ене,  -
которые пользуются могучим душевным доверием со стороны неприкасаемых.  Им
можно, не ожидая разрешающего сигнала, звонить, писать. Вот Чепыжин!
   - Ты прав, Витя, все это верно, - сказала Людмила Николаевна,  и  слова
ее удивили его. Уже долгое время она ни в чем не признавала его правоты. -
Я тоже имею такого друга: Марью Ивановну!
   - Люда! - сказал он. - Люда! Знаешь ли, что Марья Ивановна  дала  слово
Соколову больше не видеться с нами? Иди, звони ей после этого!  Ну,  звони
же, звони!
   Сорвав с рычага телефонную трубку, он протянул ее Людмиле Николаевне.
   И в эту минуту он каким-то маленьким краешком своих чувств  надеялся  -
вот Людмила позвонит... и хотя бы она услышит голос Марьи Ивановны.
   Но Людмила Николаевна проговорила:
   - Ах, вот оно что, - и положила телефонную трубку.
   - Что же это Женевьева не идет, - сказал Штрум. - Беда объединяет  нас.
Я никогда не чувствовал к ней такой нежности, как теперь.
   Когда пришла Надя, Штрум сказал ей:
   - Надя, я говорил с мамой, она тебе расскажет  подробно.  Тебе  нельзя,
когда я стал пугалом, ходить к Постоевым, Гуревичам и прочим. Все эти люди
видят в тебе прежде всего мою дочь, мою, мою. Понимаешь, кто ты: член моей
семьи. Я категорически прошу тебя...
   Он знал заранее, что она скажет, как запротестует, возмутится.
   Надя подняла руку, прерывая его слова.
   - Да я все это  поняла,  когда  увидела,  что  ты  не  пошел  на  совет
нечестивых.
   Он, растерявшись, смотрел на дочь, потом насмешливо проговорил:
   - Надеюсь, на лейтенанта эти дела не повлияли.
   - Конечно, не повлияли.
   - Ну?
   Она повела плечами.
   - Ну вот, все. Сам понимаешь.
   Штрум посмотрел на жену, на дочь,  протянул  к  ним  руки  и  пошел  из
комнаты.
   И  в  его   жесте   столько   было   растерянности,   вины,   слабости,
благодарности, любви, что обе они долго  стояли  рядом,  не  произнося  ни
слова, не глядя друг на друга.



        "29"

   Впервые за время войны Даренский ехал дорогой наступления, - он нагонял
шедшие на запад танковые части.
   В снегу, в поле, вдоль  дорог  стояли  сожженные  и  разбитые  немецкие
танки, орудия, тупорылые итальянские грузовики, лежали тела убитых  немцев
и румын.
   Смерть и мороз сохранили для взгляда картину разгрома вражеских  армий.
Хаос, растерянность, страдание - все было  впечатано,  вморожено  в  снег,
сохраняя  в  своей  ледяной  неподвижности  последнее  отчаяние,  судороги
мечущихся на дорогах машин и людей.
   Даже огонь и дым снарядных разрывов, чадное пламя костров  отпечатались
на снегу темными подпалинами, желтой и коричневой наледью.
   На запад шли советские войска, на восток двигались толпы пленных.
   Румыны шли в зеленых шинелях, в высоких барашковых шапках. Они, видимо,
страдали от мороза меньше немцев. Глядя на них, Даренский не  ощущал,  что
это солдаты  разбитой  армии,  -  шли  тысячные  толпы  усталых,  голодных
крестьян, наряженных в оперные шапки. Над румынами посмеивались, но на них
смотрели без злобы, с жалостливой презрительностью. Потом он увидел, что с
еще большим беззлобием относились к итальянцам.
   Другое чувство вызывали венгры, финны, особенно немцы.
   А пленные немцы были ужасны.
   Они шли с головами и плечами, обмотанными обрывками одеял. На  ногах  у
них были поверх сапог повязаны  куски  мешковины  и  тряпья,  закрепленные
проволокой и веревками.
   Уши,  носы,  щеки  у  многих  были  покрыты  черными  пятнами  морозной
гангрены.  Тихий  звон  котелков,  подвешенных  к  поясам,   напоминал   о
кандальниках.
   Даренский глядел на трупы, с беспомощным бесстыдством  обнажившие  свои
впалые животы и половые органы, он глядел на румяные от степного морозного
ветра лица конвоиров.
   Сложное, странное чувство испытывал он, глядя на искореженные  немецкие
танки и грузовики среди  снежной  степи,  на  заледеневших  мертвецов,  на
людей, которые брели под конвоем на восток.
   Это было возмездие.
   Он вспомнил рассказы о том, как немцы высмеивали бедность русских  изб,
с гадливым удивлением разглядывали детские люльки, печи, горшки,  картинки
на стенах, кадушки, глиняных раскрашенных петухов, милый и чудный  мир,  в
котором рождались и росли ребята, побежавшие от немецких танков.
   Водитель машины любознательно сказал:
   - Глядите, товарищ подполковник!
   Четверо немцев несли на шинели товарища.  По  их  лицам,  напружившимся
шеям было видно, что они  скоро  сами  упадут.  Их  мотало  из  стороны  в
сторону. Тряпье, которым они были обмотаны, путалось в ногах,  сухой  снег
лупил их по безумным глазам, обмороженные пальцы цеплялись за края шинели.
   - Доигрались фрицы, - сказал водитель.
   - Не мы их звали, - угрюмо сказал Даренский.
   А потом вдруг счастье захлестывало его,  -  в  снежном  тумане  степной
целиной шли на запад советские танки -  тридцатьчетверки,  злые,  быстрые,
мускулистые...
   Из люков, высунувшись по грудь, глядели танкисты  в  черных  шлемах,  в
черных полушубках. Они мчались по  великому  степному  океану,  в  снежном
тумане, оставляя за собой мутную снеговую  пену,  -  и  чувство  гордости,
счастья перехватывало дыхание...
   Закованная сталью Россия, грозная, хмурая, шла на запад.
   При въезде в деревню  образовался  затор.  Даренский  сошел  с  машины,
прошел  мимо  стоявших  в  два  ряда  грузовиков,  мимо  крытых  брезентом
"катюш"... Через дорогу на большак перегоняли группу пленных.  Сошедший  с
легковой машины полковник в папахе серебристого каракуля, какую можно было
добыть,  либо  командуя  армией,  либо  находясь  в  дружбе  с   фронтовым
интендантом, смотрел на пленных. Конвоиры покрикивали на них, замахивались
автоматами:
   - Давай, давай, веселей!
   Невидимая  стена   отделяла   пленных   от   водителей   грузовиков   и
красноармейцев,  холод,  больший,  чем   степная   стужа,   мешал   глазам
встретиться с глазами.
   - Гляди, гляди, хвостатый, - сказал смеющийся голос.
   Через дорогу на четвереньках полз  немецкий  солдат.  Кусок  одеяла,  с
вылезшими клочьями ваты, волочился следом за ним. Солдат  полз  торопливо,
по-собачьи перебирая руками и ногами, не  поднимая  головы,  точно  чутьем
вынюхивая след. Он полз прямо на полковника,  и  стоявший  рядом  водитель
сказал:
   - Товарищ полковник, укусит, ей-Богу, целится.
   Полковник шагнул в сторону и, когда немец поравнялся с ним, пихнул  его
сапогом. И некрепкого толчка хватило,  чтобы  перешибить  воробьиную  силу
пленного. Руки и ноги его расползлись в стороны.
   Он взглянул снизу на ударившего его:  в  глазах  немца,  как  в  глазах
умирающей овцы, не было ни упрека, ни даже страдания, одно лишь смирение.
   - Лезет, говно,  завоеватель,  -  сказал  полковник,  обтирая  об  снег
подошву сапога.
   Смешок прошел среди зрителей.
   Даренский почувствовал, как затуманилась его голова и что  уже  не  он,
кто-то другой, которого он  знал  и  не  знал,  никогда  не  колеблющийся,
руководит его поступками.
   - Русские люди лежачих не бьют, товарищ полковник, - сказал он.
   - А я кто, по-вашему, не русский? - спросил полковник.
   - Вы мерзавец, - сказал Даренский и, увидя, что полковник шагнул в  его
сторону, крикнул, предупреждая взрыв полковничьего гнева и  угроз:  -  Моя
фамилия Даренский! Подполковник Даренский, инспектор  оперативного  отдела
штаба Сталинградского фронта. То, что я вам сказал,  я  готов  подтвердить
перед командующим фронтом и перед судом военного трибунала.
   Полковник с ненавистью сказал ему:
   - Ладно, подполковник Даренский, вам это даром не пройдет, - и пошел  в
сторону.
   Несколько пленных оттащили в сторону  лежащего,  и,  странно,  куда  ни
поворачивался Даренский, глаза его встречались с глазами сбившихся  толпой
пленных, их точно притягивало к нему.
   Он медленно зашагал к машине, слышал, как насмешливый голос сказал:
   - Фрицевский защитник отыскался.
   Вскоре Даренский  вновь  ехал  по  дороге,  и  снова  навстречу,  мешая
движению, двигались серые немецкие и зеленые румынские толпы.
   Водитель, искоса глядя, как  дрожат  пальцы  Даренского,  закуривающего
папиросу, сказал:
   - Я не имею к ним жалости. Могу любого пристрелить.
   - Ладно, ладно, - сказал Даренский, - ты бы их стрелял в  сорок  первом
году, когда бежал от них, как и я, без оглядки.
   Всю дорогу он молчал.
   Но случай с пленным не  открыл  его  сердца  добру.  Он  словно  сполна
истратил отпущенную ему доброту.
   Какая бездна лежала между той калмыцкой  степью,  которой  он  ехал  на
Яшкуль, и нынешней его дорогой.
   Он ли стоял в песчаном тумане, под огромной луной, смотрел  на  бегущих
красноармейцев, на змеящиеся шеи верблюдов, с нежностью  соединяя  в  душе
всех слабых и бедных людей, милых  ему  на  этом  последнем  крае  русской
земли...



        "30"

   Штаб танкового корпуса расположился на окраине села. Даренский подъехал
к штабной избе. Уже темнело. Видимо, штаб пришел в село совсем недавно,  -
кое-где красноармейцы снимали с  грузовиков  чемоданы,  матрацы,  связисты
тянули провод.
   Автоматчик, стоящий на часах, неохотно зашел в сени, кликнул адъютанта.
Адъютант неохотно вышел на крыльцо и, как все адъютанты, вглядываясь не  в
лицо, а в погоны приехавшего, сказал:
   - Товарищ подполковник,  командир  корпуса  только-только  из  бригады:
отдыхает. Вы пройдите к ОДЭ.
   - Доложите командиру корпуса: подполковник Даренский. Понятно? - сказал
надменно приезжий.
   Адъютант вздохнул, пошел в избу.
   А через минуту он вышел и крикнул:
   - Пожалуйста, товарищ подполковник!
   Даренский поднялся  на  крыльцо,  а  навстречу  ему  шел  Новиков.  Они
несколько мгновений, смеясь от удовольствия, оглядывали друг друга.
   - Вот и встретились, - сказал Новиков.
   Это была хорошая встреча.
   Две умные головы, как бывало, склонились над картой.
   - Иду вперед с такой же скоростью, как драпали в свое время,  -  сказал
Новиков, - а на этом участке перекрыл скорость драпа.
   - Зима, зима, - сказал Даренский, - что лето покажет?
   - Не сомневаюсь.
   - Я тоже.
   Показывать карту  Даренскому  было  для  Новикова  наслаждением.  Живое
понимание, интерес к подробностям, которые казались  заметны  одному  лишь
Новикову, волновавшие Новикова вопросы...
   Понизив голос, точно исповедуясь в  чем-то  личном,  интимном,  Новиков
сказал:
   - И разведка полосы движения танков в атаку, и согласованное применение
всех средств целеуказания, и схема ориентиров, и святость взаимодействия -
все это так, все это  конечно.  Но  в  полосе  наступления  танков  боевые
действия всех родов войск подчинены одному Богу - танку, тридцатьчетверке,
умнице нашей!
   Даренскому была известна карта  событий,  происходивших  не  только  на
южном крыле Сталинградского фронта.  От  него  Новиков  узнал  подробности
кавказской операции, содержание перехваченных переговоров между Гитлером и
Паулюсом, узнал  неизвестные  ему  подробности  движения  группы  генерала
артиллерии Фреттер-Пико.
   - Вот уже Украина, в окно видно, - сказал Новиков.
   Он показал на карте:
   - Но вроде я поближе других. Только корпус Родина подпирает.
   Потом, отодвинув карту, он произнес:
   - Ну, ладно, хватит с нас стратегии и тактики.
   - У вас по личной линии все по-старому? - спросил Даренский.
   - Все по-новому.
   - Неужели женились?
   - Вот жду со дня на день, должна приехать.
   - Ох ты, пропал казак, - сказал Даренский. - От души  поздравляю.  А  я
все в женихах.
   - Ну, а Быков? - вдруг спросил Новиков.
   - Быкову что. Возник у Ватутина, в том же качестве.
   - Силен, собака.
   - Твердыня.
   Новиков сказал:
   - Ну и черт с ним, - и  крикнул  в  сторону  соседней  комнаты:  -  Эй,
Вершков, ты, видно, принял  решение  заморить  нас  голодом.  И  комиссара
позови, покушаем вместе.
   Но  звать  Гетманова  не  пришлось,  он  сам  пришел,  стоя  в  дверях,
расстроенным голосом проговорил:
   - Что ж это, Петр Павлович, вроде Родин вперед вырвался.  Вот  увидишь,
заскочит он на Украину раньше нас, - и, обращаясь к Даренскому, добавил: -
Такое время, подполковник, пришло. Мы  теперь  соседей  больше  противника
боимся. Вы часом не сосед? Нет, нет, ясно - старый фронтовой друг.
   - Ты, я вижу, совсем заболел украинским вопросом, - сказал Новиков.
   Гетманов пододвинул к себе банку с  консервами  и  с  шутливой  угрозой
сказал:
   -  Ладно,  но  имей  в  виду,  Петр  Павлович,  приедет  твоя   Евгения
Николаевна, распишу вас только на украинской земле.  Вот  подполковника  в
свидетели беру.
   Он поднял рюмку и, указывая рюмкой на Новикова, сказал:
   - Товарищ подполковник, давайте за его русское сердце выпьем.
   Растроганный Даренский проговорил:
   - Вы хорошее слово сказали.
   Новиков, помнивший неприязнь Даренского к комиссарам, сказал:
   - Да, товарищ подполковник, давно мы с вами не виделись.
   Гетманов, оглянув стол, сказал:
   - Нечем  гостя  угостить,  одни  консервы.  Повар  не  поспевает  печку
растопить, а уж надо менять командный пункт. День и ночь в  движении.  Вот
вы бы к нам перед наступлением приехали. А теперь час стоим, сутки  гоним.
Самих себя догоняем.
   - Хоть бы вилку еще одну дал, - сказал Новиков адъютанту.
   - Вы ж не велели посуду с грузовика снимать, - ответил адъютант.
   Гетманов стал рассказывать о своей поездке по освобожденной территории.
   - Как день и ночь, - говорил он, - русские люди и  калмыки.  Калмыки  в
немецкую дудку пели.  Мундиры  им  зеленые  какие-то  выдали.  Рыскали  по
степям, вылавливали наших русских. А ведь чего им только не дала советская
власть! Ведь была страна оборванных кочевников, страна бытового  сифилиса,
сплошной неграмотности. Вот уж - как волка ни корми, а он в степь  глядит.
И во время гражданской войны они почти все  на  стороне  белых  были...  А
сколько денег угробили на эти декады, да на дружбу народов. Лучше бы завод
танковый в Сибири построить на эти средства. Одна женщина, молодая донская
казачка, рассказывала  мне,  каких  страхов  она  натерпелась.  Нет,  нет,
обманули русское, советское доверие  калмыки.  Я  так  и  напишу  в  своей
докладной Военному совету.
   Он сказал Новикову:
   - А помнишь, я сигнализировал насчет Басангова,  не  подвело  партийное
чутье. Но ты не обижайся, Петр Павлович, это я не в укор тебе. Думаешь,  я
мало ошибался в жизни? Национальный признак,  знаешь,  это  большое  дело.
Определяющее  значение  будет  иметь,   практика   войны   показала.   Для
большевиков главный учитель, знаете, кто? Практика.
   - А насчет калмыков я согласен с вами, -  сказал  Даренский,  -  я  вот
недавно был  в  калмыцких  степях,  проезжал  всеми  этими  Китченерами  и
Шебенерами.
   Для чего сказал он это? Он много ездил по Калмыкии, и ни разу у него не
возникло злого чувства к калмыкам, лишь живой интерес к их быту и обычаям.
   Но,  казалось,  комиссар  корпуса  обладал   какой-то   притягательной,
магнитной силой. Даренскому все время хотелось соглашаться с ним.
   А Новиков, усмехаясь, поглядывал на него, он-то хорошо  знал  душевную,
притягательную силу комиссара, как тянет поддакивать ему.
   Гетманов неожиданно и простодушно сказал Даренскому:
   -  Я  ведь  понимаю,  вы  из  тех,  кому  доставалось  в   свое   время
несправедливо. Но вы не обижайтесь на партию большевиков, она  ведь  добра
народу хочет.
   И Даренский, всегда считавший, что от  политотдельцев  и  комиссаров  в
армии лишь неразбериха, проговорил:
   - Да что вы, неужели я этого не понимаю.
   - Вот-вот, - сказал Гетманов, - мы кое в  чем  наломали  дров,  но  нам
народ простит. Простит! Ведь мы хорошие ребята, не злые по существу. Верно
ведь?
   Новиков, ласково оглядев сидевших, сказал:
   - Хороший у нас в корпусе комиссар?
   - Хороший, - подтвердил Даренский.
   - То-то, - сказал Гетманов, и все трое рассмеялись.
   Словно угадывая желание Новикова и Даренского, он посмотрел на часы.
   - Пойду отдохну, а то день и ночь в движении, хоть сегодня высплюсь  до
утра. Десять суток сапог не снимал,  как  цыган.  Начальник  штаба  небось
спит?
   - Какой там спит, - сказал Новиков, - поехал сразу на новее  положение,
ведь с утра перебазироваться будем.
   Когда Новиков и Даренский остались одни, Даренский сказал:
   - Петр Павлович, чего-то я недодумывал всю жизнь. Вот недавно я  был  в
особо тяжелом настроении, в каспийских  песках,  казалось,  что  уж  конец
подходит. А что получается? Ведь смогли организовать такую силищу. Мощь! А
перед ней все ничто.
   Новиков сказал:
   - А я все яснее, больше понимаю, что значит русский человек! Лихие  мы,
сильные вояки!
   -  Силища!  -  сказал  Даренский.  -  И  вот  основное:   русские   под
водительством  большевиков  возглавят  человечество,  а  все  остальное  -
бугорки да пятнышки.
   - Вот что, - сказал Новиков, - хотите, я снова поставлю вопрос о  вашем
переходе? Вы бы пошли в  корпус  заместителем  начальника  штаба?  Повоюем
вместе, а?
   - Что ж, спасибо. А кого же я буду замещать?
   - Генерала Неудобнова. Законно: подполковник замещает генерала.
   - Неудобнов? Он за границей был перед войной? В Италии?
   - Точно. Он. Не Суворов, но, в общем, с ним работать можно.
   Даренский молчал. Новиков поглядел на него.
   - Ну как, сделаем дело? - спросил он.
   Даренский приподнял пальцем губу и немного оттянул щеку.
   - Видите, коронки? - спросил он. - Это мне Неудобнов вышиб два зуба  на
допросе в тридцать седьмом году.
   Они переглянулись, помолчали, снова переглянулись.
   Даренский сказал:
   - Человек он, конечно, толковый.
   - Ясно, ясно, все же не калмык, русский, - усмехаясь, сказал Новиков  и
вдруг крикнул: - Давай выпьем, но уж так, действительно по-русски!
   Даренский впервые в жизни пил так много,  но,  если  б  не  две  пустые
водочные бутылки на столе,  никто  бы  со  стороны  не  заметил,  что  два
человека выпили сильно, по-настоящему. Вот разве что стали  говорить  друг
другу "ты".
   Новиков в какой уж раз налил стаканы, сказал:
   - Давай, не задерживай.
   Непьющий Даренский на этот раз не задерживал.
   Они говорили об отступлении, о первых днях войны. Они вспомнили Блюхера
и Тухачевского. Они поговорили о Жукове. Даренский рассказал о  том,  чего
хотел от него на допросе следователь.
   Новиков рассказал, как перед началом наступления задержал на  несколько
минут движение танков. Но он не рассказал, как ошибся, определяя поведение
командиров бригад. Они заговорили о немцах, и  Новиков  сказал,  что  лето
сорок первого года,  казалось,  закалило,  ожесточило  его  навек,  а  вот
погнали  первых  пленных,  и  он  приказал  получше  кормить   их,   велел
обмороженных и раненых везти в тыл на машинах.
   Даренский сказал:
   - Ругали мы с твоим комиссаром калмыков. Правильно?  Жаль,  что  твоего
Неудобнова нет. Я бы с ним поговорил, уж я бы поговорил.
   - Эх, мало ли  орловских  и  курских  с  немцами  снюхались?  -  сказал
Новиков. - Вот и генерал Власов, тоже не калмык. А Басангов мой -  хороший
солдат. А Неудобнов чекист, мне  комиссар  рассказывал  про  него.  Он  не
солдат. Мы, русские, победим, до Берлина дойду, я знаю, нас  уж  немец  не
остановит.
   Даренский сказал:
   - Вот Неудобнов, Ежов, вот  все  это  дело,  а  Россия  теперь  одна  -
советская. И я знаю - все зубы  мне  выбей,  а  моя  любовь  к  России  не
дрогнет. Я до последнего дыхания ее любить буду. Но в замы к этой бляди не
пойду, вы что, шутите, товарищи?
   Новиков налил в стаканы водки, сказал:
   - Давай, не задерживай.
   Потом он сказал:
   - Я знаю, будет еще всякое. Буду и я еще плохим.
   Меняя разговор, он вдруг сказал:
   - Ох, жуткое у нас тут дело  было.  Оторвало  танкисту  голову,  и  он,
убитый, все жал на акселератор, и танк идет. Все вперед, вперед!
   Даренский сказал:
   - Ругали мы с твоим комиссаром калмыков, а  у  меня  калмык  старый  из
головы сейчас не выходит. А сколько ему лет - Неудобнову? Поехать  к  нему
на ваше новое положение,