мимо
распахнутой двери блиндажа бежал к Волге поток  пламени,  слышались  крики
людей, стрекотание автоматов.
   -  Шинелью,  шинелью  голову  закрой!  -  закричал  Крылову  незнакомый
красноармеец,  протягивая  шинель.  Но  Крылов,  отстраняя  красноармейца,
закричал:
   - Где командующий?
   Вдруг он понял: немцы подожгли нефтебаки, и  горящая  нефть  хлынула  к
Волге.
   Казалось, не было уже возможности выбраться  живым  из  этого  текучего
огня. Огонь гудел,  с  треском  отрываясь  от  нефти,  заполнявшей  ямы  и
воронки, хлеставшей по ходам сообщения. Земля, глина, камень, пропитываясь
нефтью, начинали дымить. Нефть вываливалась черными, глянцевитыми  струями
из   прошитых   зажигательными   пулями   хранилищ,   и   казалось,    это
разворачиваются огромные рулоны огня и дыма, укупоренные в цистернах.
   Жизнь, которая торжествовала на земле сотни миллионов лет  тому  назад,
грубая и страшная жизнь первобытных чудовищ, вырвалась из могильных  толщ,
вновь ревела, топча ножищами, выла, жадно жрала  все  вокруг  себя.  Огонь
подымался на много сотен метров вверх, унося облака горючего пара, которые
взрывоподобно вспыхивали высоко в небе. Масса пламени была так велика, что
воздушный вихрь не  успевал  подавать  к  горящим  углеродистым  молекулам
кислород, и плотный колышущийся черный свод отделил осеннее звездное  небо
от горевшей земли. Жутко было смотреть снизу на эту струящуюся,  жирную  и
черную твердь.
   Огненные и дымовые столбы, стремясь  вверх,  то  принимали  мгновеньями
очертания живых, охваченных  отчаянием  и  яростью  существ,  то  казались
дрожащими тополями, трепещущими осинами.  Черное  и  красное  кружилось  в
лоскутах огня подобно слившимся  в  пляске  черным  и  рыжим  растрепанным
девкам.
   Горящая нефть плоско расплывалась по  воде  и,  подхваченная  течением,
шипела, дымила, затравленно извивалась.
   Удивительно, что в  эти  минуты  уже  многие  бойцы  знали,  как  можно
пробраться к берегу. Они кричали: "Сюда, сюда беги, вот по этой  тропке!";
некоторые  люди  успели  два-три  раза  подняться  к  пылавшим  блиндажам,
помогали штабным добираться до выступа на берегу, где в огненной  развилке
упершихся в Волгу нефтяных потоков стояла кучка спасшихся.
   Люди в ватниках помогли  спуститься  к  берегу  командующему  армией  и
офицерам штаба. Эти люди  на  руках  вынесли  из  огня  генерала  Крылова,
которого уже считали погибшим, и, поморгав  обгоревшими  ресницами,  вновь
продирались сквозь чащу красного шиповника к штабным блиндажам.
   До утра простояли на маленьком выступе земли у  самой  Волги  работники
штаба 62-й армии. Прикрывая лицо от раскаленного воздуха, сбивая с  одежды
искры,  они  оглядывались  на  командующего  армией.   Он   был   одет   в
красноармейскую шинель внакидку, из-под фуражки выбивались на лоб  волосы.
Нахмуренный, угрюмый, он казался спокойным и задумчивым.
   Гуров сказал, оглядывая стоящих:
   - И в огне мы, оказывается, не горим... - и  пощупал  горячие  пуговицы
шинели.
   - Эй, боец с лопатой, - крикнул  начальник  инженерной  службы  генерал
Ткаченко, - прокопайте скоренько тут канавку, а то еще потечет огонь с той
горки!
   Он сказал Крылову:
   - Все смешалось, товарищ генерал, огонь течет, как вода, а Волга  огнем
жжет. Счастье, что сильного ветра нет, а то попалило бы нас всех.
   Когда ветерок набегал с Волги,  тяжеловесный  шатер  пожара  колыхался,
клонился, и люди шарахались от обжигающего пламени.
   Некоторые, подходя к берегу, смачивали водой сапоги, и она испарялась с
горячих голенищ.  Одни  молчали,  упершись  взором  в  землю,  другие  все
озирались, третьи, превозмогая напряжение,  шутили:  "Здесь  и  спичек  не
надо, можно прикурить и от Волги, и от ветерка", четвертые ощупывали себя,
покачивали головой, ощущая жар металлических пряжек на ремнях.
   Послышалось несколько взрывов, это рвались в блиндажах батальона охраны
штаба  ручные  гранаты.  Потом  затрещали  патроны  в  пулеметных  лентах.
Просвистела сквозь огонь  немецкая  мина  и  взорвалась  далеко  в  Волге.
Мелькали сквозь дым далекие фигуры  людей  на  берегу,  -  видимо,  кто-то
пытался отвести огонь от командного пункта, а через миг вновь все исчезало
в дыму и огне.
   Крылов, вглядываясь в  льющийся  вокруг  огонь,  уж  не  вспоминал,  не
сравнивал... Не вздумали ли немцы приноровить к пожару наступление?  Немцы
не знают,  в  каком  положении  находится  командование  армии,  вчерашний
пленный не верил, что штаб армии находится на правом  берегу...  Очевидно,
частная операция, значит, есть шансы дожить до утра. Только бы не поднялся
ветер.
   Он оглянулся на стоящего рядом Чуйкова,  тот  всматривался  в  гудевший
пожар; лицо его, испачканное копотью,  казалось  раскаленным,  медным.  Он
снял фуражку, провел рукой по волосам и стал похож на потного деревенского
кузнеца; искры прыгали над его курчавой головой. Вот он поглядел вверх  на
шумный огненный купол, оглянулся  на  Волгу,  где  среди  змеящихся  огней
проступали прорывы тьмы.  Крылову  подумалось,  что  командарм  напряженно
решает те же вопросы, что тревожили его: начнут  ли  немцы  ночью  большое
наступление... Где разместить штаб, если придется дожить до утра...
   Чуйков, почувствовав взгляд начальника штаба, улыбнулся ему  и  сказал,
обведя рукой широкий круг повыше головы:
   - Красиво, здорово, черт, а?
   Пламя пожара хорошо было  видно  из  Красного  Сада,  в  Заволжье,  где
располагался    штаб    Сталинградского    фронта.     Начальник     штаба
генерал-лейтенант Захаров, получив первое сообщение о пожаре,  доложил  об
этом Еременко, и командующий попросил Захарова лично пойти на узел связи и
переговорить с Чуйковым. Захаров, шумно дыша, торопливо шел  по  тропинке.
Адъютант,  светя  фонариком,  время  от  времени  произносил:  "Осторожно,
товарищ генерал", - и отводил рукой нависавшие над тропинкой ветви яблонь.
Далекое зарево освещало стволы  деревьев,  ложилось  розовыми  пятнами  на
землю. Этот неясный свет наполнял душу тревогой. Тишина, стоявшая  вокруг,
нарушаемая лишь негромкими  окликами  часовых,  придавала  какую-то  особо
томящую силу немому бледному огню.
   На узле связи дежурная, глядя на тяжело  дышавшего  Захарова,  сказала,
что  с  Чуйковым  нет  связи  -  ни   телефонной,   ни   телеграфной,   ни
беспроволочной...
   - С дивизиями? - отрывисто спросил Захаров.
   - Только что, товарищ генерал-лейтенант, была связь с Батюком.
   - Давайте, живо!
   Дежурная, боясь глядеть на Захарова и  уже  уверенная,  что  тяжелый  и
раздражительный  характер  генерала  сейчас  разыграется,  вдруг  радостно
сказала:
   - Есть, пожалуйста, товарищ генерал, - и протянула трубку Захарову.
   С   Захаровым   говорил   начальник   штаба   дивизии.   Он,   как    и
девушка-связистка,  оробел,  услыша  тяжелое  дыхание  и  властный   голос
начальника штаба фронта.
   - Что там у вас происходит, докладывайте. Есть связь с Чуйковым?
   Начальник штаба дивизии доложил о пожаре  на  нефтебаках,  о  том,  что
огненный вал обрушился на командный пункт штаба армии, что у  дивизии  нет
связи с командармом, что, видимо, не все там погибли, так как через  огонь
и дым видны люди, стоящие на берегу, но ни с суши, ни с Волги на  лодке  к
ним подобраться нельзя - Волга горит. Батюк ушел берегом  с  ротой  охраны
штаба на пожар, чтобы попытаться отвести огненный поток и помочь выбраться
из огня людям, стоящим на берегу.
   Захаров, выслушав начальника штаба, проговорил:
   - Передайте Чуйкову, если он жив, передайте Чуйкову... - и замолчал.
   Девушка-связистка, удивленная длинной паузой и ожидая раската  хриплого
генеральского голоса, опасливо поглядела на Захарова, - он стоял, приложив
платок к глазам.
   В эту ночь сорок штабных командиров погибли среди огня  в  обрушившихся
блиндажах.



        "10"

   Крымов попал в Сталинград вскоре после пожара нефтехранилищ.
   Чуйков разместил новый командный пункт армии под  волжским  откосом,  в
расположении стрелкового полка, входившего в состав дивизии Батюка. Чуйков
посетил  блиндаж  командира   полка   капитана   Михайлова   и,   осмотрев
многонакатную  просторную  землянку,  удовлетворенно  кивнул.   Глядя   на
огорченное лицо рыжего, веснушчатого  капитана,  командарм  весело  сказал
ему:
   - Не по чину, товарищ капитан, построили себе блиндаж.
   Штаб полка, прихватив свою нехитрую мебель, переместился  на  несколько
десятков метров по течению Волги, - там рыжий Михайлов,  в  свою  очередь,
решительно потеснил командира своего батальона.
   Командир батальона, оставшись без квартиры, не стал трогать  командиров
своих рот (уж очень тесно жили), а велел выкопать себе новую  землянку  на
самом плоскогорье.
   Когда Крымов пришел на командный пункт 62-й армии, там в  разгаре  были
саперные работы. Прокладывались ходы сообщения между отделами штаба, улицы
и   переулочки,   соединявшие   жителей   политотдела,   оперативщиков   и
артиллеристов.
   Два раза Крымов видел самого командарма, -  он  выходил  посмотреть  на
стройку.
   Нигде, пожалуй, в мире к строительству  жилищ  не  относились  с  такой
серьезностью, как в Сталинграде. Не для тепла  и  не  в  пример  потомству
строились сталинградские блиндажи. Вероятность  встретить  рассвет  и  час
обеда грубо зависела  от  толщины  блиндажных  накатов,  от  глубины  хода
сообщения, от близости отхожего места,  от  того,  заметен  ли  с  воздуха
блиндаж.
   Когда говорили о человеке, говорили и о его блиндаже.
   - Толково сегодня Батюк поработал минометами на Мамаевом  кургане...  И
блиндажик, между прочим, у него: дверь дубовая, толстенная, как в  сенате,
умный человек...
   А случалось, говорили о ком-нибудь так:
   - Ну что ж, потеснили его ночью,  потерял  ключевую  позицию,  связи  с
подразделениями не имел. Командный пункт его с воздуха виден, плащ-палатка
вместо двери - от мух, можно сказать. Пустой человек, от него,  я  слышал,
жена до войны ушла.
   Много  разных  историй  было  связано   с   блиндажами   и   землянками
Сталинграда. И рассказ о том, как в  трубу,  в  которой  жил  родимцевский
штаб, вдруг хлынула вода и вся канцелярия выплыла на берег, и  шутники  на
карте отметили место впадения родимцевского штаба в  Волгу.  И  рассказ  о
том, как вышибло знаменитые двери в блиндаже у Батюка. И  рассказ  о  том,
как Жолудева на тракторном заводе засыпало вместе со штабом в блиндаже.
   Сталинградский береговой откос, часто и плотно  начиненный  блиндажами,
напоминал Крымову огромный военный корабль, - по одному борту  его  лежала
Волга, по другому - плотная стена неприятельского огня.
   Крымов имел поручение политуправления разобрать склоку, возникшую между
командиром и комиссаром стрелкового полка в дивизии Родимцева.
   Отправляясь  к  Родимцеву,  он   собирался   сделать   доклад   штабным
командирам, а затем разобрать и кляузное дело.
   Посыльный из политотдела армии подвел его  к  каменному  устью  широкой
трубы,  в  которой  разместился  родимцевский  штаб.  Часовой  доложил   о
батальонном комиссаре из штаба фронта, и чей-то толстый голос произнес:
   - Зови его сюда, а то, верно, с непривычки в штаны наложил.
   Крымов зашел под низкий свод  и,  чувствуя  на  себе  взгляды  штабных,
представился  полнотелому  полковому  комиссару  в   солдатском   ватнике,
сидевшему на консервном ящике.
   - А, очень приятно, доклад послушать - дело хорошее, - сказал  полковой
комиссар. - А то слышали, что и Мануильский и еще кое-кто на  левый  берег
приехали, а к нам в Сталинград не соберутся.
   - У меня, кроме того, есть поручение от начальника  политуправления,  -
сказал Крымов, - разобрать  дело  между  командиром  стрелкового  полка  и
комиссаром.
   - Было у нас такое дело, - ответил комиссар. - Вчера его разобрали:  на
командный пункт полка попала тонная бомба, убито восемнадцать  человек,  в
том числе командир полка и комиссар.
   Он проговорил с доверительной простотой:
   - Все у них как-то наоборот было, и внешность  даже:  командир  человек
простой, крестьянский сын, а комиссар перчатки носил,  кольцо  на  пальце.
Теперь лежат оба рядом.
   Как  человек,  умеющий  управлять  своим  и  чужим  настроением,  а  не
подчиняться настроению, он, резко изменив тон, веселым голосом сказал:
   - Когда дивизия наша под Котлубанью стояла, пришлось мне везти к фронту
на своей машине  московского  докладчика,  Павла  Федоровича  Юдина.  Член
Военного совета мне сказал: "Волос потеряет, голову тебе снесу".  Намаялся
я с ним. Чуть самолет - сразу в кювет пикировали.  Берег.  Неохота  голову
терять. Но и товарищ Юдин берегся, проявлял инициативу.
   Люди, прислушивающиеся к их разговору,  посмеивались,  и  Крымов  вновь
ощутил раздражавший его тон снисходительной насмешливости.
   Обычно  у  Крымова  складывались   хорошие   отношения   со   строевыми
командирами, вполне сносные  со  штабными,  а  раздраженные  и  не  всегда
искренние со своим же  братом  политическими  работниками.  Вот  и  сейчас
комиссар  дивизии  раздражал  его:  без   году   неделя   на   фронте,   а
представляется ветераном, наверное, и в партию перед войной вступил, а  уж
Энгельс его не устраивает.
   Но, видимо, и Крымов чем-то раздражал комиссара дивизии.
   Это ощущение не оставило Крымова и когда адъютант устраивал ему ночлег,
и когда его поили чаем.
   Почти в каждой воинской части есть  свой  особый,  отличный  от  других
стиль отношений. В штабе родимцевской дивизии  постоянно  гордились  своим
молодым генералом.
   После того как Крымов закончил беседу, ему стали задавать вопросы.
   Начальник штаба Бельский, сидевший подле Родимцева, спросил:
   - Когда же, товарищ докладчик, союзники второй фронт откроют?
   Комиссар  дивизии,  полулежавший  на  узеньких  нарах,  прилепленных  к
каменной обшивке трубы, сел, разгреб руками сено и проговорил:
   -  Куда  спешить.  Меня  больше  интересует,  как   наше   командование
действовать собирается.
   Крымов недовольно покосился на комиссара, сказал:
   - Поскольку ваш комиссар так ставит вопрос, отвечать следует не мне,  а
генералу.
   Все поглядели на Родимцева, и он сказал:
   - Высокому человеку здесь не разогнуться. Одно слово - труба. Оборона -
что ж, в ней нет высшей заслуги. А наступать из этой  трубы  нельзя.  Рады
бы, да в трубе резервов не накопишь.
   В это время зазвонил телефон. Родимцев взял трубку.
   Все люди поглядели на него.
   Положив трубку, Родимцев  нагнулся  к  Бельскому  и  негромко  произнес
несколько слов. Тот потянулся к телефону,  но  Родимцев  положил  руку  на
телефонный аппарат и сказал:
   - К чему? Разве вам не слышно?
   Многое было слышно под каменными сводами штольни, освещенной  мерцающим
дымным светом  ламп,  сделанных  из  снарядных  гильз.  Частые  пулеметные
очереди грохотали над головой сидевших, как тележки  на  мосту.  Время  от
времени ударяли разрывы ручных гранат. Звуки в  трубе  резонировали  очень
гулко.
   Родимцев подзывал к себе то одного, то другого сотрудника штаба,  вновь
поднес к уху нетерпеливую телефонную трубку.
   На мгновенье он поймал взгляд сидевшего  неподалеку  Крымова  и,  мило,
по-домашнему улыбнувшись, сказал ему:
   - Разгулялася волжская погода, товарищ докладчик.
   А телефон уж звонил непрерывно. Прислушиваясь  к  разговору  Родимцева,
Крымов примерно понимал, что происходило. Заместитель  командира  дивизии,
молодой полковник Борисов, подошел к генералу и, склонившись  над  ящиком,
на котором был разложен план Сталинграда, картинно,  резко  провел  жирную
синюю черту по перпендикуляру, рассекающую до самой Волги красный  пунктир
советской обороны. Борисов выразительно  посмотрел  на  Родимцева  темными
глазами. Родимцев вдруг встал, увидя идущего к нему из полумрака  человека
в плащ-палатке.
   По походке и выражению лица подошедшего  сразу  же  делалось  понятным,
откуда он явился, - он был окутан невидимым раскаленным облаком, казалось,
что  при  быстрых  движениях  не  плащ-палатка  шуршит,   а   потрескивает
электричество, которым насыщен этот человек.
   - Товарищ генерал, - жалуясь, закричал он, - потеснил меня,  собака,  в
овраг залез, прет к Волге. Надо усилить меня.
   - Задержите противника сами любой ценой. Резервов у меня нет, -  сказал
Родимцев.
   - Задержать любой ценой, - ответил человек в плащ-палатке, и всем стало
понятно, когда он, повернувшись,  пошел  к  выходу,  что  он  знает  цену,
которую заплатит.
   - Тут рядом? - спросил  Крымов  и  показал  на  карте  извилистую  жилу
оврага.
   Но  Родимцев  не  успел  ему  ответить.  В  устье   трубы   послышались
пистолетные выстрелы, мелькнули красные зарницы ручных гранат.
   Послышался пронзительный  командирский  свисток.  К  Родимцеву  кинулся
начальник штаба, закричал:
   - Товарищ генерал, противник прорвался на ваш командный пункт!..
   И вдруг исчез командир  дивизии,  чуть-чуть  игравший  своим  спокойным
голосом, отмечавший цветным карандашиком по  карте  изменение  обстановки.
Исчезло ощущение, что война в  каменных  развалинах  и  поросших  бурьяном
оврагах   связана   с    хромированной    сталью,    катодными    лампами,
радиоаппаратурой. Человек с тонкими губами озорно крикнул:
   - А ну, штаб дивизии! Проверьте личное оружие, взять  гранаты  -  и  за
мной, отразим противника!
   И в его голосе и глазах, быстро, властно скользнувших по Крымову, много
было ледяного