-  удивился  полковник.  И  так  как  лицо  немецкого  офицера
показалось ему симпатичным, и так как он был расстроен тем, что впервые  в
жизни он оказался причастен к убийству, Филимонов сказал:
   - Ведите его на сборный пункт, только без глупостей,  под  вашу  личную
ответственность, - чтобы живым дошел.
   Судный день подходил к концу, и уже нельзя  было  различить  улыбки  на
лице застреленного солдата.



        "48"

   Подполковник  Михайлов,  старший  военный  переводчик  седьмого  отдела
политуправления штаба фронта, сопровождал  пленного  фельдмаршала  в  штаб
64-й армии.
   Паулюс вышел из подвала и, не обращая внимания на советских офицеров  и
солдат, с жадным любопытством разглядывавших его  и  оценивавших  качество
его фельдмаршальской шинели с полоской зеленой кожи от плеча  до  талии  и
серой кроличьей шапки. Он прошел широким шагом с вскинутой головой,  глядя
поверх сталинградских развалин, к ожидавшему штабному вездеходу.
   Михайлову до войны часто приходилось присутствовать на  дипломатических
приемах, и он  вел  себя  с  Паулюсом  уверенно,  легко  отделяя  холодную
почтительность от ненужной суетливости.
   Сидя рядом с Паулюсом и следя за выражением его лица, Михайлов выжидал,
пока фельдмаршал нарушит молчанке. Его поведение не походило на  поведение
генералов, в предварительном опросе которых участвовал Михайлов.
   Начальник штаба  б-й  армии  ленивым,  медленным  голосом  сказал,  что
катастрофу вызвали румыны и итальянцы. Генерал-лейтенант Зикст фон Арним с
крючковатым носом, угрюмо позванивая медалями, добавил:
   - Не только Гарибальди со своей восьмой, но и русский холод, отсутствие
продовольствия и боеприпасов.
   Седой Шлеммер, командир танкового корпуса, с рыцарским железным крестом
и с медалью за пятикратное ранение, перебив этот  разговор,  стал  просить
сохранить его чемодан. Тут уж заговорили  все  -  и  начальник  санитарной
службы, мягко улыбающийся генерал Ринальдо, и  мрачный  полковник  Людвиг,
командир  танковой  дивизии,  с  лицом,  изуродованным  сабельным  ударом.
Особенно  волновался  адъютант  Паулюса,   полковник   Адамс,   потерявший
несессер, -  он  разводил  руками,  тряс  головой,  и  уши  его  шапки  из
леопардовой шкуры тряслись, как у породистой собаки, вышедшей из воды.
   Они очеловечились, но как-то по-плохому.
   Водитель  машины  в  нарядном  белом  полушубке  негромко  ответил   на
приказание Михайлова ехать помедленней:
   - Слушаю, товарищ подполковник.
   Ему хотелось рассказать товарищам-шоферам о Паулюсе,  вернувшись  домой
после войны, похвастать: "Вот когда я вез  фельдмаршала  Паулюса..."  Ему,
кроме того, хотелось как-то по-особому вести машину, чтобы Паулюс подумал:
"Вот он, советский водитель, видно механика первого класса".
   Невероятным казалось фронтовому глазу тесное смешение русских и немцев.
Команды веселых автоматчиков обыскивали подвалы, залезали в  водопроводные
колодцы, выгоняли немцев на морозную поверхность.
   На  пустырях,  на  улицах  с   помощью   толчков,   крика   автоматчики
переформировывали немецкое войско  по-новому  -  соединяли  солдат  разных
боевых специальностей в походные колонны.
   Немцы,  озираясь  на  руки,  державшие   оружие,   шли,   стараясь   не
спотыкаться. В их покорности  был  не  только  страх  перед  легкостью,  с
которой палец русского мог нажать на  спусковой  крючок  автомата.  Власть
исходила  от  победителей,  какая-то   гипнотическая   тоскливая   страсть
заставляла подчиняться им.
   Машина с фельдмаршалом шла на юг, а  навстречу  ей  двигались  пленные.
Мощная громкоговорительная установка ревела:

   Я уходил вчера в поход в далекие края,
   Платком махнула у ворот моя любимая...

   Двое несут третьего, он обнял их за шеи бледными,  грязными  руками,  и
головы носильщиков сблизились, и между ними глядит мертвое лицо с горячими
глазами.
   Четыре солдата вытаскивают из бункера на одеяле раненого.
   Синевато-черные кучи оружейной  стали  лежат  на  снегу.  Словно  стога
обмолоченной стальной соломы.
   Звучит салют - в могилу опускают убитого красноармейца, а тут же  рядом
лежат вповалку мертвые немцы, вытащенные из госпитального подвала. Идут  в
боярских белых и черных шапках румынские солдаты, гогочут,  машут  руками,
смеются над живыми и мертвыми немцами.
   Пленных гонят со стороны Питомника, от Царицы,  из  Дома  специалистов.
Они шагают особой  походкой,  которой  ходят  потерявшие  свободу  люди  и
животные. Легко раненные и обмороженные опираются на палки, на  обгоревшие
куски досок. Идут, идут. Кажется, одно синевато-серое лицо на всех, - одни
глаза, одно на всех выражение страдания и тоски.
   Удивительно!  Сколько   оказалось   среди   них   маленьких,   носатых,
низколобых,  со  смешными  заячьими  ротиками,  с  воробьиными  головками.
Сколько черномазых арийцев, много прыщавых, в нарывах, в веснушках.
   Это шли некрасивые, слабые люди, рожденные своими мамами и любимые ими.
И словно исчезли те, не люди, нация, шагавшие с тяжелыми  подбородками,  с
надменными ртами, белоголовые и светлолицые, с гранитной грудью.
   Как чудно, братски похожа эта толпа рожденных мамами  некрасивых  людей
на те печальные и горестные толпы несчастных, рожденных русскими матерями,
которых немцы гнали хворостинами и палками в лагеря, на запад, осенью 1941
года.  Изредка  раздавался  со  стороны   бункеров   и   подвалов   хлопок
пистолетного выстрела, и плывущая к скованной Волге толпа, вся,  как  один
человек, понимала значение этих выстрелов.
   Подполковник  Михайлов  поглядывал  на  сидевшего  рядом  фельдмаршала.
Водитель заглядывал  в  зеркальце.  Михайлов  видел  длинную,  худую  щеку
Паулюса, водитель видел его лоб, глаза, сложенные для молчания губы.
   Они проезжали мимо орудий с поднятыми к небу хоботами,  мимо  танков  с
крестами  на  лбу,  мимо  грузовых  автомобилей  с  хлопающими  на   ветру
брезентами, мимо бронетранспортеров и самоходных орудий.
   Железное тело 6-й армии, ее мышцы вмерзли  в  землю.  А  мимо  медленно
двигались люди, и казалось, и они остановятся, застынут, вмерзнут в грунт.
   Михайлов, и водитель, и автоматчик-конвоир ждали, что Паулюс заговорит,
позовет, отвернется. Но он молчал, и нельзя было понять, куда смотрят  его
глаза, что приносят они в ту глубину, где сердце человека.
   Боялся ли Паулюс, что его солдаты увидят  его,  или  хотел,  чтобы  они
видели его? Вдруг Паулюс спросил Михайлова:
   - Sagen Sie bitte, was ist  es,  Machorka?  [Скажите,  пожалуйста,  что
такое махорка? (нем.)]
   И по этому неожиданному  вопросу  Михайлов  не  понял  мыслей  Паулюса.
Фельдмаршал тревожился о том, чтобы кушать каждый день суп, спать в тепле,
покурить.



        "49"

   Из  подвала  двухэтажного  дома,  где  размещалось  полевое  управление
гестапо, военнопленные немцы выносили трупы советских людей.
   Несколько женщин, старики и мальчишки стояли, несмотря на холод,  возле
часового и наблюдали, как немцы укладывают на мерзлую землю трупы.
   У большинства немцев было безразличное выражение,  они  тягуче  шагали,
покорно вдыхали трупный запах.
   Лишь один из них, молодой человек в офицерской шинели, повязавший нос и
рот грязным  носовым  платком,  судорожно,  по-лошадиному  мотал  головой,
словно ее  обжигали  слепни.  Глаза  его  выражали  муку,  которая  сродни
безумию.
   Военнопленные ставили на землю носилки и,  прежде  чем  начать  снимать
трупы, раздумывая, стояли над ними, - у  некоторых  тел  отделились  руки,
ноги, и немцы  соображали,  к  какому  трупу  принадлежит  та  или  другая
конечность,  прикладывали  ее   к   телу.   Большинство   мертвецов   были
полураздеты, в белье,  некоторые  в  брюках  военного  образца.  Один  был
совершенно голый, с кричащим открытым ртом, с  запавшим,  соединившимся  с
позвоночником животом, с рыжеватыми волосами на половых частях, с  тонкими
и худыми ногами.
   Невозможно было  представить  себе,  что  эти  трупы,  с  прорубленными
яминами  ртов  и  глазниц,  были  недавно  живыми  людьми  с  именами,   с
местожительством, говорившими: "милая ты,  славная,  поцелуй,  смотри,  не
забывай", мечтавшими о кружке пива, курившими цигарки.
   Видимо, только офицер с повязанным ртом ощущал это.
   Но именно он особо раздражал женщин, стоявших у входа в подвал,  и  они
живо следили за ним и безразлично смотрели на остальных военнопленных,  из
которых двое  были  одеты  "в  шинели  со  светлыми  пятнами  от  споротых
эсэсовских эмблем.
   - А, отворачиваешься, - бормотала  приземистая  женщина,  державшая  за
руку мальчишку, следя за офицером.
   Немец в офицерской шинели ощутил на себе давление  медленного,  жадного
взгляда, которым  следила  за  ним  русская  женщина.  Чувство  ненависти,
возникнув, искало и не могло не найти своего приложения, как не  может  не
найти  приложения  электрическая  сила,   собранная   в   грозовой   туче,
остановившейся над лесом, слепо выбирающая ствол дерева для  испепеляющего
удара.
   Напарником немца в офицерской  шинели  был  маленький  солдат  с  шеей,
обмотанной вафельным полотенцем, с ногами, завернутыми в мешки, обвязанные
телефонным проводом.
   Такими недобрыми были взгляды людей, молча стоявших возле подвала,  что
немцы с облегчением шли в темный подвал и не  спешили  выходить  из  него,
предпочитали тьму и зловоние наружному воздуху и дневному свету.
   Когда немцы шли к подвалу с пустыми носилками, послышалась знакомая  им
матерная русская брань.
   Пленные шли к подвалу, не ускоряя шага, животным  инстинктом  чувствуя,
что стоит им сделать торопливое движение, и толпа кинется на них.
   Немец в офицерской шинели вскрикнул, и часовой недовольно сказал:
   - Пацан, зачем камень кидаешь, ты, что ли, будешь за фрица носить, если
он свалится?
   В подвале солдаты переговаривались:
   - Достается пока одному обер-лейтенанту.
   - Ты заметил бабу, все смотрит на него.
   Из темноты подвала чей-то голос сказал:
   - Обер-лейтенант, вы бы разок остались  в  подвале,  начнут  с  вас,  а
кончат нами.
   Офицер сонным голосом забормотал:
   - Нет-нет, нельзя прятаться, это Страшный Суд, - и, обращаясь к  своему
напарнику, добавил: - Пошли, пошли, пошли.
   В очередной выход из подвала офицер и  его  напарник  шагали  несколько
быстрей  обычного   -   груз   был   легче.   На   носилках   лежал   труп
девушки-подростка. Мертвое тело  съежилось,  ссохлось,  и  только  светлые
растрепанные волосы сохранили молочную,  пшеничную  прелесть,  рассыпались
вокруг ужасного, черно-коричневого лица умерщвленной птицы. Толпа негромко
ахнула.
   Пронзительно взвыл голос приземистой женщины, и словно сверкнувший  нож
вспорол холодное пространство.
   - Деточка! Деточка! Деточка ты моя золотая!
   Этот крик по чужому ребенку потряс людей. Женщина стала расправлять еще
сохранившие следы завивки волосы на голове трупа. Она всматривалась в лицо
с кривым, окаменевшим ртом и видела, как только  мать  могла  одновременно
видеть, и эти ужасные черты, и то живое и милое лицо, которое улыбалось ей
когда-то из пеленочки.
   Женщина поднялась на ноги. Она шагнула к немцу, и все заметили  это,  -
глаза ее смотрели на него  и  одновременно  искали  на  земле  кирпич,  не
намертво смерзшийся с другими кирпичами, такой, который могла бы  отодрать
ее большая, исковерканная  страшным  трудом,  ледяной  водой,  кипятком  и
щелоком рука.
   Неизбежность  того,  что  произойдет,  чувствовал  часовой  и  не   мог
остановить женщину, потому что она была сильней, чем  он  и  его  автомат.
Немцы не могли отвести от нее глаз, и дети жадно и нетерпеливо глядели  на
нее.
   А женщина уже ничего не видела, кроме лица немца с повязанным ртом.  Не
понимая, что делается с ней, неся ту  силу,  которая  подчиняла  себе  все
вокруг, и сама подчиняясь этой силе, она нащупала в кармане своего ватника
кусок подаренного ей накануне красноармейцем хлеба, протянула его немцу  и
сказала:
   - На, получай, на, жри.
   Потом она сама не могла понять,  как  это  случилось,  почему  она  так
сделала. В тяжелые часы обиды, беспомощности, злобы, а  всего  этого  было
много в ее жизни, - подравшись с соседкой, обвинившей ее в краже  пузырька
с постным  маслом,  выгнанная  из  кабинета  председателем  райсовета,  не
желавшим слушать ее квартирных жалоб, переживая горе и обиду,  когда  сын,
женившись, стал  выживать  ее  из  комнаты  и  когда  беременная  невестка
обозвала ее старой курвой, - она сильно расстраивалась и не  могла  спать.
Как-то, лежа ночью на койке, расстроенная и злая, она  вспомнила  про  это
зимнее утро, подумала: "Была я дура и есть дура".



        "50"

   В штаб танкового корпуса Новикова стали поступать тревожные сведения  о
командиров бригад. Разведка обнаружила  новые,  не  участвовавшие  в  боях
танковые и артиллерийские части немцев, видимо, противник выдвигал резервы
из глубины.
   Эти  сведения  беспокоили  Новикова:  передовые  части  двигались,   не
обеспечивая  флангов,   и,   если   бы   противнику   удалось   перерезать
немногочисленные зимние дороги, танки остались бы  без  поддержки  пехоты,
без горючего.
   Новиков обсуждал положение с  Гетмановым,  он  считал,  что  необходимо
срочно подтянуть отставшие тылы и на  короткое  время  задержать  движение
танков. Гетманову очень хотелось, чтобы корпус положил начало освобождению
Украины. Они решили, что Новиков  выедет  в  части  -  на  месте  проверит
положение, а Гетманов подгонит отставшие тылы.
   Новиков перед  выездом  в  бригады  позвонил  заместителю  командующего
фронтом, доложил о  положении.  Он  заранее  знал  ответ  замкомандующего,
который, конечно, не возьмет на себя ответственность: не остановит  корпус
и не предложит Новикову продолжать движение.
   И  действительно,  замкомандующего  велел  срочно  запросить  данные  о
противнике  во  фронтовом  разведывательном  отделе,  обещал  доложить   о
разговоре с Новиковым командующему.
   После этого Новиков связался с соседом, командиром стрелкового  корпуса
Молоковым. Молоков был человек грубый, раздражительный и всегда подозревал
соседей в том, что они дают о  нем  командующему  фронтом  неблагоприятную
информацию.  Они  поругались  и  даже  обменялись  матюками,  правда,   не
обращенными непосредственно к личностям, а к возрастающему  разрыву  между
танками и пехотой. Новиков позвонил соседу слева, командиру артиллерийской
дивизии.
   Командир артиллерийской дивизии  сказал,  что  без  приказа  фронта  он
дальше двигаться не будет.
   Новиков понимал его соображения, - артиллерист не хотел  ограничиваться
вспомогательной ролью, обеспечивать бросок танков, сам желал  осуществлять
бросок.
   Как  только  кончился  разговор  с  артиллеристом,  к  Новикову   вошел
начальник штаба. Никогда Новиков не видел Неудобнова  таким  торопливым  и
встревоженным.
   - Товарищ  полковник,  -  сказал  он,  -  мне  звонил  начальник  штаба
авиационной  армии,  они  собираются  перебазировать  поддерживающие   нас
самолеты на левый фланг фронта.
   - Это как же, обалдели они, что ли? - крикнул Новиков.
   - Да очень просто, - сказал  Неудобнов,  -  кое-кто  не  заинтересован,
чтобы мы первыми вступили  на  Украину.  Получить  "Суворова"  и  "Богдана
Хмельницкого" за это  дело  желающих  много.  Без  авиационного  прикрытия
корпус придется остановить.
   - Сейчас буду звонить командующему, - сказал Новиков.
   Но с командующим его не соединили, - Еременко выехал в армию Толбухина.
Заместитель  командующего,  которому  снова  позвонил  Новиков,   никакого
решения принять не хотел. Он лишь удивился, почему  Новиков  не  выехал  в
части.
   Новиков сказал замкомандующему:
   - Товарищ генерал-лейтенант, что же это,  вот  так,  без  согласования,
лишить авиационного прикрытия корпус, вырвавшийся  на  запад  дальше  всех
частей фронта?
   Замкомандующего раздраженно сказал ему:
   - Командование лучше видит,  как  использовать  авиацию,  не  один  ваш
корпус участвует в наступлении.
   Новиков грубо сказал:
   - Что я танкистам скажу, когда их начнут долбать с воздуха?  Чем  я  их
прикрою - директивой фронта?
   Замкомандующего не вскипел, а примирительно сказал:
   - Езжайте в части, я доложу положение командующему.
   Едва Новиков положил трубку, вошел Гетманов, - он был уже  в  шинели  и
папахе. Увидя Новикова, он сокрушенно развел руками.
   - Петр Павлович, я думал, ты уже уехал.
   Он мягко, ласково проговорил:
   - Вот тылы отстали, а зам по тылу мне  говорит,  -  не  надо  было  под
раненых и больных немцев машины давать, жечь дефицитный бензин.
   Он лукаво поглядел на Новикова:
   - И в самом деле, мы не секция Коминтерна, а танковый корпус.
   - При чем тут Коминтерн? - спросил Новиков.
   -  Поезжайте,  поезжайте,  товарищ  полковник,  -  с   мольбой   сказал
Неудобнов, - дорога минута. Я тут обеспечу все возможное в переговорах  со
штабом фронта.
   После ночного  рассказа  Даренского  Новиков  все  вглядывался  в  лицо
начальника штаба, следил за его движениями,  голосом.  "Неужели  вот  этой
самой рукой?" - думал он, когда Неудобнов брал ложку, вилку  с  насаженным
на нее соленым огурцом, телефонную трубку, красный карандаш, спички.
   Но сейчас Новиков не смотрел на руку Неудобнова.
   Никогда Новиков не видел  Неудобнова  таким  ласковым,  растревоженным,
даже милым.
   Неудобнов и Гетманов душу готовы были  положить,  чтобы  корпус  первым
пересек границу Украины, чтобы бригады безостановочно продолжали двигаться
на запад.
   Они ради этого готовы были пойти на любой риск, но одним лишь не хотели
рисковать - принять на себя ответственность в случае неудачи.
   Новикова невольно захватила лихорадка, - и ему хотелось  радировать  во
фронт, что  передовые  подразделения  корпуса  первыми  пересекли  границу
Украины. Это событие не имело никакого военного значения, не причинило  бы
противнику особого ущерба. Но Новиков хотел  этого,  "хотел  ради  военной
славы, благодарности  командующего,  ордена,  похвалы  Василевского,  ради
приказа Сталина, который прочтут по радио,  ради  генеральского  звания  и
зависти соседей. Никогда  подобные  чувства  и  мысли  не  определяли  его
действий, но, может быть, потому именно сейчас они оказались так сильны.
   В этом желании не было ничего дурного... Как и в Сталинграде, как  и  в
1941 году, беспощадны были морозы, по-прежнему усталость ломала солдатские
кости, по-прежнему страшна была смерть. Но уже  другим  воздухом  начинала
дышать война.
   И Новиков, не понимая этого, удивлялся тому, что впервые он так  легко,
с полуслова, понимал Гетманова и Неудобнова, не раздражался, не  обижался,
так естественно хотел того же, чего хотели они.
   Ускоренное боевое движение его танков действительно привело бы к  тому,
что оккупантов на несколько часов раньше изгнали бы из десятков украинских
деревень, и он бы радовался, видя взволнованные лица стариков и  детей,  и
слезы выступали бы на его глазах, когда старая крестьянка обняла бы его  и
поцеловала, как сына. И в то же время зрели новые страсти,  новое  главное
направление, определялось в духовном движении войны, и то направление, что
было главным в 1941 году и в боях на Сталинградском обрыве,  сохраняясь  и
существуя, становилось незаметно вспомогательным.
   Тайну перевоплощения войны первым  понял  человек,  3  июля  1941  года
произнесший: "Братья и сестры, друзья мои..."
   Странно, разделяя волнение  Гетманова  и  Неудобнова,  торопивших  его,
Новиков, сам не зная почему, оттягивал свой отъезд. Уже сидя в машине,  он
понял причину этого - он ждал Женю.
   Больше  трех  недель  не  получал  он  писем  от  Евгении   Николаевны.
Возвращаясь из поездки в части, он поглядывал,  не  встречает  ли  его  на
штабном крыльце Женя. Она стала участницей его  жизни.  Она  была  с  ним,
когда он говорил с командирами бригад, и когда его вызывал на провод  штаб
фронта, и когда он в танке вырвался на переднюю линию и танк,