вал к себе в кабинет Анну Степановну, попросил ее  проявить  к
завтрашнему дню пленку - контрольную серию опытов,  проведенных  на  новой
установке.
   Она все записала и продолжала сидеть.
   Он вопросительно посмотрел на нее.
   - Виктор Павлович, - сказала она, - я раньше  думала,  что  словами  не
скажешь, но сейчас я хочу сказать: понимаете ли вы,  что  вы  сделали  для
меня и других? Это для людей важней великих открытий. Вот от того, что  вы
живете на свете, от одной мысли об этом хорошо на душе. Знаете, что о  вас
говорят слесари, уборщицы, сторожа? Говорят, - правильный человек. Я много
раз хотела к вам домой пойти, но  боялась.  Понимаете,  когда  я  в  самые
трудные дни думала о вас, у меня на душе легко, хорошо  делалось.  Спасибо
вам за то, что вы живете. Человек вы!
   Он ничего не успел сказать ей, она быстро вышла из кабинета.
   Хотелось бежать по улице и кричать... только бы не эта  мука,  не  этот
могучий стыд. Но это было не все, только начало.
   В конце дня раздался телефонный звонок.
   - Вы узнаете?
   Боже мой, узнал  ли  он.  Казалось,  не  только  слухом,  похолодевшими
пальцами, державшими телефонную трубку, он узнал  этот  голос.  Вот  Марья
Ивановна снова пришла в тяжелую минуту его жизни.
   - Я говорю из автомата, очень плохо слышно, -  сказала  Маша.  -  Петру
Лаврентьевичу стало лучше, у меня теперь больше времени. Приезжайте,  если
можете, завтра в восемь в тот скверик, - и  вдруг  произнесла:  -  Любимый
мой, милый мой, свет мой. Я боюсь  за  вас.  К  нам  приходили  по  поводу
письма, вы понимаете, о чем я говорю? Я уверена, что  это  вы,  ваша  сила
помогла Петру Лаврентьевичу выстоять, у нас все обошлось  благополучно.  И
тут же я представила, как вы при этом навредили себе. Вы такой  угловатый,
где другой ушибется, вы разобьетесь в кровь.
   Он повесил трубку, закрыл лицо руками.
   Он уже понимал ужас своего положения: не  враги  казнили  сегодня  его.
Казнили близкие, своей верой в него.
   Придя домой, он сразу  же,  не  сняв  пальто,  стал  звонить  Чепыжину.
Людмила Николаевна стояла перед ним, а он набирал  чепыжинский  телефонный
номер, уверенный, убежденный в том, что и его друг, учитель сейчас нанесет
ему, любя его, жестокую рану. Он спешил, он даже не успел сказать  Людмиле
о том, что подписал письмо. Боже мой, как быстро  седеет  Людмила.  Да-да,
молодец, бей седых!
   - Хорошего много, читали сводку, - сказал Чепыжин, - а у  меня  никаких
событий. Да вот я поругался сегодня с несколькими  почтенными  людьми.  Вы
слышали что-нибудь о некоем письме?
   Штрум облизнул пересохшие губы и сказал:
   - Да, кое-что.
   - Ладно, ладно, понимаю, это не для телефона,  поговорим  об  этом  при
встрече, после вашего приезда, - сказал Чепыжин.
   Ну, ничего, ничего, вот еще Надя придет. Боже, Боже, что он сделал...



        "56"

   Ночью Штрум не спал. У него болело сердце. Откуда  эта  ужасная  тоска?
Тяжесть, тяжесть. Победитель!
   Робея перед делопроизводительницей в домоуправлении, он был  сильней  и
свободней, чем сейчас. Сегодня он  не  посмел  даже  поспорить,  высказать
сомнение. Он потерял внутреннюю свободу, ставши сильным. Как посмотреть  в
глаза Чепыжину? А быть может, он сделает это так же спокойно,  как  делали
это те, что весело и добродушно встретили  Штрума  в  день  возвращения  в
институт?
   Все, что он вспоминал в эту ночь, ранило, мучило его, ничто  не  давало
покоя. Его улыбки, жесты, поступки были и чужды, и враждебны ему самому. В
Надиных глазах сегодня вечером было жалостливое гадливое выражение.
   Одна лишь Людмила, всегда  раздражавшая  его,  всегда  перечившая  ему,
выслушав его рассказ, вдруг сказала: "Витенька, не надо мучиться.  Ты  для
меня самый умный, самый честный. Раз ты так сделал, значит, так нужно".
   Откуда в нем появилось желание все оправдывать, утверждать?  Почему  он
стал терпим к тому, к чему недавно был нетерпим? О чем бы  ни  говорили  с
ним, он оказывался оптимистом.
   Военные победы совпали с переломом в его личной судьбе. Он  видит  мощь
армии, величие государства, свет впереди. Почему такими  плоскими  кажутся
ему сегодня мысли Мадьярова?
   В день, когда его вышвыривали из института, он отказался  покаяться,  и
как светло и легко стало у него на душе. Каким счастьем были  для  него  в
эти дни близкие - Людмила, Надя,  Чепыжин,  Женя...  А  встреча  с  Марьей
Ивановной, что он скажет ей? Всегда он так надменно относился к покорности
и послушанию робкого Петра Лаврентьевича. А сегодня! Он  боится  думать  о
матери, он согрешил перед ней. Ему  страшно  взять  в  руки  ее  последнее
письмо. С ужасом, с тоской он понимал, что бессилен сохранить  свою  душу,
не может оградить ее. В нем самом росла сила, превращающая его в раба.
   Он  совершил  подлость!  Он,   человек,   бросил   камень   в   жалких,
окровавленных, упавших в бессилии людей.
   И от боли, сжавшей его сердце, от мучительного чувства пот  выступал  у
него на лбу.
   Откуда бралась в  нем  душевная  самоуверенность,  кто  дал  ему  право
кичиться перед другими людьми своей чистотой, мужеством, быть  судьей  над
людьми, не прощать им слабостей? Не в надменности правда сильных.
   Бывают слабыми и грешные, и праведные. Различие их в том, что ничтожный
человек, совершив хороший поступок, всю жизнь  кичится  им,  а  праведник,
совершая хорошие дела, не замечает их, но  годами  помнит  совершенный  им
грех.
   А он-то все гордился своим мужеством, своей  прямотой,  высмеивал  тех,
кто проявлял слабость, робость. Но вот и он, человек,  изменил  людям.  Он
презирал себя, он стыдился себя. Дом, в котором он жил, свет  его,  тепло,
которое его согревало, - все превратилось в щепу, в сыпучий сухой песок.
   Дружба  с  Чепыжиным,  любовь  к  дочери,  привязанность  к  жене,  его
безнадежная любовь к Марье Ивановне - его человеческий грех и человеческое
счастье; его труд, его прекрасная наука, его любовь к матери и плач о ней,
- все ушло из его души.
   Ради чего совершил он страшный грех? Все в мире ничтожно по сравнению с
тем, что он  потерял.  Все  ничтожно  по  сравнению  с  правдой,  чистотой
маленького человека, -  и  царство,  раскинувшееся  от  Тихого  океана  до
Черного моря, и наука.
   С ясностью он увидел, что еще не поздно, есть в нем  еще  сила  поднять
голову, остаться сыном своей матери.
   Он не будет искать себе утешений, оправданий. Пусть то плохое,  жалкое,
подлое, что он сделал, всегда будет ему укором, всю  жизнь:  день  и  ночь
напоминает ему о себе. Нет, нет, нет! Не к подвигу надо стремиться,  не  к
тому, чтобы гордиться и кичиться этим подвигом.
   Каждый день, каждый час, из года в год,  нужно  вести  борьбу  за  свое
право быть человеком, быть добрым и чистым. И в этой борьбе не должно быть
ни гордости, ни тщеславия, одно лишь смирение. А  если  в  страшное  время
придет безвыходный час,  человек  не  должен  бояться  смерти,  не  должен
бояться, если хочет остаться человеком.
   - Ну что ж, посмотрим, - сказал он, - может быть, и хватит у меня силы.
Мама, мама, твоей силы.



        "57"

   Вечера на хуторе близ Лубянки...
   После  допросов  Крымов  лежал  на  койке,  стонал,  думал,  говорил  с
Каценеленбогеном.
   Теперь Крымову уже не казались невероятными сводившие с  ума  признания
Бухарина   и   Рыкова,   Каменева   и   Зиновьева,   процесс   троцкистов,
право-левацких центров, судьба Бубнова,  Муралова,  Шляпникова.  С  живого
тела революции сдиралась кожа,  в  нее  хотело  рядиться  новое  время,  а
кровавое живое мясо, дымящиеся внутренности пролетарской революции шли  на
свалку, новое время не нуждалось в них. Нужна была  шкура  революции,  эту
шкуру и сдирали с живых людей. Те, кто натягивали на себя шкуру революции,
говорили ее словами, повторяли ее жесты,  но  имели  другой  мозг,  другие
легкие, печень, глаза.
   Сталин!  Великий  Сталин!  Возможно,  человек  железной  воли  -  самый
безвольный из всех. Раб  времени  и  обстоятельств,  смирившийся  покорный
слуга сегодняшнего дня, распахивающий двери перед новым временем.
   Да, да, да... А те, кто  не  кланялся  перед  новым  временем,  шли  на
свалку.
   Теперь он знал, как раскалывали  человека.  Обыск,  споротые  пуговицы,
снятые очки создавали  в  человеке  ощущение  физического  ничтожества.  В
следовательском кабинете человек осознает, что его  участие  в  революции,
гражданской войне - ничего не  значит,  его  знания,  его  работа,  -  все
чепуха! И вот, значит, второе: человек не только физическое ничтожество.
   Тех,  которые  продолжали  упорствовать  в  своем  праве  быть  людьми,
начинали расшатывать и разрушать,  раскалывать,  обламывать,  размывать  и
расклеивать, чтобы довести их  до  той  степени  рассыпчатости,  рыхлости,
пластичности и слабости, когда люди не хотят  уже  ни  справедливости,  ни
свободы, ни даже покоя,  а  хотят  лишь,  чтобы  их  избавили  от  ставшей
ненавистной жизни.
   В единстве физического и духовного  человека  заключался  почти  всегда
беспроигрышный ход следовательской работы.  Душа  и  тело  -  сообщающиеся
сосуды,  и,  разрушая,  подавляя  оборону  физической  природы   человека,
нападающая  сторона  всегда  успешно  вводила  в  прорыв  свои   подвижные
средства,  овладевала  душой  и  вынуждала   человека   к   безоговорочной
капитуляции.
   Думать обо всем этом не было сил, не думать об этом тоже не было сил.
   А кто же выдал его? Кто донес? Кто оклеветал? И он чувствовал, что  ему
теперь неинтересен этот вопрос.
   Он всегда гордился тем, что  умеет  подчинять  свою  жизнь  логике.  Но
теперь было не так. Логика  говорила,  что  сведения  о  его  разговоре  с
Троцким дала Евгения Николаевна. А вся его нынешняя жизнь, его  борьба  со
следователем,  его  способность  дышать,  оставаться  товарищем   Крымовым
основывались на вере в то, что Женя не могла это  сделать.  Он  удивлялся,
как мог на несколько минут потерять уверенность  в  этом.  Не  было  силы,
которая могла его заставить не верить  Жене.  Он  верил,  хотя  знал,  что
никто, кроме Евгении Николаевны, не знал о его разговоре с Троцким,  знал,
что женщины изменяют, женщины слабы, знал, что Женя бросила его,  ушла  от
него в тяжелую пору его жизни.
   Он рассказал Каценеленбогену о допросе, но об этом случае не сказал  ни
слова.
   Каценеленбоген теперь не пошучивал, не балагурил.
   Действительно, Крымов не ошибся в  нем.  Он  был  умен.  Но  страшно  и
странно было все то, что говорил он.  Иногда  Крымову  казалось,  что  нет
ничего несправедливого в том, что старый чекист сидит в камере  внутренней
тюрьмы. Не могло быть иначе. Иногда он казался Крымову безумным.
   Это был поэт, певец органов государственной безопасности.
   Он с восхищением рассказал Крымову,  как  Сталин  на  последнем  съезде
партии во время перерыва спросил у Ежова, почему он  допустил  перегибы  в
карательной политике, и, когда растерявшийся Ежов ответил, что он выполнял
прямые указания Сталина, вождь,  обращаясь  к  окружавшим  его  делегатам,
грустно проговорил: "И это говорит член партии".
   Он рассказал об ужасе, который испытывал Ягода...
   Он вспоминал великих  чекистов,  ценителей  Вольтера,  знатоков  Рабле,
поклонников Верлена, когда-то руководивших работой  в  большом,  бессонном
доме.
   Он  рассказал  о  многолетнем  московском   палаче,   милом   и   тихом
старичке-латыше,  который,  совершая  казни,  просил  разрешения  передать
одежду казненного в детский дом. И тут же рассказал о  другом  исполнителе
приговоров - тот пил дни и ночи, тосковал без дела, а когда его  отчислили
с работы, стал ездить в подмосковные совхозы и колол там свиней,  привозил
с собой бутыли свиной крови, - говорил, что врач прописал ему пить  свиную
кровь от малокровия.
   Он рассказывал, как в 1937 году приводились еженощно в исполнение сотни
приговоров над осужденными без права переписки, как  дымили  ночные  трубы
московского крематория, как мобилизованные  для  исполнения  приговоров  и
вывоза трупов комсомольцы сходили с ума.
   Он рассказывал о допросе Бухарина, об упорстве  Каменева...  А  однажды
они проговорили всю ночь до утра.
   В эту ночь чекист развивал теорию, обобщал.
   Каценеленбоген    рассказал    Крымову    о    поразительной     судьбе
нэпмана-инженера Френкеля.  Френкель  в  начале  нэпа  построил  в  Одессе
моторный завод. В середине двадцатых годов  его  арестовали  и  выслали  в
Соловки. Сидя в  Соловецком  лагере,  Френкель  подал  Сталину  гениальный
проект, - старый чекист именно это слово и произнес: "гениальный".
   В проекте подробно,  с  экономическими  и  техническими  обоснованиями,
говорилось об использовании огромных масс заключенных для создания  дорог,
плотин, гидростанций, искусственных водоемов.
   Заключенный нэпман стал генерал-лейтенантом МГБ, -  Хозяин  оценил  его
мысль.
   В простоту труда,  освященного  простотой  арестантских  рот  и  старой
каторги, труда лопаты, кирки, топора и пилы, вторгся двадцатый век.
   Лагерный мир стал впитывать в себя прогресс, он втягивал в свою  орбиту
электровозы,  экскаваторы,  бульдозеры,  электропилы,  турбины"   врубовые
машины, огромный автомобильный, тракторный  парк.  Лагерный  мир  осваивал
транспортную  и  связную  авиацию,   радиосвязь   и   селекторную   связь,
станки-автоматы,  современнейшие  системы  обогащения  руд;  лагерный  мир
проектировал, планировал, чертил,  рождал  рудники,  заводы,  новые  моря,
гигантские электростанции.
   Он развивался стремительно, и старая каторга казалась рядом  смешной  и
трогательной, как детские кубики.
   Но лагерь, говорил  Каценеленбоген,  все  же  не  поспевал  за  жизнью,
питавшей его. По-прежнему не использовались многие ученые и специалисты, -
они не имели отношения к технике и медицине...
   Историки с мировыми  именами,  математики,  астрономы,  литературоведы,
географы,  знатоки  мировой  живописи,  ученые,  владеющие  санскритом   и
древними кельтскими наречиями, не  имели  никакого  применения  в  системе
ГУЛАГа. Лагерь в своем развитии еще не дорос до использования  этих  людей
по  специальности.  Они  работали  чернорабочими  либо   так   называемыми
придурками на мелких конторских работах и в культурно-воспитательной части
- КВЧ, либо болтались в инвалидных лагерях,  не  находя  применения  своим
знаниям, часто огромным, имеющим не только  всероссийскую,  но  и  мировую
ценность.
   Крымов слушал Каценеленбогена, казалось, ученый говорит о главном  деле
своей жизни. Он не только воспевал и славил.  Он  был  исследователем,  он
сравнивал, вскрывал недостатки и противоречия, сближал, противопоставлял.
   Недостатки, конечно, в несравненно более мягкой форме,  существовали  и
по другую сторону лагерной проволоки. Немало есть в жизни  людей,  которые
делают не то, что могли бы, и  не  так,  как  могли,  в  университетах,  в
редакциях, в исследовательских институтах Академии.
   В  лагерях,  говорил  Каценеленбоген,  уголовные   главенствовали   над
политическими  заключенными.  Разнузданные,  невежественные,   ленивые   и
подкупные, склонные к кровавым дракам  и  грабежам,  уголовники  тормозили
развитие трудовой и культурной жизни лагерей.
   И тут же он сказал, что ведь и по ту сторону проволоки работой  ученых,
крупнейших деятелей культуры подчас руководят малообразованные, неразвитые
и ограниченные люди.
   Лагерь   давал   как   бы   гиперболическое,   увеличенное    отражение
запроволочной жизни. Но действительность по обе стороны проволоки не  была
противоположна, а отвечала закону симметрии.
   И тут-то он заговорил не как певец, не как мыслитель, а как пророк.
   Если смело, последовательно развивать систему лагерей, освободив ее  от
тормозов и недостатков, это развитие приведет к  стиранию  граней.  Лагерю
предстоит слияние с запроволочной жизнью. В этом  слиянии,  в  уничтожении
противоположности между лагерем и запроволочной жизнью  и  есть  зрелость,
торжество великих принципов. При всех недостатках лагерной системы - в ней
есть одно решающее преимущество. Только в лагере принципу личной свободы в
абсолютно чистой форме  противопоставлен  высший  принцип  -  разум.  Этот
принцип   приведет   лагерь   к   той   высоте,   которая   позволит   ему
самоупраздниться, слиться с жизнью деревни и города.
   Каценеленбогену приходилось руководить лагерными КБ -  конструкторскими
бюро, - и он убедился, что ученые, инженеры способны решать самые  сложные
задачи в условиях лагеря. Им по плечу любые  проблемы  мировой  научной  и
технической мысли. Нужно лишь разумно руководить  людьми  и  создавать  им
хорошие бытовые условия. Старинная байка о том, что без свободы нет науки,
- начисто неверна.
   - Когда уровни сравняются, - сказал он, - и мы поставим знак  равенства
между жизнью, идущей по ту и по эту сторону проволоки, репрессии станут не
нужны, мы перестанем выписывать  ордера  на  аресты.  Мы  сроем  тюрьмы  и
политизоляторы. КВЧ - культурно-воспитательная часть - будет справляться с
любыми аномалиями. Магомет и гора пойдут навстречу друг другу.
   Упразднение  лагеря  будет  торжеством  гуманизма,  и  в  то  же  время
хаотический, первобытный, пещерный принцип личной свободы не выиграет,  не
воспрянет после этого. Наоборот, он будет полностью преодолен.
   После долгого молчания он  сказал,  что,  может  быть,  через  столетия
самоупразднится и эта система и в своем самоупразднении породит демократию
и личную свободу.
   - Ничто не вечно под луной, - сказал он, - но мне не хотелось бы жить в
то время.
   Крымов сказал ему:
   - Ваши мысли безумны. Не в этом душа и сердце революции.  Говорят,  что
психиатры, долго проработавшие в психиатрических клиниках, сами становятся
безумными.  Простите,  но  вас  все  же  не  зря  посадили.  Вы,   товарищ
Каценеленбоген, наделяете органы  безопасности  атрибутами  божества.  Вас
действительно пора сменить.
   Каценеленбоген добродушно кивнул:
   - Да, я верю в Бога. Я темный, верующий старик.  Каждая  эпоха  создает
божество по подобию своему. Органы безопасности разумны  и  могущественны,
они господствуют над человеком двадцатого века. Когда-то такой силой  -  и
человек обожествлял ее - были землетрясения, молнии и гром, лесные пожары.
А посадили ведь  не  только  меня,  но  и  вас.  Вас  тоже  пора  сменить.
Когда-нибудь выяснится, кто все же прав - вы или я.
   - А старичок Дрелинг едет сейчас домой,  обратно  в  лагерь,  -  сказал
Крымов, зная, что слова его не пройдут даром.
   И, действительно, Каценеленбоген проговорил:
   - Вот этот поганый старичок мешает моей вере.



        "58"

   Крымов услышал негромкие слова:
   - Передали недавно, -  наши  войска  завершили  разгром  сталинградской
группировки немцев, вроде Паулюса захватили, я, по правде, плохо разобрал.
   Крымов  закричал,  стал  биться,  возить  ногами  по  полу,  захотелось
вмешаться в толпу людей в  ватниках,  валенках...  шум  их  милых  голосов
заглушал негромкий,  шедший  рядом  разговор;  по  грудам  сталинградского
кирпича с перевалочкой шел в сторону Крымова Греков.
   Врач держал Крымова за руку, говорил:
   - Надо бы сделать  перерывчик...  повторно  камфару,  выпадение  пульса
через каждые четыре удара.
   Крымов проглотил соленый ком и сказал:
   - Ничего, продолжайте, медицина позволяет, я все равно не подпишу.
   - Подпишешь, подпишешь, - с добродушной уверенностью заводского мастера
сказал следователь, - и не такие подписывали.
   Через трое суток кончился второй допрос, и Крымов вернулся в камеру.
   Дежурный положил около него завернутый в белую тряпицу пакет.
   - Распишитесь, гражданин заключенный, в получении  передачи,  -  сказал
он.
   Николай Григорьевич  прочел  перечень  предметов,  написанный  знакомым
почерком, - лук, чеснок, сахар, белые сухари. Под перечнем было  написано:
"Твоя Женя".
   Боже, Боже, он плакал...



        "59"

   Первого апреля 1943 года Степан Федорович Спиридонов получил выписку из