могилу.  Он
бежит, падает, снова бежит, он бежит лениво, бухгалтер не умеет бегать, но
его не смогли убить, и он лежит в лесу на траве, в тишине и  не  думает  о
небе над головой, ни  о  Златочке,  которую  убили  беременной  на  шестом
месяце, он лежит и считает то, что не  успел  досчитать  в  яме:  двадцать
бреннеров, тридцать семь дней, итого бреннеро-дней... -  это  раз;  два  -
надо учесть, сколько кубов дров на человека; три -  надо  учесть,  сколько
часов горения в среднем на одну фигуру, сколько...
   Через неделю его поймали полицейские и отвели в гетто.
   И вот здесь, в вагоне, он все время бормочет, считает,  делит,  множит.
Годовой отчет! Он должен его сдать Бухману, главному бухгалтеру  Госбанка.
И вдруг ночью, во сне, взрывая  коросту,  покрывшую  его  мозг  и  сердце,
хлынули обжигающие слезы.
   "Злата! Злата!" - зовет он.



        "45"

   Окно  ее  комнаты  выходило  на   проволочную   ограду   гетто.   Ночью
библиотекарша Муся  Борисовна  проснулась,  приподняла  край  занавески  и
увидела,  как  двое  солдат  тащили  пулемет;  на  его  полированном  теле
поблескивали синие пятна  лунного  света,  очки  шедшего  впереди  офицера
поблескивали. Она слышала негромкий гул  моторов.  Машины  приближались  к
гетто с потушенными фарами, и тяжелая  ночная  пыль  серебрилась,  клубясь
вокруг их колес, - они, словно божества, плыли в облаках.
   В эти  тихие  лунные  минуты,  когда  подразделения  СС  и  СД,  отряды
украинских полицейских, подсобные  части,  автомобильная  колонна  резерва
Управления имперской безопасности подошли к воротам спящего гетто, женщина
измерила рок двадцатого века.
   Лунный  свет,  мерное  величавое  движение  вооруженных  подразделений,
черные могучие грузовики, заячье постукивание ходиков на  стене,  замершие
на стуле кофточка, лифчик, чулки, теплый запах жилья, -  все  несоединимое
соединилось.



        "46"

   Дочь арестованного и погибшего в 1937 году  старого  доктора  Карасика,
Наташа, в вагоне время от времени пробовала петь. Иногда  она  напевала  и
ночью, но люди не сердились на нее.
   Она была застенчива, всегда  говорила  едва  слышным  голосом,  опустив
глаза, ходила в гости только к близким родственникам и удивлялась смелости
девушек, танцевавших на вечерах.
   В час отбора людей, подлежащих уничтожению, ее  не  зачислили  в  кучку
ремесленников  и  врачей,  которым  сохранили   их   полезную   жизнь,   -
существование вянущей, поседевшей девушки было не нужно.
   Полицейский подтолкнул ее к  базарному  пыльному  холмику,  на  котором
стояли три пьяных человека, одного из них, ныне  начальника  полиции,  она
знала до войны, - он был комендантом  какого-то  железнодорожного  склада.
Она даже не поняла, что эти трое творят приговор жизни  и  смерти  народу;
полицейский пихнул ее в гудящую  тысячную  толпу  признанных  бесполезными
детей, женщин, мужчин.
   Потом они шли к аэродрому под последним  для  них  августовским  зноем,
мимо пыльных придорожных яблонь, в  последний  раз  пронзительно  кричали,
рвали на себе одежду, молились. Наташа шла молча.
   Никогда она не думала, что кровь бывает такой поразительно красной  под
солнцем. Когда на миг смолкали крики, выстрелы, хрипы, - из ямы  слышалось
журчание крови, - она бежала по белым телам, как по белым камням.
   Потом было самое нестрашное, -  негромкий  треск  автомата  и  палач  с
простым, незлобивым, утомленным работой лицом, терпеливо  ожидавший,  пока
она робко подойдет к нему поближе, станет на край журчащей ямы.
   Ночью она, выжав намокшую рубашку, вернулась  в  город,  -  мертвые  не
выходят из могилы, значит, она была жива.
   И вот когда Наташа пробиралась дворами в гетто,  она  увидела  народное
гулянье на площади - смешанный духовой и струнный оркестр играл  печальную
и мечтательную мелодию всегда нравившегося ей вальса, и при тусклой луне и
тусклых фонарях по пыльной площади  кружились  пары  -  девушки,  солдаты,
шарканье ног смешивалось с музыкой. Увядшей девушке в этот  миг  стало  на
душе радостно, уверенно, - и она все пела и пела потихоньку в предчувствии
ждущего ее  счастья,  а  иногда,  если  никто  не  видел,  даже  пробовала
танцевать вальс.



        "47"

   Все, что было после начала войны, Давид помнил плохо. Но как-то  ночью,
в вагоне, пронзительно ясно в мозгу мальчика возникло недавно пережитое.
   В темноте бабушка ведет его к Бухманам. Небо в мелких звездах,  а  край
неба светлый, зеленовато-лимонный. Листья  лопуха  касаются  щеки,  словно
чьи-то холодные влажные ладони.
   На чердаке, в убежище, за фальшивой кирпичной стеной сидят люди. Черные
листы  кровельного  железа  днем  раскаляются.  Иногда  чердачное  убежище
заполняется  гарным  духом.  Гетто  горит.  Днем  в  убежище   все   лежат
неподвижно. Монотонно плачет Светланочка, дочь Бухманов. У Бухмана больное
сердце, днем его все считают мертвым. А ночью он ест и ссорится с женой.
   И вдруг лай собаки. Нерусские голоса "Asta! Asta! Wo sind die  Juden?",
и над головой нарастает громыхание, немцы вылезли через слуховое  окно  на
крышу.
   Потом гремевший в черном жестяном небе немецкий кованый гром затих. Под
стенкой слышны лукавые, несильные удары - кто-то выстукивал стены.
   В убежище наступила тишина, страстная тишина, с напружившимися  мышцами
плеч и шеи, с выпученными от напряжения глазами, с оскаленными ртами.
   Маленькая Светлана под вкрадчивое постукивание по стене  затянула  свою
жалобу без слов. Плач девочки вдруг, внезапно оборвался, Давид оглянулся в
ее сторону и встретил бешеные глаза матери Светланы, Ревекки Бухман.
   После этого раз или два на короткий миг ему представились эти  глаза  и
откинутая, словно у матерчатой куклы, голова девочки.
   А вот то, что было до войны, помнилось подробно, вспоминалось часто.  В
вагоне он, словно старик, жил прошлым, лелеял и любил его.



        "48"

   Двенадцатого  декабря,  в  день  рождения  Давида,  мама   купила   ему
книгу-сказку. На лесной поляне стоял серенький  козлик,  рядом  тьма  леса
казалась особо  зловещей.  Среди  черно-коричневых  стволов,  мухоморов  и
поганок видна была красная, оскаленная пасть и зеленые глаза волка.
   О неминуемом убийстве знал один лишь Давид. Он ударял кулаком по столу,
прикрывал ладонью от волка полянку, но он понимал, что не  может  оградить
козленка.
   Ночью он кричал:
   - Мама, мама, мама!
   Мать, проснувшись, подходила к нему, как облако в ночном мраке, - и  он
блаженно зевал, чувствуя, что самая большая сила в мире  защищает  его  от
тьмы ночного леса.
   Когда он стал старше, его пугали красные собаки  из  "Книги  Джунглей".
Как-то ночью комната наполнилась красными  хищниками,  и  Давид  пробрался
босыми ногами по выступавшему ящику комода в постель к матери.
   Когда у Давида бывала высокая температура, у него появлялся один и  тот
же бред: он лежал на песчаном морском берегу,  и  крошечные,  величиной  с
самый маленький мизинчик волны  щекотали  его  тело.  Вдруг  на  горизонте
поднималась синяя бесшумная гора воды,  она  все  нарастала,  стремительно
приближалась.  Давид  лежал  на  теплом  песочке,  черно-синяя  гора  воды
надвигалась на него. Это было страшней волка и красных собак.
   Утром мама уходила на работу, он шел на черную  лестницу  и  выливал  в
банку  из-под  крабовых  консервов  чашку  молока,  об  этом  знала  худая
побирушка-кошка с тонким, длинным хвостом, с бледным носом и  заплаканными
глазами. Однажды соседка сказала, что на рассвете приезжали люди с  ящиком
и отвратительную кошку-нищенку, слава Богу, наконец увезли в институт.
   - Куда я пойду, где  этот  институт?  Ведь  это  совершенно  немыслимо,
забудь ты об этой несчастной кошке, -  говорила  мама  и  смотрела  в  его
умоляющие глаза. - Как ты будешь жить на свете? Нельзя быть таким ранимым.
   Мать хотела его отдать в детский летний лагерь, он плакал,  умолял  ее,
всплескивал в отчаянии руками и кричал:
   - Обещаю тебе поехать к бабушке, только не в этот лагерь!
   Когда мать везла его к бабушке на Украину, он в поезде почти ничего  не
ел, - ему казалось стыдно кушать  крутое  яйцо  или  взять  из  засаленной
бумажки котлету.
   У бабушки мама пожила с  Давидом  пять  дней  и  собралась  обратно  на
работу. Он простился с ней без слез, только так  сильно  обнял  руками  за
шею, что мама сказала:
   - Задушишь, глупенький. Здесь столько клубники  дешевой,  а  через  два
месяца я приеду за тобой.
   Возле дома бабушки Розы была остановка автобуса, ходившего из города на
кожевенный завод. По-украински остановка называлась - зупынка.
   Покойный дедушка был бундовцем, знаменитым человеком, он когда-то жил в
Париже. Бабушку за это уважали и часто выгоняли со службы.
   Из открытых окон слышалось радио: "Увага, увага, говорыть Кыив..."
   Днем улица была пустынна, она оживлялась, когда шли по ней студентки  и
студенты кожевенного техникума, кричали друг другу через улицу: "Белла, ты
сдала? Яшка, приходи готовить марксизм!"
   К вечеру возвращались домой  рабочие  кожзавода,  продавцы,  монтер  из
городского радиоцентра Сорока. Бабушка работала в месткоме поликлиники.
   Давид в отсутствие бабушки не скучал.
   Возле дома, в старом, никому не принадлежавшем  фруктовом  саду,  среди
дряхлых, бесплодных яблонь, паслась пожилая коза, бродили меченные краской
куры, всплывали по травинкам немые муравьи. Шумно, уверенно  вели  себя  в
саду горожане -  вороны,  воробьи,  и,  как  робкие  деревенские  дивчины,
чувствовали себя залетевшие в сад полевые птицы, чьих имен Давид не знал.
   Он услышал много новых слов:  глечик...  дикт...  калюжа...  ряженка...
ряска... пужало... лядаче... кошеня... В этих словах он узнавал отзвуки  и
отражения родной ему  русской  речи.  Он  услышал  еврейскую  речь  и  был
поражен, когда мама и бабушка заговорили при нем по-еврейски.  Он  никогда
не слышал, чтобы мать говорила на языке, непонятном ему.
   Бабушка привела Давида в гости  к  своей  племяннице,  толстой  Ревекке
Бухман. В комнату, поразившую Давида  обилием  плетеных  белых  занавесок,
вошел  главный  бухгалтер  Госбанка  Эдуард  Исаакович  Бухман,  одетый  в
гимнастерку и в сапоги.
   - Хаим, - сказала Ревекка, - вот наш московский гость, сын Раи, - и тут
же прибавила: - Ну, поздоровайся с дядей Эдуардом.
   Давид спросил главного бухгалтера:
   - Дядя Эдуард, почему тетя Ревекка вас называет Хаим?
   - О, вот это вопрос, - сказал Эдуард Исаакович. - Разве ты  не  знаешь,
что в Англии все Хаимы - Эдуарды?
   Потом  заскреблась  кошка,  и  когда,  наконец,  ей   удалось   когтями
распахнуть дверь, все  увидели  посреди  комнаты  девочку  с  озабоченными
глазами, сидевшую на горшке.
   В воскресенье Давид пошел с бабушкой на базар. По дороге шли старухи  в
черных платках и заспанные, угрюмые железнодорожные проводницы,  надменные
жены районных руководителей с синими и красными сумками,  шли  деревенские
женщины в сапогах-чоботах.
   Еврейские нищие кричали сердитыми,  грубыми  голосами  -  казалось,  им
подавали милостыню не из жалости, а от  страха.  А  по  булыжной  мостовой
ехали колхозные  грузовики-полуторки  с  мешками  картошки  и  отрубей,  с
плетеными клетками, в которых сидели куры, вскрикивавшие  на  ухабах,  как
старые, болезненные еврейки.
   Больше всего привлекал и приводил в отчаяние, ужасал мясной ряд.  Давид
увидел, как с подводы  стаскивали  тело  убитого  теленка  с  полуоткрытым
бледным ртом, с курчавой белой шерсткой на шее, запачканной кровью.
   Бабушка купила  пестренькую  молодую  курицу  и  понесла  ее  за  ноги,
связанные белой тряпочкой, и Давид шел рядом и хотел ладонью помочь курице
поднять повыше бессильную голову, и поражался, откуда  в  бабушке  взялась
такая нечеловеческая жестокость.
   Давид вспомнил непонятные ему мамины слова о том, что родня со  стороны
дедушки - интеллигентные люди, а вся родня со стороны бабушки -  мещане  и
торгаши. Наверное, потому бабушка не жалела курицу.
   Они зашли во  дворик,  к  ним  вышел  старичок  в  ермолке,  и  бабушка
заговорила  с  ним  по-еврейски.  Старичок  взял  курицу  на  руки,   стал
бормотать, курица доверчиво кудахтнула, потом старик сделал  что-то  очень
быстрое, незаметное, но, видимо, ужасное, швырнул курицу через плечо - она
вскрикнула и побежала, хлопая крыльями, и мальчик увидел, что  у  нее  нет
головы, - бежало одно безголовое куриное туловище,  -  старичок  убил  ее.
Пробежав несколько  шагов,  туловище  упало,  царапая  сильными,  молодыми
лапами землю, и перестало быть живым.
   Ночью мальчику казалось, что в комнату проник сырой  запах,  идущий  от
убитых коров и их зарезанных детей.
   Смерть, жившая в нарисованном лесу, где нарисованный волк подкрадывался
к  нарисованному  козленку,  ушла  в  этот  день  со  страниц  сказки.  Он
почувствовал впервые, что и он смертей, не по-сказочному, не по  книжке  с
картинкой, а в самом деле, с невероятной очевидностью.
   Он понял, что когда-нибудь умрет его мама. Смерть придет к нему и к ней
не из сказочного леса, где в полумраке стоят ели, - она  придет  из  этого
воздуха, из жизни, из родных стен, и от нее нельзя спрятаться.
   Он ощутил смерть с той  ясностью  и  глубиной,  которая  доступна  лишь
маленьким детям да  великим  философам,  чья  сила  мысли  приближается  к
простоте и силе детского чувства.
   От стульев с просиженными сиденьями, на которые были положены  фанерные
дощечки, от толстого платяного шкафа шел спокойный,  добрый  запах,  такой
же, как от бабушкиных волос, платья. Теплая, обманно-спокойная ночь стояла
вокруг.



        "49"

   В это лето жизнь сошла с граней кубиков,  с  картинок,  нарисованных  в
букварях. Он увидел, какой синевой горит черное крыло  селезня  и  сколько
веселой насмешливости в его улыбке и покрякивании. Белые черешни  светлели
среди листвы, и он влез по шершавому стволу и дотянулся до  ягоды,  сорвал
ее. Он подошел к теленку, привязанному на пустыре, и протянул ему  кусочек
сахара, - окаменев от счастья, увидел милые глаза огромного младенца.
   Рыжий Пынчик подошел к Давиду и, ослепительно картавя, предложил:
   - Давай деррруться!
   Евреи и украинцы в бабушкином дворе походили  друг  на  друга.  Старуха
Партыньская заходила к бабушке и протяжно говорила:
   - Чи вы чулы, Роза Нусиновна, Соня едет  в  Киев,  опять  помирилась  с
мужем.
   Бабушка, всплескивая руками, смеясь, отвечала:
   - Ну, вы бачилы комедию.
   Этот  мир  казался  Давиду  милей,  лучше,  чем  улица  Кирова,  где  в
асфальтированном колодце гуляла с пуделем завитая, раскрашенная старуха по
фамилии Драко-Дракон,  где  возле  парадного  по  утрам  стоял  автомобиль
ЗИС-101, где соседка в пенсне, с папиросой в крашеных губах  с  бешенством
шептала над коммунальной газовой плитой: "Троцкистка, ты опять сдвинула  с
конфорки мое кофе".
   Мама его вела ночью с вокзала. Они прошли по освещенном луной  булыжной
улице  мимо  белого  костела,  где  в  нише  стоял  худенький,  ростом   с
двенадцатилетнего мальчика, склоненный, в терновом  венке  Иисус  Христос,
мимо педтехникума, где когда-то училась мама.
   Через несколько дней, в пятницу вечером, Давид увидел, как старики  шли
в синагогу в золотистой пыли, поднятой на пустыре босыми футболистами.
   Пронзительная прелесть родилась из этого  соединения  украинские  белых
хат,  скрипящих  колодезных  журавлей  и  ветхих  узоров  на   бело-черных
молитвенных одеждах, кружащих голову бездонной библейской стариной. И  тут
же рядом "Кобзарь", Пушкин и Толстой  учебники  физики,  "Детская  болезнь
"левизны"  в  коммунизме",  при  ехавшие  с  гражданской   войны   сыновья
сапожников и портных, тут  же  рядом  инструктора  райкомов,  склочники  и
трибуны из райпрофсоветов, водители грузовиков, агенты уголовного розыска,
лекторы по марксизму.
   Приехав к бабушке, Давид узнал, что  мама  его  несчастна.  Первой  ему
сказала об этом толстая,  с  такими  красными  щеками,  словно  ей  всегда
стыдно, тетя Рахиль:
   - Бросить такую чудную женщину, как твое мать, чтоб вин уже не дождал.
   А через день Давид уже знал, что  папа  его  ушел  к  русской  женщине,
которая старше его на восемь лет, что он зарабатывает в филармонии  две  с
половиной тысячи в месяц, что мама отказалась от алиментов и живет  только
на то, что сама зарабатывает, - триста десять рублей в месяц.
   Давид однажды показал бабушке кокон, хранившийся в спичечной коробке.
   Но бабушка сказала:
   - Фе, зачем тебе эта гадость, выкинь ее скоренько.
   Два раза Давид ходил на товарную станцию, смотрел, как грузят в  вагоны
быков, баранов, свиней. Он слышал,  как  бык  громко  замычал,  то  ли  он
жаловался, то ли просил жалости. Душа мальчика наполнилась ужасом, а  мимо
вагонов шли железнодорожные рабочие в оборванных, замасленных куртках и не
повернули утомленных, худых лиц в сторону кричащего быка.
   Через неделю  после  приезда  Давида  бабушкина  соседка  Дебора,  жена
рабочего-слесаря с завода сельскохозяйственных  машин  Лазаря  Янкелевича,
родила первенца. В прошлом году Дебора поехала гостить к сестре в  Кодыму,
и ее во время грозы ударило молнией; ее откачивали, засыпали землей, и она
два часа лежала, как неживая, а этим летом родила ребенка. Пятнадцать  лет
она не имела детей. Об этом бабушка рассказала Давиду, добавила:
   - Так говорят люди, но ей, кроме того, делали в прошлом году операцию.
   И вот бабушка с Давидом зашли к соседям.
   - Ну, Лузя, ну, Деба, - сказала бабушка, поглядев на двуногого зверька,
лежавшего в бельевой корзине. Она произнесла эти  слова  каким-то  грозным
голосом, точно предупреждая, чтобы  отец  и  мать  никогда  не  относились
легкомысленно к случившемуся чуду.
   В маленьком доме  у  железной  дороги  жила  старуха  Соркина  с  двумя
сыновьями, глухонемыми парикмахерами. Их  боялись  все  соседи,  и  старая
Партыньская рассказывала Давиду:
   - Воны тыхи, тыхи, докы не напьются. А як выпьють - кыдаються  друг  на
друга, пидхватят ножи и крычать, верещать, як кони!
   Как-то бабушка послала с Давидом библиотекарше Мусе  Борисовне  баночку
сметаны... Комнатка у  нее  была  крошечная.  На  столе  стояла  маленькая
чашечка, к стене была прибита маленькая полочка, на ней  стояли  маленькие
книжки, а над кроваткой висела маленькая фотография.  На  фотографии  была
снята мама с Давидом, завернутым в пеленочку.  Когда  Давид  посмотрел  на
фотографию, Муся Борисовна покраснела и сказала:
   - Мы с твоей мамой сидели на одной парте.
   Он прочел ей вслух басню про стрекозу и муравья, а  она  прочитала  ему
тихим голосом начало стихотворения: "Плакала Саша, как лес вырубали..."
   Утром двор гудел: у Соломона Слепого ночью украли шубу, зашитую на лето
и пересыпанную нафталином.
   Когда бабушка узнала о пропаже шубы у Слепого, она сказала:
   - Слава Богу, хоть чем-нибудь этого разбойника наказать.
   Давид узнал, что Слепой был доносчиком  и,  когда  происходило  изъятие
валюты и золотых пятерок, он выдал много людей. А в тридцать седьмом  году
он снова выдавал людей. Из тех, кого он выдал, двое  были  расстреляны,  а
один умер в тюремной больнице.
   Ужасные ночные шорохи, невинная кровь и пение птиц - все соединилось  в
кипящую, обжигающую кашу. Понять ее Давид смог  бы  через  много  десятков
лет, но жгущую прелесть и ужас ее он день и ночь  ощущал  своим  маленьким
сердцем.



        "50"

   Для  забоя  зараженного  скота  проводятся  подготовительные  меры,   -
транспортировка,    концентрация    в    пунктах     забоя,     инструктаж
квалифицированных рабочих, отрытие траншей и ям.
   Население, помогающее властям  доставлять  зараженный  скот  на  пункты
забоя, либо помогающее ловить разбежавшуюся  скотину,  делает  это  не  из
ненависти к телятам и коровам, а из чувства, самосохранения.
   При массовом забое людей кровожадная ненависть к подлежащим уничтожению
старикам, детям, женщинам также не охватывает население. Поэтому  кампанию