я.
   - А это понятно, - сказал Магар, и  Абарчук  услышал  знакомую,  всегда
волновавшую его интонацию: так обычно Магар начинал серьезный разговор.  -
Ведь говорим о нем, а разговор о себе.
   - Нет, нет! - Абарчук, поймав горячую ладонь Магара, сжал ее, обнял его
за плечи, затрясся от беззвучного рыдания, задохнулся.
   - Спасибо тебе, - бормотал он, - спасибо тебе, спасибо, товарищ, друг.
   Они молчали, оба тяжело дыша. Их дыхание смешивалось в одно, и Абарчуку
казалось, что не только дыхание их слилось.
   Магар заговорил первый.
   - Слушай, - сказал он, - слушай, друг,  я  тебя  так  в  последний  раз
называю.
   - Брось ты, ты будешь жить! - сказал Абарчук.
   Магар сел на постели.
   - Как пытки не хочу, но должен  сказать.  И  ты  слушай,  -  сказал  он
покойнику,  -  это  тебя  касается,  твоей  Насти.   Это   мой   последний
революционный долг, и я его выполню! Ты, товарищ Абарчук,  особая  натура.
Да и встретились мы когда-то в особое время, - мне  кажется,  наше  лучшее
время. Вот я скажу тебе... Мы ошиблись. Наша ошибка вот к чему  привела  -
видишь... мы с тобой должны просить прощения у него. Дай-ка мне  закурить.
Да какое уж там каяться. Сего не искупить никаким покаянием. Это  я  хотел
сказать тебе. Раз. Теперь - два. Мы не понимали свободы. Мы раздавили  ее.
И Маркс не оценил ее: она основа, смысл, базис под  базисом.  Без  свободы
нет пролетарской революции. Вот два, и слушай -  три.  Мы  проходим  через
лагерь, тайгу, но вера  наша  сильней  всего.  Не  сила  это  -  слабость,
самосохранение. Там, за проволокой, самосохранение велит  людям  меняться,
иначе они погибнут, попадут в  лагерь,  -  и  коммунисты  создали  кумира,
погоны надели, мундиры, исповедуют национализм, на рабочий  класс  подняли
руку, надо будет, дойдут до черносотенства... А здесь, в  лагере,  тот  же
инстинкт им велит не меняться - если не хочешь покрыться деревян-бушлатом,
то не меняйся в лагерные  десятилетия,  в  этом  спасение...  Две  стороны
медной монетки...
   - Перестань! - крикнул Абарчук и вскочил, поднес к лицу  Магара  сжатый
кулак. - Тебя сломали! Ты не вынес! То, что ты сказал, ложь, бред.
   - Хорошо бы, но я не в бреду. Я ведь снова зову тебя! Как двадцать  лет
назад звал! Если мы не можем жить, как революционеры, -  умрем,  так  жить
хуже.
   - Хватит, довольно!
   - Прости меня. Я понимаю. Я  похож  на  старую  гетеру,  что  плачет  о
потерянной добродетели. Но говорю тебе: помни! Дорогой мой, прости меня...
   - Простить? Да лучше бы я, лучше бы  ты  вот  так,  как  этот  мертвец,
лежали, не дожив до часа встречи...
   Стоя уже в дверях, Абарчук проговорил:
   Я еще приду к тебе...  Я  тебе  вправлю  мозги,  теперь  я  буду  твоим
учителем.
   Утром санитар Трюфелев встретился Абарчуку на лагерном дворе, он  тащил
на санках бидон с молоком, обвязанный  веревками.  Странно  было,  что  за
полярным кругом у человека потное лицо.
   - Твоему дружку молочка не пить, - сказал он, - удавился сегодня ночью.
   Приятно поразить человека новостью, и санитар с дружелюбным  торжеством
смотрел на Абарчука.
   - Записку оставил? - спросил Абарчук и хлебнул  ледяного  воздуха.  Ему
показалось, что Магар обязательно оставил записку, - то, вчерашнее,  нашло
на него случайно.
   - Зачем записка? Что ни напишешь - к оперу попадает.
   Эта ночь была самая тяжелая в жизни Абарчука.  Он  лежал  не  шевелясь,
стиснув зубы, глядя широко открытыми глазами на стену  с  темными  следами
давленых клопов.
   Он обращался к сыну, которому не хотел когда-то дать своей  фамилии,  и
звал его: "Ты теперь один у меня, ты один -  моя  надежда.  Видишь,  друг,
учитель хотел удавить мой ум, мою волю и  сам  удавился.  Толя,  Толя,  ты
один, один у меня на всем свете. Видишь ли ты меня, слышишь  ли  ты  меня?
Узнаешь ли когда-нибудь, что и в  эту  ночь  отец  твой  не  согнулся,  не
поколебался?"
   А вокруг, рядом, спал  лагерь  -  спал  тяжело,  громко,  некрасиво,  в
тяжелом, удушливом  воздухе,  с  храпом,  лепетанием,  сонным  визгом,  со
скрежетом зубов, с протяжными стонами и вскрикиваниями.
   Абарчук вдруг приподнялся на нарах, казалось, рядом шевельнулась чья-то
быстрая, бесшумная тень.



        "42"

   В конце лета 1942  года  войска  кавказской  группы  Клейста  захватили
первый советский нефтяной промысел близ Майкопа. Немецкие войска  были  на
Нордкапе и на Крите, в северной Финляндии и на берегу  Ла-Манша.  Народный
маршал, солдат  на  солнце,  Эрвин  Роммель,  стоял  в  80  километрах  от
Александрии.  На  вершине  Эльбруса  горные  егеря  водрузили   знамя   со
свастикой. Манштейн получил приказ двинуть гигантские пушки  и  верферы  -
новую реактивную артиллерию, на цитадель большевизма - Ленинград.  Скептик
Муссолини разрабатывал план вступления в  Каир,  тренировался  в  езде  на
арабском жеребце. Солдат на снегу, Диттль, стоял в тех  северных  широтах,
до которых не доходил ни один европейский завоеватель. Париж, Вена, Прага,
Брюссель стали провинциальными немецкими городами.
   Пришла  пора  осуществить  самые  жестокие  планы  национал-социализма,
направленные против человека, его жизни и свободы.  Лидеры  фашизма  лгут,
утверждая, что напряжение борьбы вынуждает их быть  жестокими.  Опасность,
наоборот,  отрезвляет  их,  неуверенность  в  своих  силах  заставляет  их
сдерживаться.
   Мир захлебнется в крови в тот день, когда фашизм полностью будет уверен
в своем окончательном торжестве. Если у фашизма не  останется  вооруженных
врагов на земле, палачи, убивающие детей,  женщин  и  стариков,  не  будут
знать удержу. Ведь главный враг фашизма - человек.
   Осенью 1942 года имперское правительство приняло  ряд  особо  жестоких,
бесчеловечных законов.
   В частности, 12 сентября 1942  года,  в  пору  апогея  военного  успеха
национал-социализма, евреи, населяющие Европу, были  полностью  изъяты  из
юрисдикции судов и переданы гестапо.
   Руководство партии и лично  Адольф  Гитлер  вынесли  решение  о  полном
уничтожении еврейской нации.



        "43"

   Софья Осиповна Левинтон иногда думала о том, что было  прежде,  -  пять
курсов Цюрихского  университета,  летняя  поездка  в  Париж  и  в  Италию,
концерты в консерватории и экспедиции в горные  районы  Центральной  Азии,
врачебная работа, которую она вела тридцать  два  года,  любимые  кушанья,
друзья, чья жизнь, с тяжелыми и веселыми  днями,  сплелась  с  ее  жизнью,
привычные телефонные звонки,  привычные  словечки  "хошь...  покедова...",
картонные игры, вещи, оставшиеся в ее московской комнате.
   Вспоминались сталинградские месяцы  -  Александра  Владимировна,  Женя,
Сережа, Вера, Маруся. Чем ближе были ей люди, тем дальше,  казалось,  ушли
они от нее.
   Как-то перед вечером в запертом товарном вагоне эшелона,  стоявшего  на
запасных путях какой-то узловой станции недалеко от Киева, она искала вшей
в вороте своей гимнастерки, а рядом две пожилые женщины  быстро,  негромко
говорили по-еврейски. В этот момент она с необычайной  ясностью  осознала,
что это именно  с  ней,  с  Сонечкой,  Сонькой,  Софой,  Софьей  Осиповной
Левинтон, майором медицинской службы, - все это произошло.
   Главное изменение в людях состояло в том, что у них ослабевало  чувство
своей особой натуры, личности и силилось, росло чувство судьбы.
   "Кто же  действительно,  по-настоящему  -  я,  я,  я?  -  думала  Софья
Осиповна. - Та куцая, сопливая, которая боялась папы  и  бабушки,  или  та
толстая, вспыльчивая,  со  шпалами  на  вороте,  или  вот  эта,  пархатая,
вшивая?"
   Желание счастья ушло, но появилось множество  мечтаний:  убить  вшей...
добраться до щелки и подышать воздухом...  помочиться...  помыть  хотя  бы
одну ногу... и желание, жившее во всем теле, - пить.
   Ее втолкнули в вагон, и она,  оглянувшись  в  полутьме,  казавшейся  ей
поначалу тьмой, услышала негромкий смех.
   - Здесь смеются сумасшедшие? - спросила она.
   - Нет, - ответил мужской голос. - Здесь рассказывают анекдот.
   Кто-то меланхолически произнес:
   - Еще одна еврейка попала в наш несчастный эшелон.
   Софья Осиповна, стоя у дверей, жмурясь,  чтобы  привыкнуть  к  темноте,
отвечала на вопросы.
   Сразу же, вместе с плачем,  стонами,  зловонием  Софью  Осиповну  вдруг
поглотила атмосфера с детства забытых слов, интонаций...
   Софья Осиповна хотела шагнуть внутрь вагона, но не смогла. Она нащупала
в темноте худенькую ногу в коротенькой штанине и сказала:
   - Прости, мальчик, я тебя ушибла?
   Но мальчик ничего не ответил ей. Софья Осиповна сказала в темноту:
   - Мамаша, может быть, вы подвинете своего немого молодого  человека?  Я
ведь не могу стоять все время на ногах.
   Из угла истерический актерский мужской голос проговорил:
   - Надо было дать заранее  телеграмму,  тогда  бы  подготовили  номер  с
ванной.
   Софья Осиповна раздельно сказала:
   - Дурак.
   Женщина, чье лицо можно было уже различить в полумраке, сказала:
   - Садитесь возле меня, тут масса места.
   Софья Осиповна ощутила, что пальцы ее быстро, мелко дрожат.
   Это был мир, знакомый ей с детства,  мир  еврейского  местечка,  и  она
ощутила, как все изменилось в этом мире.
   В вагоне ехали рабочие из артелей, радиомонтер, студентки педтехникума,
преподаватели профшкол, инженер с консервного завода, зоотехник, девушка -
ветеринарный врач. Раньше местечко не знало таких профессий. Но ведь Софья
Осиповна не изменилась, та же, что когда-то боялась  папы  и  бабушки.  И,
может быть, этот новый мир такой же неизменный?  А  в  общем,  не  все  ли
равно: еврейское местечко, новое ли,  старое  ли,  катится  под  откос,  в
бездну.
   Она услышала, как молодой женский голос сказал:
   - Современные немцы - это дикари, они даже не слыхали о Генрихе Гейне.
   Из другого угла мужской голос насмешливо произнес:
   - А в итоге дикари нас везут, как скотину. Чем уж нам помог этот Гейне.
   Софью Осиповну выспрашивали о положении  на  фронтах,  и  так  как  она
ничего хорошего не рассказала, ей объяснили, что ее сведения  неверные,  и
она поняла, что в телячьем  вагоне  есть  своя  стратегия,  основанная  на
страстной жажде существовать на земле.
   - Неужели вы  не  знаете,  что  Гитлеру  послан  ультиматум  немедленно
выпустить всех евреев?
   Да, да, конечно, это так. Когда чувство  коровьей  тоски,  обреченности
сменялось режущим ощущением ужаса, на помощь людям приходил  бессмысленный
опиум - оптимизм.
   Вскоре интерес к Софье Осиповне прошел, и она  сделалась  путницей,  не
знающей, куда и зачем везут ее, такой же,  как  и  все  остальные.  Имя  и
отчество ее никто не спрашивал, фамилию ее никто не запомнил.
   Софья Осиповна даже удивилась, -  всего  несколько  дней  понадобилось,
чтобы пройти обратную дорогу от человека до грязной и несчастной, лишенной
имени и свободы скотины, а ведь путь до человека длился миллионы лет.
   Ее поражало, что в огромном  постигшем  людей  бедствии  их  продолжают
волновать житейские мелочи, что люди раздражаются  друг  против  друга  по
пустякам.
   Пожилая женщина шепотом говорила ей:
   - Посмотри, докторша, на ту гранд-даму, она сидит у  щелки,  как  будто
только ее ребенку нужно дышать кислородом. Пани едет на лиман.
   Ночью поезд останавливался два раза, и  все  вслушивались  в  скрипящие
шаги охраны, ловили невнятные русские и немецкие слова.
   Ужасно звучал язык Гете на ночных русских  полустанках,  но  еще  более
зловещей казалась родная русская речь людей, служивших в немецкой охране.
   К утру Софья Осиповна страдала вместе со всеми от голода  и  мечтала  о
глотке воды. И мечта  ее  была  куцая,  робкая,  ей  представлялась  мятая
консервная банка, на дне которой немного  теплой  жижи.  Она  почесывалась
быстрым, коротким движением, каким собака вычесывает блох.
   Теперь, казалось Софье Осиповне, она поняла  различие  между  жизнью  и
существованием. Жизнь - кончилась, оборвалась,  а  существование  длилось,
продолжалось. И хоть было оно жалким, ничтожным,  мысль  о  насильственной
смерти наполняла душу ужасом.
   Пошел дождь, несколько капель залетели  в  решетчатое  окошечко.  Софья
Осиповна оторвала от подола своей рубахи тонкую полосу  и  придвинулась  к
стенке вагона, и в  том  месте,  где  имелась  небольшая  щель,  просунула
материю, ждала, пока лоскут напитается дождевой влагой. Потом она  втянула
лоскут в щель и стала жевать прохладную мокрую тряпку. А у стен и по углам
вагона люди тоже стали рвать лоскуты, и Софья Осиповна ощутила гордость, -
это она изобрела способ ловить, выуживать дождь.
   Мальчик, которого Софья Осиповна толкнула ночью, сидел недалеко от  нее
и следил, как люди запускают тряпки в щели между дверью и полом. В неясном
свете она увидела его худое, остроносое лицо. Ему, видимо, было лет шесть.
Софья Осиповна подумала, что  за  все  время  ее  пребывания  в  вагоне  с
мальчиком этим никто не заговаривал и он сидел неподвижно, не сказал ни  с
кем ни слова. Она протянула ему мокрую тряпку и сказала:
   - Возьми-ка, паренек.
   Он молчал.
   - Бери, бери, - говорила она, и он нерешительно протянул руку.
   - Как тебя зовут? - спросила она.
   Он тихо ответил:
   - Давид.
   Соседка, Муся Борисовна, рассказала,  что  Давид  приехал  погостить  к
бабушке из Москвы и война отрезала его от матери. Бабушка погибла в гетто,
а родственница Давида, Ревекка Бухман, которая едет с больным мужем,  даже
не позволяет мальчику сидеть возле себя.
   К  вечеру  Софья  Осиповна  много  наслушалась  разговоров,  рассказов,
споров, сама говорила и  спорила.  Обращаясь  к  своим  собеседникам,  она
говорила:
   - Бридер иден [братья евреи (идиш)], вот что я вам скажу.
   Многие с надеждой ждали конца дороги, считали, что везут их  в  лагеря,
где каждый будет работать по специальности, а больные попадут в инвалидные
бараки. Все почти беспрерывно говорили об  этом.  А  тайный  ужас,  немой,
молчаливый вой, не проходил, жил в душе.
   Софья Осиповна узнала из рассказов, что не только человеческое живет  в
человеке. Ей рассказали о женщине, которая посадила парализованную  сестру
в  корыто  и  вытащила  ее  зимней  ночью  на  улицу,  заморозила  ее.  Ей
рассказали, что были матери, которые убивали своих детей, и что  в  вагоне
едет такая женщина. Ей рассказали о людях, подобно  крысам,  тайно  живших
месяцами в канализационных трубах и  питавшихся  нечистотами,  готовых  на
любое страдание, лишь бы существовать.
   Жизнь евреев при фашизме была ужасна, а евреи не были  ни  святыми,  ни
злодеями, они были людьми.
   Чувство жалости, которое испытывала Софья Осиповна к людям, возникало у
нее особенно сильно, когда она смотрела на маленького Давида.
   Он обычно молчал  и  сидел  неподвижно.  Изредка  мальчик  доставал  из
кармана мятую спичечную коробку и заглядывал в  нее,  потом  снова  прятал
коробку в карман.
   Несколько суток Софья Осиповна совершенно не спала, ей не хотелось. И в
эту ночь она без сна сидела  в  зловонной  темноте.  "А  где  сейчас  Женя
Шапошникова?" - вдруг подумала она. Она слушала бормотания, вскрикивания и
думала, что в спящих, воспаленных головах сейчас  с  ужасной  живой  силой
стоят картины,  которые  словами  уже  не  передать.  Как  сохранить,  как
запечатлеть их, - если человек останется жить на земле и захочет узнать  о
том, что было?..
   "Злата! Злата!" - закричал рыдающий мужской голос.



        "44"

   ...В сорокалетнем мозгу  Наума  Розенберга  совершалась  привычная  ему
бухгалтерская работа. Он шел по дороге  и  считал:  на  позавчерашних  сто
десять  -  вчерашних  шестьдесят  один,  на  них  шестьсот  двенадцать  за
пятидневку, итого семьсот восемьдесят три... Жаль,  что  он  не  вел  учет
мужчин, детей, женщин... Женщины горят легче. Опытный бреннер кладет  тела
так, чтобы костистые, богатые золой старики горели рядом с телами  женщин.
Сейчас дадут команду - свернуть с дороги, - вот  так  же  командовали  год
назад тем,  которых  они  сейчас  откопают  и  начнут  вытаскивать  из  ям
крючьями, привязанными к веревкам. Опытный бреннер  по  неразрытому  холму
может определить, сколько тел  лежит  в  яме  -  пятьдесят,  сто,  двести,
шестьсот, тысяча... Шарфюрер Эльф требует, чтобы тела называли фигурами, -
сто фигур, двести фигур, но Розенберг  зовет  их:  люди,  убитый  человек,
казненный ребенок, казненный старик. Он  зовет  их  так  про  себя,  иначе
шарфюрер впустит в него девять граммов металла, но он упорно бормочет: вот
ты выходишь из ямы, казненный человек... не держись руками за маму,  дитя,
вы будете вместе, далеко ты не уйдешь от нее... "Что ты там бормочешь?" "Я
ничего, это вам кажется". И он бормочет - борется, в  этом  его  маленькая
борьба... Позавчера была яма, где лежало восемь человек. Шарфюрер  кричит:
"Это издевательство, команда в двадцать бреннеров сжигает  восемь  фигур".
Он прав, но что делать, если в деревушке было две еврейских семьи.  Приказ
есть приказ - раскопать все могилы и сжечь все тела... Вот они свернули  с
дороги, идут по траве, и вот в сто пятнадцатый раз посреди зеленой  поляны
серый холм -  могила.  Восемь  копают,  четверо  валят  дубовые  стволы  и
распиливают их на поленья длиной в человеческое тело,  двое  разбивают  их
топорами и клиньями, двое подносят с дороги сухие старые доски,  растопку,
банки с бензином, четверо  готовят  место  для  костра,  роют  канаву  для
поддувала, - надо сообразить, откуда ветер.
   Сразу исчезает запах лесной прели, и охрана смеется, ругается, зажимает
носы, шарфюрер плюет, отходит на опушку. Бреннеры бросают лопаты,  берутся
за крючья, завязывают тряпками рты и носы... Здравствуйте, дедушка,  опять
вам пришлось посмотреть на солнце; какой вы тяжелый... Убитая мама и  трое
детей - два мальчика, один уже школьник, а девочка тридцать девятого  года
рождения, был рахит, - ничего, теперь его  нет...  Не  держись  руками  за
маму, дитя, она никуда не уйдет... "Сколько  фигур?"  -  кричит  с  опушки
шарфюрер. "Девятнадцать" - и тихо про себя: "убитых людей". Все  ругаются,
- полдня прошло. Зато на прошлой неделе раскопали могилу - двести  женщин,
все молодые. Когда сняли верхний слой земли, над могилой встал серый  пар,
и охрана смеялась:  "Горячие  бабы!"  Поверх  канавок,  по  которым  тянет
воздух, кладут сухие дрова, потом дубовые поленья, они дают богатый жаркий
уголь, потом убитые женщины, потом  дрова,  потом  убитые  мужчины,  снова
дрова, потом бесхозные куски тел, потом банку  бензина,  потом  в  середку
авиационную  зажигательную  бомбу,  потом  шарфюрер  командует,  и  охрана
заранее улыбается, - бреннеры поют хором. Костер горит! Потом золу  кидают
в яму. Снова тихо. Было тихо, и стало тихо. А потом их привели  в  лес,  и
они не увидели холма среди зелени, шарфюрер приказал копать яму  -  четыре
на два; все поняли, - они выполнили задание: восемьдесят девять  деревень,
на них восемнадцать местечек, на них четыре поселка, на них  два  районных
городка, на них три совхоза - два зерновых, один  молочный,  -  итого  сто
шестнадцать  населенных  пунктов,   сто   шестнадцать   холмов   раскопали
бреннеры...  Пока  бухгалтер  Розенберг  копает  яму  для  себя  и  других
бреннеров, он подсчитывает: последняя неделя -  семьсот  восемьдесят  три,
перед этим три декады в сумме дали четыре тысячи восемьсот двадцать  шесть
сожженных человеческих тел,  общий  итог  -  пять  тысяч  шестьсот  девять
сожженных тел. Он считает, считает, и от этого незаметно  идет  время,  он
выводит среднее число фигур, нет, не фигур, число человеческих тел, - пять
тысяч шестьсот девять делится на число могил - сто шестнадцать, получается
сорок восемь и тридцать пять сотых человеческих  тел  в  братской  могиле,
округляя, это будет сорок восемь человеческих тел в могиле.  Если  учесть,
что работало двадцать бреннеров в течение тридцати семи дней, то на одного
бреннера приходится... "Стройся", - кричит старший  охранник,  и  шарфюрер
Эльф зычно командует: "Ин ди грубе марш!" Но он  не  хочет  в