работе
выражено стремление человека к божеству.
   Штрум понимал, что сердится в этом споре на Савостьянова не  только  за
его неправоту. Он ведь и сам иногда ощущал спортивную радость,  спортивное
волнение и зависть.
   Но он знал, что суета,  и  зависть,  и  азарт,  и  чувство  рекорда,  и
спортивное волнение были не сутью, а лишь  поверхностью  его  отношений  с
наукой. Он сердился на Савостьянова не только за  правоту  его,  но  и  за
неправоту.
   О подлинном своем чувстве к науке,  зародившемся  когда-то  в  его  еще
молодой душе, он не говорил ни с кем, даже с женой. И  ему  было  приятно,
что  Соколов  так  правильно,  возвышенно  говорил  о  науке  в  споре   с
Савостьяновым.
   Для чего теперь Петр Лаврентьевич вдруг заговорил  о  том,  что  ученые
подобны спортсменам? Почему сказал он это? Для чего  сказал,  и  именно  в
особый, чрезвычайный момент для Штрума?
   И, чувствуя растерянность, обиду, он резко спросил Соколова:
   - А вы, Петр Лаврентьевич, неужели не радуетесь  вот  тому,  о  чем  мы
говорили, раз не вы поставили рекорд?
   Соколов в эту минуту думал о том, насколько решение, найденное Штрумом,
просто, само собой разумелось, уже существовало в голове Соколова, вот-вот
неминуемо должно было быть и им высказано.
   Соколов сказал:
   - Да, именно вот так же, как Лоренц не был в восторге, что Эйнштейн,  а
не он сам преобразовал его, лоренцевы, уравнения.
   Удивительна была простота этого  признания,  Штрум  раскаялся  в  своем
дурном чувстве.
   Но Соколов тут же добавил:
   - Шутки, конечно, шутки. Лоренц тут ни при чем. Не так я думаю.  И  все
же я прав, а не вы, хотя я не так думаю.
   - Конечно, не так, не так, - сказал Штрум, но  все  же  раздражение  не
проходило, и он решительно понял, что именно так и думал Соколов.
   "Нет в нем искренности сегодня, - думал Штрум, - а он чистый, как дитя,
в нем сразу видна неискренность".
   - Петр  Лаврентьевич,  -  сказал  он,  -  в  субботу  соберутся  у  вас
по-обычному?
   Соколов пошевелил толстым разбойничьим носом, готовясь сказать  что-то,
но ничего не сказал.
   Штрум вопросительно смотрел на него.
   Соколов проговорил:
   - Виктор Павлович, между нами говоря, мне что-то перестали эти чаепития
нравиться.
   Теперь уже он вопросительно посмотрел на Штрума и, хотя  Штрум  молчал,
сказал:
   -  Вы  спрашиваете,  почему?  Сами  понимаете...  Это  ведь  не  шутки.
Распустили языки.
   - Вы-то ведь не распустили, - сказал Штрум. - Вы больше молчали.
   - Ну, знаете, в том-то и дело.
   - Пожалуйста, давайте у меня, я буду очень рад, - сказал Штрум.
   Непонятно! Но и он был неискренен! Зачем он врал?  Зачем  он  спорил  с
Соколовым, а внутренне был согласен с ним? Ведь и он убоялся этих  встреч,
не хотел их сейчас.
   - Почему у вас? - спросил Соколов. - Разговор не о том. Да и скажу  вам
откровенно, -  поссорился  я  со  своим  родичем,  с  главным  оратором  -
Мадьяровым.
   Штруму очень хотелось спросить: "Петр  Лаврентьевич,  вы  уверены,  что
Мадьяров честный человек? Вы можете за него ручаться?"
   Но он сказал:
   - Да что тут такого? Сами себе внушили, что от  каждого  смелого  слова
государство  рухнет.  Жаль,  что  вы  поссорились  с  Мадьяровым,  он  мне
нравится. Очень!
   - Неблагородно в тяжелые для России времена  заниматься  русским  людям
критиканством, - проговорил Соколов.
   Штруму  снова  хотелось  спросить:  "Петр   Лаврентьевич,   дело   ведь
серьезное, вы уверены в том, что Мадьяров не доносчик?"
   Но он не задал этого вопроса, а сказал:
   - Позвольте, именно теперь полегчало. Сталинград -  поворот  на  весну.
Вот мы с вами списки составили на реэвакуацию.  А  вспомните,  месяца  два
назад? Урал, тайга, Казахстан, - вот что было в голове.
   - Тем более, - сказал Соколов. - Не  вижу  оснований  для  того,  чтобы
каркать.
   - Каркать? - переспросил Штрум.
   - Именно каркать.
   - Да что вы, ей-Богу, Петр Лаврентьевич, - сказал Штрум.
   Он прощался с Соколовым, а в душе  его  стояло  недоуменное,  тоскливое
чувство.
   Невыносимое одиночество охватило его. С утра он стал томиться, думать о
встрече с Соколовым. Он чувствовал: это будет особая встреча. А почти все,
что говорил Соколов, казалось ему неискренним, мелким.
   И он не был искренен. Ощущение одиночества не оставляло его, стало  еще
сильней.
   Он вышел на улицу, и его у наружной двери  окликнул  негромкий  женский
голос. Штрум узнал этот голос.
   Освещенное уличным фонарем лицо Марьи Ивановны, ее щеки и лоб  блестели
от дождевой влаги. В стареньком пальто, с  головой,  повязанной  шерстяным
платком, она, жена доктора наук и профессора, казалась воплощением военной
эвакуационной бедности.
   "Кондукторша", - подумал он.
   - Как Людмила Николаевна? -  спросила  она,  и  пристальный  взгляд  ее
темных глаз всматривался в лицо Штрума.
   Он махнул рукой и сказал:
   - Все так же.
   - Я завтра пораньше приду к вам, - сказала она.
   - Да вы и так ее лекарь-хранитель,  -  сказал  Штрум.  -  Хорошо,  Петр
Лаврентьевич терпит, он, дитя, без вас часа прожить не  может,  а  вы  так
часто бываете у Людмилы Николаевны.
   Она продолжала задумчиво смотреть на него, точно слыша и не  слыша  его
слова, и сказала:
   - Сегодня у вас совсем особое лицо, Виктор Павлович.  У  вас  случилось
хорошее?
   - Почему вы решили так?
   - Глаза у вас не так, как всегда, - и неожиданно  сказала:  -  С  вашей
работой хорошо, да? Ну,  вот  видите,  а  вы  считали,  что  из-за  своего
великого горя уже не работник.
   - Вы откуда это знаете? - спросил он и подумал: "Ох  и  болтливы  бабы,
неужели наболтала ей Людмила?" - А что же там видно в моих очах? - спросил
он, скрывая в насмешливости свое раздражение.
   Она помолчала, обдумывая его слова, и  сказала  серьезно,  не  принимая
предложенного им насмешливого тона:
   - В ваших глазах всегда страдание, а сегодня его нет.
   И он вдруг стал говорить ей:
   - Марья Ивановна, как странно все. Ведь я чувствую, - я совершил сейчас
главное дело своей жизни. Ведь  наука  -  хлеб,  хлеб  для  души.  И  ведь
случилось это в  такое  горькое,  трудное  время.  Как  странно,  как  все
запутано в жизни. Ах, как бы мне хотелось... Да ладно, чего уж там...
   Она слушала, все глядя ему в глаза, тихо сказала:
   - Если б я могла отогнать горе от порога вашего дома.
   - Спасибо, милая Марья Ивановна, - сказал  Штрум,  прощаясь.  Он  вдруг
успокоился, словно к ней он и шел и ей высказал то, что хотел сказать.
   А через минуту, забыв о Соколовых, он шагал по  темной  улице,  холодом
веяло из-под черных подворотен, ветер на перекрестках дергал полу  пальто.
Штрум пожимал плечами, морщил лоб, -  неужели  мама  никогда,  никогда  не
узнает о нынешних делах своего сына.



        "7"

   Штрум  собрал  сотрудников  лаборатории   -   ученых-физиков   Маркова,
Савостьянова,  Анну  Наумовну  Вайспапир,  механика  Ноздрина,   электрика
Перепелицына  и  сказал  им,  что  сомнения  в  несовершенстве  аппаратуры
неосновательны. Именно особая точность измерений  приводила  к  однородным
результатам, как ни варьировались условия опытов.
   Штрум  и  Соколов  были   теоретиками,   экспериментальные   работы   в
лаборатории  вел  Марков.  Он   обладал   удивительным   талантом   решать
запутаннейшие  экспериментальные  проблемы,  безошибочно  точно  определяя
принципы новой сложной аппаратуры.
   Штрума восхищала уверенность, с которой Марков, подойдя  к  незнакомому
для него прибору, не  пользуясь  никакими  объяснениями,  сам,  в  течение
нескольких минут, ухватывал и главные принципы, и малозаметные детали. Он,
видимо, воспринимал физические приборы как  живые  тела,  -  ему  казалось
естественным, взглянув на кошку, увидеть  ее  глаза,  хвост,  уши,  когти,
прощупать биение сердца, сказать, что к чему в кошачьем теле.
   Когда в лаборатории конструировалась  новая  аппаратура  и  нужно  было
подковать блоху, козырным королем становился надменный механик Ноздрин.
   Светловолосый веселый Савостьянов, смеясь, говорил о  Ноздрине:  "Когда
Степан Степанович умрет, его  руки  возьмут  на  исследование  в  Институт
мозга".
   Но Ноздрин не любил шуток, свысока  относился  к  научным  сотрудникам,
понимал, что без его сильных рабочих рук дело в лаборатории не пойдет.
   Любимцем  лаборатории   был   Савостьянов.   Ему   легко   давались   и
теоретические вопросы и экспериментальные.
   Он все делал шутя, быстро, без труда.
   Его светлые, пшеничные волосы казались освещенными солнцем даже в самые
хмурые осенние дни. Штрум, любуясь Савостьяновым, думал,  что  волосы  его
светлые  оттого,  что  и  ум  у  него  ясный,  светлый.  И  Соколов  ценил
Савостьянова.
   - Да, не нам с вами, халдеям и талмудистам, чета, помрем, - соединит  в
себе и вас, и меня, и Маркова, - сказал Соколову Штрум.
   Анну Наумовну  лабораторные  остряки  окрестили  "курица-жеребец",  она
обладала нечеловеческой  работоспособностью  и  терпением,  -  однажды  ей
пришлось просидеть 18 часов за микроскопом, исследуя слои фотоэмульсии.
   Многие руководители институтских отделов считали, что Штруму повезло, -
очень уж удачно подобрались сотрудники в его  лаборатории.  Штрум,  обычно
шутя, говорил: "Каждый зав имеет тех сотрудников, которых заслуживает..."
   - Мы все волновались и огорчались, - сказал Штрум, -  теперь  мы  можем
вместе радоваться - опыты ставились профессором Марковым безукоризненно. В
этом,  конечно,  заслуги  и   механической   мастерской,   и   лаборантов,
проводивших огромное  количество  наблюдений,  сделавших  сотни  и  тысячи
расчетов.
   Марков, быстро покашливая, сказал:
   - Виктор Павлович,  хочется  услышать  возможно  подробней  вашу  точку
зрения.
   Понизив голос, он добавил:
   - Мне  говорили,  что  работы  Кочкурова  в  смежной  области  вызывают
практические надежды. Мне говорили, что неожиданно запросили из  Москвы  о
его результатах.
   Марков обычно знал подноготную всевозможных  событий.  Когда  эшелон  с
сотрудниками института шел в эвакуацию, Марков приносил в вагон  множество
новостей:   о   заторах,   смене   паровоза,   о   предстоящих   на   пути
продовольственных пунктах.
   Небритый Савостьянов озабоченно произнес:
   - Придется мне выпить весь лабораторный спирт по этому поводу.
   Анна Наумовна, большая общественница, проговорила:
   - Вот видите, какое счастье, а нас уже на производственных совещаниях и
в месткоме обвиняли в смертных грехах.
   Механик Ноздрин молчал, поглаживая впалые щеки.
   А молодой одноногий электрик Перепелицын медленно покраснел во всю щеку
и не сказал ни слова, с грохотом уронил на пол костыль.
   Штруму был приятен и радостен этот день.
   Утром с ним говорил по телефону  молодой  директор  Пименов,  наговорил
Штруму много хороших слов. Пименов на самолете  улетал  в  Москву,  -  шли
последние  приготовления  к  возвращению  в  Москву  почти  всех   отделов
института.
   - Виктор Павлович, - сказал, прощаясь, Пименов, - скоро уж  увидимся  в
Москве. Я счастлив, я горжусь, что директорствую в институте  в  ту  пору,
когда вы завершили свое замечательное исследование.
   И на собрании сотрудников лаборатории все было очень приятно Штруму.
   Марков обычно посмеивался над лабораторными порядками, говорил:
   - Докторов, профессоров  у  нас  полк,  кандидатов  и  младших  научных
сотрудников у нас батальон, а солдат - один Ноздрин! - В этой  шутке  было
недоверие к физикам-теоретикам. - Мы, как  странная  пирамида,  -  пояснил
Марков, - у которой широко,  обширно  на  вершине  и  все  уже  да  уже  к
основанию.  Шатко,  колеблемся,  а  надо  бы  основание  широкое  -   полк
Ноздриных.
   А после доклада Штрума Марков сказал:
   - Да, вот тебе и полк, вот тебе и пирамида.
   А у Савостьянова, который проповедовал, что наука сродни спорту,  после
доклада Штрума глаза стали удивительно хорошие: счастливые, добрые.
   Штрум понял, что Савостьянов в  эти  минуты  смотрел  на  него  не  как
футболист на тренера, а как верующий на апостола.
   Он вспомнил свой недавний разговор с Соколовым, вспомнил спор  Соколова
с Савостьяновым и подумал: "Может быть, в природе ядерных  сил  я  кое-что
смыслю, но вот в природе человека уж ни черта действительно".
   К концу рабочего дня к Штруму в кабинет вошла Анна Наумовна и сказала:
   - Виктор Павлович, новый начальник отдела кадров  не  включил  меня  на
реэвакуацию. Я только что смотрела список.
   - Знаю, знаю, - сказал Штрум, - не к чему огорчаться, ведь  реэвакуация
будет произведена по двум спискам, - вы поедете во вторую  очередь,  всего
на несколько недель позже.
   - Но ведь из нашей группы почему-то я одна не попала в первую  очередь.
Я, кажется, с ума сойду, так мне опостылела эвакуация.  Каждую  ночь  вижу
Москву во сне. Потом как же так: значит, начнут монтаж в Москве без меня?
   - Да-да, действительно. Но понимаете, список-то утвержден, менять очень
трудно. Свечин из магнитной  лаборатории  уже  говорил  по  поводу  Бориса
Израилевича, с ним такая же история,  как  с  вами,  но  оказалось,  очень
сложно менять. Пожалуй, лучше и вам подождать.
   Он вдруг вспыхнул и закричал:
   - Черт их знает, каким местом они думают, напихали  в  список  ненужных
людей,  а  вас,  которая  сразу  же  понадобится  для  основного  монтажа,
почему-то забыли.
   - Меня не забыли, - сказала  Анна  Наумовна,  и  ее  глаза  наполнились
слезами, - меня хуже...
   Анна Наумовна, оглянувшись каким-то странным, быстрым, робким  взглядом
на полуоткрытую дверь, сказала:
   - Виктор Павлович, почему-то  из  списка  вычеркнули  только  еврейские
фамилии, и мне говорила Римма, секретарь из отдела кадров, что  в  Уфе,  в
списке  украинской  академии,  повычеркивали  почти  всех  евреев,  только
докторов наук оставили.
   Штрум, полуоткрыв рот,  мгновение  растерянно  смотрел  на  нее,  потом
расхохотался:
   - Да вы что, с ума сошли, дорогая! Мы ведь,  слава  Богу,  живем  не  в
царской России. Что это у вас  за  местечковый  комплекс  неполноценности,
выкиньте вы эту чушь из головы!



        "8"

   Дружба! Сколько различий в ней.
   Дружба в труде. Дружба в революционной работе, дружба  в  долгом  пути,
солдатская  дружба,  дружба  в  пересыльной  тюрьме,  где   знакомство   и
расставание отделены друг от друга двумя, тремя днями, а  память  об  этих
днях хранится долгие годы. Дружба в  радости,  дружба  в  горе.  Дружба  в
равенстве и в неравенстве.
   В чем же дружба? Только ли в общности труда и судьбы суть дружбы?  Ведь
иногда  ненависть  между  людьми,  членами  одной  партии,   чьи   взгляды
отличаются лишь в оттенках, бывает больше,  чем  ненависть  этих  людей  к
врагам партии. Иногда люди, вместе идущие  в  бой,  ненавидят  друг  друга
больше, чем своего общего врага. Ведь иногда ненависть между  заключенными
больше, чем ненависть этих заключенных к своим тюремщикам.
   Конечно, друзей встретишь чаще всего среди людей  общей  судьбы,  одной
профессии, общих помыслов, и все же преждевременно заключать, что подобная
общность определяет дружбу.
   Ведь  могут  подружиться  и,  случается,  дружат   люди,   объединенные
нелюбовью к своей профессии. Дружат ведь не только  герои  войны  и  герои
труда, дружат и дезертиры войны и труда. Однако в основе дружбы, как  той,
так и другой, лежит общность.
   Могут ли дружить два противоположных характера? Конечно!
   Иногда дружба - это бескорыстная связь.
   Иногда дружба эгоистична, иногда она самопожертвенна,  но  удивительно,
эгоизм  дружбы  бескорыстно  приносит  пользу  тому,  с  кем  дружишь,   а
самопожертвенность дружбы в основе эгоистична.
   Дружба - зеркало, в котором  человек  видит  себя.  Иногда,  беседуя  с
другом, ты узнаешь себя - ты беседуешь с собой, общаешься с собой.
   Дружба -  равенство  и  сходство.  Но  в  то  же  время  дружба  -  это
неравенство и несходство.
   Дружба бывает деловая, действенная, в совместном  труде,  в  совместной
борьбе за жизнь, за кусок хлеба.
   Есть    дружба     за     высокий     идеал,     философская     дружба
собеседников-созерцателей, дружба людей, работающих  по-разному,  порознь,
но вместе судящих о жизни.
   Возможно, высшая дружба объединяет действенную дружбу, дружбу  труда  и
борьбы с дружбой собеседников.
   Друзья всегда нужны друг другу, но не всегда друзья получают от  дружбы
поровну. Не всегда друзья хотят от дружбы одного и того же. Один дружит  и
дарит опытом, другой, дружа, обогащается опытом.  Один,  помогая  слабому,
неопытному, молодому другу, познает свою силу, зрелость,  другой,  слабый,
познает в друге свой идеал, - силу, опыт,  зрелость.  Так  один  в  дружбе
дарит, другой радуется подаркам.
   Бывает, что друг - безмолвная инстанция, с ее помощью человек  общается
с самим собой, находит радость в себе, в  своих  мыслях,  которые  звучат,
внятны, зримы благодаря отражению в резонирующей душе друга.
   Дружба разума, созерцательная, философская,  обычно  требует  от  людей
единства взглядов, но это сходство может  не  быть  всеобъемлющим.  Иногда
дружба проявляется в споре, в несходстве друзей.
   Если друзья сходны во всем, если они взаимно отражают  друг  друга,  то
спор с другом есть спор с самим собой.
   Друг тот, кто оправдывает твои слабости, недостатки и даже пороки,  кто
утверждает твою правоту, талант, заслуги.
   Друг тот, кто, любя, разоблачает тебя в твоих слабостях, недостатках  и
пороках.
   И вот дружба  основывается  на  сходстве,  а  проявляется  в  различии,
противоречиях, несходствах. И вот человек в  дружбе  эгоистично  стремится
получить от друга то, чего у него самого  нет.  И  вот  человек  в  дружбе
стремится щедро передать то, чем он владеет.
   Стремление к дружбе присуще  натуре  человека,  и  тот,  кто  не  умеет
дружить с людьми,  дружит  с  животными  -  собаками,  лошадьми,  кошками,
мышами, пауками.
   Абсолютно  сильное  существо  не  нуждается  в  дружбе,  видимо,  таким
существом мог быть лишь Бог.
   Истинная дружба независима от того, находится ли  твой  друг  на  троне
или, свергнутый с трона, оказался в тюрьме,  истинная  дружба  обращена  к
внутренним свойствам души и равнодушна к славе, внешней силе.
   Разнообразны формы дружбы, многообразно ее  содержание,  но  есть  одна
незыблемая основа дружбы - это вера в  неизменность  друга,  это  верность
другу. И потому особо прекрасна дружба там, где  человек  служит  субботе.
Там, где друга и дружбу приносят в жертву во  имя  высших  интересов,  там
человек, объявленный врагом  высшего  идеала,  теряя  всех  своих  друзей,
верит, что не потеряет единственного друга.



        "9"

   Придя домой, Штрум увидел  на  вешалке  знакомое  пальто,  -  его  ждал
Каримов.
   Каримов  отложил  газету,  и  Штрум  подумал,  что,   видимо,   Людмила
Николаевна не хотела разговаривать с гостем.
   Каримов проговорил:
   - Я к вам из  колхоза,  читал  там  лекцию,  -  и  добавил:  -  Только,
пожалуйста, не беспокойтесь, в колхозе меня  очень  кормили,  -  ведь  наш
народ исключительно гостеприимный.
   И Штрум подумал, что Людмила Николаевна не спросила Каримова, хочет  ли
он чаю.
   Лишь внимательно всмотревшись в широконосое, мятое лицо Каримова, Штрум
подмечал в нем едва уловимые отклонения от обычного русского,  славянского
типа. А в короткие мгновения, при неожиданном  повороте  головы,  все  эти
мелкие отклонения объединялись, и лицо преображалось в лицо монгола.
   Вот так же иногда на улице Штрум угадывал евреев в  некоторых  людях  с
белокурыми волосами, светлыми глазами,  вздернутыми  носами.  Что-то  едва
ощутимое отличало еврейское происхождение таких людей, - иногда  это  была
улыбка, иногда манера удивленно наморщить лоб, прищуриться, иногда пожатие
плеч.
   Каримов стал рассказывать о своей  встрече  с  лейтенантом,  приехавшим
пекле ранения к родителям в деревню. Очевидно, ради этого рассказа Каримов
и пришел к Штруму.
   - Хороший мальчик, - сказал Каримо