той дороге. Я
тоже знал Рема, я верил ему. Но так надо. И вот  меня  мучит:  ваш  террор
убил миллионы людей, и только мы, немцы, во всем мире понимали: так  надо!
Совершенно верно! Поймите, как я понимаю. Эта война должна ужасать вас. Не
должен был Наполеон воевать против Англии.
   И новая мысль поразила Мостовского. Он даже  зажмурился,  -  то  ли  от
внезапной рези в глазах, то ли хотелось  избавиться  от  этой  мучительной
мысли. Ведь сомнения его, быть может, не были знаком  слабости,  бессилия,
грязной раздвоенности,  усталости,  неверия.  Может  быть,  эти  сомнения,
изредка то робко, то зло вдруг охватывавшие его,  и  были  самым  честным,
самым чистым, что жило в нем. А он давил их, отталкивал, ненавидел.  Может
быть, в них-то и есть зерно революционной правды? В них динамит свободы!
   Для того чтобы оттолкнуть Лисса, его скользкие, липучие  пальцы,  нужно
лишь  перестать  ненавидеть  Чернецова,  перестать   презирать   юродивого
Иконникова! Но нет, нет, еще больше! Нужно отказаться от того, чем жил всю
жизнь, осудить то, что защищал и оправдывал...
   Но  нет,  нет,  еще  больше!  Не  осудить,  а  всей  силой  души,  всей
революционной страстью  своей  ненавидеть  -  лагеря,  Лубянку,  кровавого
Ежова, Ягоду, Берию! Но мало, - Сталина, его диктатуру!
   Но нет, нет, еще больше! Надо осудить Ленина! Край пропасти!
   Вот она, победа Лисса,  победа  не  в  той  войне,  что  шла  на  полях
сражения, а в той,  полной  змеиного  яда,  идущей  без  выстрелов  войне,
которую вел против него сейчас гестаповец.
   Казалось, безумие сейчас охватит его.  И  вдруг  он  легко  и  радостно
вздохнул. Мысль, на миг ужаснувшая и ослепившая его,  обратилась  в  пыль,
казалась смешной и жалкой. Наваждение длилось несколько секунд. Но неужели
даже на секунду, на долю секунды  он  мог  всерьез  усомниться  в  правоте
великого дела?
   Лисс посмотрел на него, пожевал губами, продолжая говорить:
   - На нас сегодня смотрят с ужасом, а  на  вас  с  любовью  и  надеждой?
Поверьте, кто смотрит на нас с ужасом - и на вас смотрит с ужасом.
   Теперь уж ничто не было страшно Михаилу Сидоровичу. Теперь он знал цену
своим сомнениям. Не в болото вели они, как думал он раньше, а в пропасть!
   Лисс взял в руки бумаги Иконникова.
   - Зачем вы имеете  дело  с  такими  людьми?  Эта  проклятая  война  все
перепутала, все смешала. Ах, если б я имел силу распутать эту путаницу.
   Нету путаницы, господин Лисс. Все  ясно,  все  просто.  Не  в  союзе  с
Иконниковым и Чернецовым  мы  осилим  вас.  Мы  достаточно  сильны,  чтобы
расправиться и с вами, и с ними.
   Мостовской видел: Лисс объединял все темное, а мусорные  ямы  одинаково
пахнут, все обломки, щепа, битый  кирпич  одинаковы.  Не  в  мусоре  нужно
искать существо различия и сходства, а в замысле строителя, в его мысли.
   И торжествующая, счастливая злоба не только против Лисса и Гитлера,  но
и против английского офицера с бесцветными глазами,  спрашивавшего  его  о
критике  марксизма,  против  омерзительных   речей   одноглазого,   против
раскисляя-проповедника, оказавшегося полицейским  агентом,  охватила  его.
Где, где найдут эти люди идиотов, которые  поверят,  что  есть  хоть  тень
сходства между  социалистическими  государствами  и  фашистской  империей?
Лисс, гестаповец,  единственный  потребитель  их  гнилого  товара.  В  эти
минуты, как никогда раньше, Михаил Сидорович понял внутреннюю связь  между
фашизмом и его агентами.
   И не в этом ли, подумал Михаил Сидорович,  гений  Сталина:  ненавидя  и
истребляя  подобных  людей,  он  один  видел  тайное  братство  фашизма  с
фарисеями,  проповедниками  ложной  свободы.  И  мысль  эта  казалась  ему
настолько очевидной, что он захотел сказать о  ней  Лиссу,  объяснить  ему
нелепость его построений. Но он только усмехнулся, он старый  воробей,  он
не  дурак  Гольденберг,  болтавший  о  делах  народовольцев  с  прокурором
судебной палаты.
   Уперши глаза прямо на Лисса, громко,  -  вероятно,  голос  его  слышала
стоявшая под дверью охрана, - он сказал:
   - Мой совет вам, не теряйте зря времени со мной. Ставьте меня к стенке,
сразу вздерните, укокошьте.
   Лисс поспешно проговорил:
   - Вас никто не хочет кокошить. Успокойтесь, пожалуйста.
   - Я не беспокоюсь,  -  весело  сказал  Мостовской,  -  я  не  собираюсь
беспокоиться.
   -  Надо,  надо  беспокоиться!  Пусть   моя   бессонница   будет   вашей
бессонницей. В чем, в чем причина нашей вражды, я  не  могу  понять  ее...
Адольф Гитлер не фюрер, а лакей Стиннесов и Круппов?  У  вас  нет  частной
собственности  на  землю?  Фабрики  и   банки   принадлежат   народу?   Вы
интернационалисты, мы проповедуем расовую ненависть?  Мы  подожгли,  а  вы
стараетесь потушить? Нас ненавидят, а на ваш Сталинград смотрит с надеждой
человечество? Так говорят у вас? Чепуха! Пропасти  нет!  Ее  выдумали.  Мы
форма единой  сущности  -  партийного  государства.  Наши  капиталисты  не
хозяева. Государство дает им план и  программу.  Государство  забирает  их
продукцию и прибыль. Они имеют шесть процентов от прибыли для себя  -  это
их заработная плата. Ваше  партийное  государство  тоже  определяет  план,
программу, забирает продукцию. Те, кого вы называете хозяевами, рабочие, -
тоже получают заработную плату от вашего партийного государства.
   Михаил Сидорович смотрел на Лисса и думал: "Неужели эта подлая болтовня
на миг смутила меня? Неужели я мог захлебнуться в  этом  потоке  ядовитой,
смердящей грязи?"
   Лисс с безнадежностью махнул рукой.
   - И над нашим народным государством красное рабочее знамя, и мы зовем к
национальному и трудовому  подвигу  и  единству,  и  мы  говорим:  "Партия
выражает мечту немецкого рабочего". И вы говорите: "Народность, труд". Вы,
как и мы, знаете: национализм - главная сила двадцатого века.  Национализм
- душа эпохи! Социализм в одной стране - высшее выражение национализма!
   Я не вижу причину нашей вражды! Но гениальный учитель и вождь немецкого
народа, наш отец,  лучший  друг  немецких  матерей,  величайший  и  мудрый
стратег начал эту войну. Но я верю в Гитлера! Я верю,  что  голова  вашего
Сталина не затуманена гневом и болью. Он видит правду через  дым  и  огонь
войны. Он знает своего врага. Знает, знает, даже теперь, когда обсуждает с
ним стратегию войны против нас и пьет бокал за его здоровье. На земле есть
два великих революционера: Сталин и наш вождь. Их воля родила национальный
социализм государства. Для меня братство с вами важней, чем война  с  вами
из-за восточного пространства. Мы  строим  два  дома,  они  должны  стоять
рядом. Мне хочется, учитель, чтобы вы пожили  в  спокойном  одиночестве  и
думали, думали перед нашей новой беседой.
   - К чему? Глупо! Бессмысленно! Нелепо! - сказал Мостовской. - И к  чему
это идиотское обращение "учитель"!
   - О, оно не идиотское, вы и я должны понимать: будущее решается  не  на
полях сражения. Вы лично знали Ленина. Он создал партию  нового  типа.  Он
первый понял, что только партия и вождь выражают импульс нации, и покончил
Учредительное собрание. Но Максвелл в физике, разрушая  механику  Ньютона,
думал,  что  утверждает  ее,  так  Ленин,  создавая  великий   национализм
двадцатого века,  считал  себя  создателем  Интернационала.  Потом  Сталин
многому нас научил. Для  социализма  в  одной  стране  надо  ликвидировать
крестьянскую  свободу  сеять  и  продавать,  и  Сталин   не   задрожал   -
ликвидировал  миллионы  крестьян.   Наш   Гитлер   увидел,   -   немецкому
национальному, социалистическому движению мешает враг -  иудейство.  И  он
решил ликвидировать миллионы евреев. Но Гитлер не только ученик, он гений!
Ваше очищение партии  в  тридцать  седьмом  году  Сталин  увидел  в  нашем
очищении от Рема - Гитлер тоже не задрожал... Вы должны  поверить  мне.  Я
говорил, а вы молчали, но я знаю, я для вас хирургическое зеркало.
   Мостовской произнес:
   - Зеркало? Все, что вы сказали, -  ложь  от  первого  и  до  последнего
слова.  Ниже  моего  достоинства  опровергать  вашу  грязную,   зловонную,
провокационную болтовню. Зеркало? Да  вы  что,  -  окончательно  обалдели?
Сталинград вас приведет в чувство.
   Лисс встал, и  Мостовской  в  смятении,  восторге,  ненависти  подумал:
"Сейчас застрелит - и конец!"
   Но  Лисс  словно  не  слышал  слов  Мостовского,  почтительно  и  низко
склонился перед ним.
   - Учитель, - сказал он, - вы всегда будете учить нас  и  всегда  у  нас
учиться. Будем думать вместе.
   Лицо его было печально и серьезно, а глаза смеялись.
   И снова ядовитая иголочка  кольнула  сердце  Михаила  Сидоровича.  Лисс
посмотрел на часы.
   - Время не проходит так, даром.
   Он позвонил, негромко сказал:
   - Возьмите, если вам нужно, это  сочинение.  Мы  скоро  увидимся.  Гуте
нахт.
   Мостовской, сам не зная для чего,  взял  бумаги  со  стола  и  сунул  в
карман.
   Его вывели из здания управления, он  вдохнул  холодный  воздух,  -  как
хороша была эта сырая ночь, завывание сирен  в  дорассветном  мраке  после
гестаповского   кабинета,   тихого    голоса    национал-социалистического
теоретика.
   Когда его подвели к ревиру,  по  грязному  асфальту  проехала  легковая
машина с фиолетовыми фарами. Мостовской понял, что Лисс ехал на отдых, и с
новой силой Михаила Сидоровича охватила тоска. Конвойный ввел его в  бокс,
запер дверь.
   Он сел на нары, подумал: "Если б я верил в Бога, то решил бы, что  этот
страшный собеседник мне послан в наказание за мои сомнения".
   Спать он не мог, уже начинался новый день. Опершись  спиной  об  стену,
сколоченную из занозистых шершавых еловых  досок,  Михаил  Сидорович  стал
вчитываться в каракули Иконникова.



        "16"

   "Большинство живущих на  земле  людей  не  задается  мыслью  определить
"добро". В чем оно, добро? Кому добро? От кого добро? Есть ли добро общее,
применимое ко всем людям, ко всем племенам, ко всем положениям жизни?  Или
мое добро в зле для тебя, добро моего народа  в  зле  для  твоего  народа?
Вечно ли, неизменно ли  добро,  или  вчерашнее  добро  сегодня  становится
пороком, а вчерашнее зло сегодня есть добро?
   Приходит пора Страшного Суда, и о добре и зле  задумываются  не  только
философы и проповедники, а все люди, грамотные и безграмотные.
   Подвинулись ли за тысячелетия люди в своих представлениях о добре? Есть
ли это понятие, общее для всех людей, несть эллина и иудея,  как  полагали
евангельские апостолы? Несть классов, наций,  государств?  А  быть  может,
понятие еще более широкое, общее и для животных,  для  деревьев,  мха,  то
самое широкое, которое вложили в понятие добра Будда и  его  ученики?  Тот
Будда, который, чтобы объять добром и любовью жизнь, должен был  прийти  к
ее отрицанию.
   Я    вижу:    возникающие    в    смене    тысячелетий    представления
морально-философских вождей человечества ведут к сужению понятия добра.
   Христианские представления,  отделенные  пятью  веками  от  буддийских,
сужают мир живого, к которому применимо добро. Не все живое, а лишь люди!
   Добро первых христиан, добро всех людей сменилось добром для одних лишь
христиан, а рядом жило добро для мусульман, добро иудеев.
   Но  прошли  века,  и  добро  христиан  распалось  на  добро  католиков,
протестантов, добро православия. И  в  добре  православия  возникло  добро
старой и новой веры.
   И рядом шло добро богатых и добро бедных, рядом рождалось добро желтых,
черных, белых.
   И, все дробясь и дробясь, уже рождалось  добро  в  круге  секты,  расы,
класса, все, кто были за замкнутой кривой, уже не входили в круг добра.
   И люди увидели, что много крови пролито из-за этого  малого,  недоброго
добра во имя борьбы этого добра со всем тем, что считало оно, малое добро,
злом.
   И иногда само понятие такого добра  становилось  бичом  жизни,  большим
злом, чем зло.
   Такое  добро  пустая  шелуха,  из  которой  выпало,  утерялось   святое
зернышко. Кто вернет людям утерянное зерно?
   Что же есть добро? Говорили так: добро -  это  помысел  и  связанное  с
помыслом действие, ведущее к торжеству, силе человечества,  семьи,  нации,
государства, класса, верования.
   Те, кто борется за свое частное добро, стремятся придать ему  видимость
всеобщности. Поэтому они говорят: мое добро совпадает с  всеобщим  добром,
мое добро необходимо не только  мне,  оно  необходимо  всем.  Делая  добро
частное, я служу добру всеобщему.
   Так  добро,  потеряв   всеобщность,   добро   секты,   класса,   нации,
государства, стремится придать себе ложную  всеобщность,  чтобы  оправдать
свою борьбу со всем тем, что является для него злом.
   Но ведь и Ирод проливал кровь не ради зла, а ради своего Иродова добра.
Новая сила пришла в мир и грозила гибелью ему, его семье, его  любимцам  и
друзьям, его царству, его войску.
   Но родилось не зло - родилось  христианство.  Никогда  человечество  не
слышало таких слов: "Не судите, да не судимы будете.  Ибо...  каким  судом
судите, таким будете судимы, и какой мерой мерите, той мерой и  вам  будут
мерить...  Любите   врагов   ваших,   благословляйте   проклинающих   вас,
благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.  И
так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и  вы
с ними; ибо в этом закон и пророки".
   Что принесло людям это учение мира и любви?
   Византийское  иконоборство,  пытки  инквизиции,  борьба  с  ересями  во
Франции,  в  Италии,   Фландрии,   Германии,   борьба   протестантства   и
католичества, коварство монашеских  орденов,  борьба  Никона  и  Аввакума,
многовековый гнет, давивший на науку и свободу,  христианские  истребители
языческого населения Тасмании, злодеи, выжигавшие негритянские  деревни  в
Африке. Все  это  стоило  большего  количества  страданий,  чем  злодеяния
разбойников и злодеев, творивших зло ради зла...
   Такова потрясающая и сжигающая ум судьба  самого  человеческого  учения
человечества, оно не избежало общей  участи  и  тоже  распалось  на  круги
частного, малого добра.
   Жестокость жизни порождает добро в великих  сердцах,  они  несут  добро
обратно в жизнь, полные желания изменить жизнь по подобию живущего  в  них
добра. Но не круги жизни меняются по образцу и подобию идеи добра, а  идея
добра, увязшая в жизненном  болоте,  дробится,  теряет  свою  всеобщность,
служит сегодняшней жизни, не лепит жизнь по  прекрасному,  но  бесплотному
образцу своему.
   Движение жизни всегда  воспринимается  сознанием  человека  как  борьба
добра и зла, но это не так. Люди, желающие человечеству  добра,  бессильны
уменьшить зло жизни.
   Нужны великие идеи, чтобы рыть новое русло, сворачивать  камни,  рушить
скалы, сносить леса, нужны мечты о  всеобщем  добре,  чтобы  великие  воды
дружно текли. Если бы море было наделено мыслью, то при каждой буре в  его
водах возникала бы идея и мечта счастья и каждая морская волна, дробясь  о
скалу, считала, что она гибнет ради добра морских вод, ей не приходило  бы
в голову, что ее подняла сила ветра, так же как сила ветра подняла  тысячи
волн, бывших до нее, и поднимет тысячи тех, что будут после.
   Множество книг написано о том, как бороться со злом, о том, что же  зло
и что добро.
   Но печаль всего этого бесспорна - и вот она: там, где поднимается  заря
добра, которое вечно и никогда не будет побеждено злом, тем злом,  которое
тоже вечно, но никогда не победит добра, там гибнут младенцы  и  старцы  и
льется кровь. Не только люди, но и Бог бессилен уменьшить зло жизни.
   "Глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий:  Рахиль  плачет  о
детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет", - и  ей,  потерявшей  своих
детей, безразлично, что мудрецы считают добром, а что они считают злом.
   Но, может быть, жизнь - зло?
   Я увидел непоколебимую силу идеи общественного добра, рожденной в  моей
стране. Я увидел эту силу в период всеобщей коллективизации, я увидел ее в
1937  году.  Я  увидел,  как  во  имя  идеала,  столь  же  прекрасного   и
человечного, как идеал христианства, уничтожались люди. Я увидел  деревни,
умирающие голодной смертью,  я  увидел  крестьянских  детей,  умирающих  в
сибирском снегу, я видел эшелоны, везущие в Сибирь сотни и тысячи мужчин и
женщин из Москвы, Ленинграда, из всех городов России, объявленных  врагами
великой и светлой идеи общественного добра.  Эта  идея  была  прекрасна  и
велика, и она  беспощадно  убила  одних,  исковеркала  жизнь  другим,  она
отрывала жен от мужей, детей от отцов.
   Ныне великий ужас германского фашизма встал над миром.  Вопли  и  стоны
казненных заполнили воздух. Небо стало  черным,  погашено  солнце  в  дыму
кремационных печей.
   Но и эти невиданные не только во всей Вселенной, но даже  человеком  на
земле преступления творятся во имя добра.
   Когда-то я, живя в северных лесах, вообразил, что добро не в  человеке,
не в хищном мире животных и насекомых, а в молчаливом царстве деревьев. Но
нет! Я увидел движение леса, его коварную  битву  за  землю  с  травами  и
кустарниками.  Миллиарды  летучих   семян,   прорастая,   убивают   траву,
вырезывают дружественный кустарник, миллионы ростков победившего  самосева
вступают в битву друг с другом. И лишь те, кто выживает,  образуют  единый
полог молодого светолюбивого леса, вступают между собою в союз  равных  по
силе. Ели и буки прозябают в сумеречной каторге под пологом  светолюбивого
леса.
   Но приходит для светолюбивых пора дряхлости, и из-под их полога к свету
вырываются тяжеловесные ели, казнят ольху и березу.
   Так живет лес в вечной борьбе всех против всех. Лишь слепые мыслят  мир
добра в царстве деревьев и трав. Неужели жизнь - зло?
   Добро не в природе, не  в  проповеди  вероучителей  и  пророков,  не  в
учениях великих социологов и народных вождей, не в  этике  философов...  И
вот обыкновенные люди несут в своих сердцах любовь к живому, естественно и
непроизвольно любят и жалеют жизнь, радуются теплу очага  после  трудового
дня работы и не зажигают костров и пожаров на площадях.
   И вот, кроме грозного большого добра, существует житейская человеческая
доброта. Это доброта  старухи,  вынесшей  кусок  хлеба  пленному,  доброта
солдата, напоившего  из  фляги  раненого  врага,  это  доброта  молодости,
пожалевшей старость, доброта крестьянина, прячущего  на  сеновале  старика
еврея. Это доброта тех  стражников,  которые  передают  с  опасностью  для
собственной  свободы  письма  пленных  и  заключенных  не   товарищам   по
убеждениям, а матерям и женам.
   Это частная доброта отдельного человека к отдельному человеку,  доброта
без свидетелей, малая, без мысли. Ее можно назвать бессмысленной добротой.
Доброта людей вне религиозного и общественного добра.
   Но задумаемся  и  увидим:  бессмысленная,  частная,  случайная  доброта
вечна. Она распространяется на все живущее, даже на  мышь,  на  ту  ветку,
которую, вдруг остановившись, поправляет прохожий, чтобы ей удобно и легче
было вновь прирасти к стволу.
   В  ужасные  времена,  когда  среди  безумий,  творимых  во  имя   славы
государств и наций и всемирного добра, в пору, когда люди уже  не  кажутся
людьми, а лишь мечутся, как ветви деревьев, и, подобно камням,  увлекающим
за собой камни, заполняют овраги  и  рвы,  в  эту  пору  ужаса  и  безумия
бессмысленная,  жалкая  доброта,  радиевой  крупицей  раздробленная  среди
жизни, не исчезла.
   Пришли в  деревню  немцы,  каратели.  Накануне  на  дороге  убили  двух
немецких солдат. С вечера согнали баб, велели рыть яму на опушке леса.  На
квартиру к одной пожилой  женщине  поставили  несколько  солдат.  Ее  мужа
вызвал полицай и повел в контору, оказалось,  туда  согнали  еще  двадцать
крестьян. Она до утра не спала - немцы нашли в подполе лукошко с яйцами  и
склянку меда, сами растопили печь, жарили яичницу, пили водку. Потом  тот,
что  постарше,  играл  на  губной  гармошке,  остальные  стучали   ногами,
подпевали. На хозяйку они не смотрели, словно она  не  человек,  а  кошка.
Утром, когда