училище.  Сережу  смешил
рассказ Климова о том,  как  один  ремесленник  подавился  шурупом,  начал
задыхаться, посинел, и Климов - до прибытия "скорой помощи" -  вытащил  из
глотки ремесленника шуруп плоскогубцами.
   Но однажды Сережа видел Климова, напившегося трофейным  шнапсом,  -  он
был ужасен, казалось, сам Греков оробел перед ним.
   Самым  неряшливым  человеком  в  доме  был  лейтенант  Батраков.  Сапог
Батраков не  чистил,  одна  подошва  у  него  похлопывала  при  ходьбе,  -
красноармейцы,   не   поворачивая   голов,    узнавали    о    приближении
артиллерийского лейтенанта. Зато лейтенант десятки раз  на  день  протирал
замшевой тряпочкой свои  очки,  очки  не  соответствовали  его  зрению,  и
Батракову казалось, что пыль и дым от разрывов коптят ему  стекла.  Климов
несколько раз приносил ему очки, снятые с убитых немцев. Но  Батракову  не
везло - оправа была хороша, а стекла не подходили.
   До войны Батраков преподавал математику в техникуме, отличался  большой
самоуверенностью, говорил о неучах-школьниках надменным голосом.
   Он устроил Сереже экзамен по математике,  и  Сережа  осрамился.  Жильцы
дома стали смеяться, грозились оставить Шапошникова на второй год.
   Однажды, во время  немецкого  авиационного  налета,  когда  обезумевшие
молотобойцы били тяжелыми кувалдами по камню, земле, железу, Греков увидел
Батракова, сидящего над обрывом лестничной  клетки  и  читающего  какую-то
книжонку.
   Греков сказал:
   - Нет уж, ни хрена немцы не  добьются.  Ну  что  они  с  таким  дураком
сделают?
   Все, что делали немцы, вызывало у жильцов  дома  не  чувство  ужаса,  а
снисходительно-насмешливое отношение.  "Ох,  и  старается  фриц",  "Гляди,
гляди,  что  хулиганы  эти  надумали...",  "Ну  и  дурак,  куда  он  бомбы
кладет..."
   Батраков приятельствовал с  командиром  саперного  взвода  Анциферовым,
сорокалетним человеком, любившим поговорить о своих хронических болезнях -
явление на фронте редкое, - под  огнем  сами  собой  вылечивались  язвы  и
радикулиты.
   Но   Анциферов   продолжал   в   сталинградском   пекле   страдать   от
многочисленных  болезней,  которые  гнездились  в  его  объемистом   теле.
Немецкий лекарь не лечил его.
   Фантастически неправдоподобно  выглядел  этот  полнолицый,  с  лысеющей
круглой головой, с круглыми глазами человек, когда,  освещенный  зловещими
отблесками пожаров, благодушествуя, пил чай со своими саперами.  Он  сидел
обычно босиком, так как обутую ногу досаждала мозоль; без  гимнастерки,  -
Анциферову всегда было жарко. Он прихлебывал из чашки с синими  цветочками
горячий чай, вытирал обширным платком лысину, вздыхал,  улыбался  и  вновь
принимался дуть в чашку, куда угрюмый боец Ляхов,  с  головой,  повязанной
бинтом, то и дело подливал из огромного закопченного чайника кипящую струю
стоялой воды. Иногда Анциферов, не  натягивая  сапог,  недовольно  кряхтя,
взбирался на кирпичный пригорок посмотреть, что происходит на белом свете.
Он стоял босой, без гимнастерки,  без  пилотки,  похожий  на  крестьянина,
вышедшего  в  буйный  грозовой  ливень  на  порог   избы   оглядеть   свое
приусадебное хозяйство.
   До войны он работал прорабом. Теперь его опыт строителя приобрел как бы
обратный знак. В мозгу его  постоянно  стояли  вопросы  разрушения  домов,
стен, подвальных перекрытий.
   Главным предметом бесед Батракова с сапером были вопросы философские. В
Анциферове, перешедшем от созидания к  разрушению,  появилась  потребность
осмыслить этот необычный переход.
   Иногда их беседа с высот философских  -  в  чем  цель  жизни,  есть  ли
советская власть  в  звездных  мирах  и  каково  преимущество  умственного
устройства мужчины над умственным  устройством  женщины,  -  переходила  к
обычным житейским отношениям.
   Здесь, среди сталинградских развалин, все было по-иному, и нужная людям
мудрость часто была на стороне растяпы Батракова.
   - Веришь, Ваня, - говорил Анциферов Батракову,  -  я  через  тебя  стал
кое-что понимать. А раньше я считал, что всю механику понимаю до  конца  -
кому нужно полкило водки с закуской, кому новые  покрышки  для  автомашины
доставить, а кому просто сотню сунуть.
   Батраков,  всерьез  считавший,  что  именно  он  со  своими   туманными
рассуждениями, а не Сталинград открыл Анциферову новое отношение к  людям,
снисходительно отвечал:
   - Да, уважаемый, можно, в общем и целом, пожалеть, что мы до  войны  не
встречались.
   А в подвале обитала пехота, те, кто отбивали  немецкий  натиск  и  сами
переходили по пронзительному голосу Грекова в контратаки.
   Пехотой заправлял  лейтенант  Зубарев.  Он  учился  до  войны  пению  в
консерватории. Иногда ночью он подбирался к немецким домам и начинал петь:
"О не буди меня, дыхание весны", то арию Ленского.
   Зубарев отмахивался, когда его спрашивали, для  чего  он  забирается  в
кирпичные груды и поет с  риском  быть  убитым.  Быть  может,  здесь,  где
трупное зловоние день и ночь стояло в воздухе, он хотел доказать не только
себе и своим товарищам, но и врагам, что  с  прелестью  жизни  никогда  не
справятся могучие истребительные силы.
   Неужели можно было жить, не зная о Грекове,  Коломейцеве,  Полякове,  о
Климове, о Батракове, о бородатом Зубареве?
   Для Сережи, прожившего всю жизнь в интеллигентной среде, стала очевидна
правота бабушки, всегда твердившей, что простые  рабочие  люди  -  хорошие
люди.
   Но умненький Сережа сумел заметить бабушкин грех, - она все же  считала
простых людей простыми.
   В доме "шесть дробь один" люди не были просты.  Греков  поразил  как-то
Сережу словами:
   - Нельзя человеком руководить, как овцой, на что уж Ленин был умный,  и
тот не  понял.  Революцию  делают  для  того,  чтобы  человеком  никто  не
руководил. А Ленин говорил: "Раньше вами руководили по-глупому, а  я  буду
по-умному".
   Никогда Сережа  не  слышал,  чтобы  с  такой  смелостью  люди  осуждали
наркомвнудельцев, погубивших в 1937 году десятки тысяч невинных людей.
   Никогда Сережа не слышал, чтобы с такой болью люди говорили о бедствиях
и мучениях,  выпавших  крестьянству  в  период  сплошной  коллективизации.
Главным оратором на эти темы был сам управдом Греков, но часто вели  такие
разговоры и Коломейцев, и Батраков.
   Сейчас, в штабном блиндаже, Сереже каждая минута, проведенная вне  дома
"шесть дробь  один",  казалась  томительно  длинной.  Немыслимым  казалось
слушать разговоры о дневальстве, о вызовах к начальникам отделов.
   Он стал представлять  себе,  что  делают  сейчас  Поляков,  Коломейцев,
Греков.
   Вечером, в тихий час, все снова говорят о радистке.
   Уж Грекова, если решит, ничем не остановить, хоть сам Будда или  Чуйков
будут грозить ему.
   Жильцы дома были замечательными, сильными, отчаянными людьми.  Наверно,
Зубарев и сегодня ночью запускал арии... А  она  сидит  беспомощная,  ждет
своей судьбы.
   "Убью!" - подумал он, но неясно понимал, кого он убьет.
   Куда уж ему, он ни разу не поцеловал девушки,  а  эти  дьяволы  опытны,
конечно, обманут ее, задурят.
   Он много слышал историй о медсестрах, телефонистках,  дальномерщицах  и
прибористках,   девчонках-школьницах,   ставших   против   воли   "пепеже"
командиров полков, артдивизионов.  Эти  истории  его  не  волновали  и  не
занимали.
   Он поглядел на дверь блиндажа. Как раньше не приходило ему в голову,  -
никого не спрашивая, встать да пойти?
   Он встал, открыл дверь и пошел.
   А в это время оперативному дежурному в штаб армии позвонили по указанию
начальника политотдела Васильева,  попросили  незамедлительно  прислать  к
комиссару бойца из окруженного дома.
   История Дафниса и Хлои постоянно трогает сердца людей не потому, что их
любовь родилась под синим небом, среди виноградных лоз.
   История Дафниса и Хлои  повторяется  всегда  и  всюду  -  и  в  душном,
пропахшем жареной треской подвале, и в бункере концентрационного лагеря, и
под щелканье  счетов  в  учрежденческой  бухгалтерии,  и  в  пыльной  мути
прядильного цеха.
   И  эта  история  вновь  возникла  среди  развалин,  под  вой   немецких
пикировщиков, там, где люди питали свои грязные и потные тела не медом,  а
гнилой картошкой и водой из старого отопительного котла, возникла там, где
не было задумчивой тишины, а лишь битый камень, грохот и зловоние.



        "62"

   Старику Андрееву, работавшему сторожем на СталГРЭСе, с оказией передали
записку из Ленинска, - невестка писала, что Варвара  Александровна  умерла
от воспаления легких.
   После известия о смерти жены Андреев стал совсем угрюм, редко заходил к
Спиридоновым, по вечерам сидел у входа в  рабочее  общежитие,  смотрел  на
орудийные вспышки и  мелькание  прожекторов  в  облачном  небе.  Иногда  в
общежитии с ним заговаривали, и он молчал. Тогда, думая, что старик  плохо
слышит, говоривший повторял вопрос более громко. Андреев хмуро произносил:
   - Слышу, слышу, не глухой, - и опять молчал.
   Смерть жены потрясла его. Жизнь его отражалась в жизни жены,  дурное  и
хорошее,  происходившее  с  ним,  его  веселое  и   печальное   настроение
существовало, отраженное в душе Варвары Александровны.
   Во время сильной бомбежки, при разрывах тонных бомб,  Павел  Андреевич,
глядя на земляной и  дымовой  вал,  вздымавшийся  среди  цехов  СталГРЭСа,
думал: "Вот поглядела бы моя старуха... Ох, Варвара, вот это да..."
   А ее уж в это время не было в живых.
   Ему казалось,  что  развалины  разбитых  бомбами  и  снарядами  зданий,
перепаханный войной двор, - кучи  земли,  искореженного  железа,  горький,
сырой дым и желтое, ящерное, ползучее пламя горящих масляных изоляторов, -
есть выражение его жизни, это ему осталось для дожития.
   Неужели он сидел когда-то в светлой комнате, завтракал перед работой  и
рядом стояла жена и глядела на него: давать ли ему добавку?
   Да, осталось ему умереть одному.
   И вдруг вспоминал он  ее  молодую,  с  загорелыми  руками,  с  веселыми
глазами.
   Что ж, придет час, не так уж он далек.
   Как-то вечером он медленно, скрипя ступенями,  спустился  в  блиндаж  к
Спиридоновым. Степан Федорович посмотрел на лицо старика и сказал:
   - Плохо, Павел Андреевич?
   - Вы еще молодой, Степан Федорович, - ответил Андреев.  -  У  вас  силы
меньше, еще успокоитесь. А мне силы хватит: я один дойду.
   Вера, мывшая в это время кастрюлю,  оглянулась  на  старика,  не  сразу
поняв смысл его слов.
   Андреев, желая перевести разговор, - ему не нужно было ничье сочувствие
- сказал:
   - Пора, Вера, вам отсюда, тут больницы нет, одни танки да самолеты.
   Она усмехнулась и развела мокрыми руками.
   Степан Федорович сердито сказал:
   -  Ей  уже  незнакомые  говорят,  кто  ни  посмотрит  на  нее,  -  пора
перебираться на левый берег. Вчера приезжал член  Военного  совета  армии,
зашел к нам в блиндаж, посмотрел на Веру, ничего не сказал,  а  садился  в
машину, стал меня ругать: вы что же, не отец, что ли,  хотите,  мы  ее  на
бронекатере через Волгу перевезем. Что я могу сделать: не хочет, и все.
   Он говорил быстро, складно, как говорят люди, изо дня в  день  спорящие
об одном и том же. Андреев смотрел на рукав своего пиджака с  расползшейся
знакомой штопкой и молчал.
   - Какие же тут могут быть  письма,  -  продолжал  Степан  Федорович.  -
Почта, что ли, тут есть. Сколько времени мы здесь, ни одной весточки ни от
бабушки, ни от Жени, ни от Людмилы... Где  Толя,  где  Сережа,  разве  тут
узнаешь.
   Вера сказала:
   - Вот же получил Павел Андреевич письмо.
   - Извещение о смерти получил, - Степан Федорович испугался своих  слов,
раздраженно стал говорить, показывая рукой на тесные  стены  блиндажа,  на
занавеску, отделявшую Верину койку: - Да и как ей тут жить, ведь  девушка,
женщина, и тут постоянно мужики толкутся, днем и  ночью,  то  рабочие,  то
военизированная охрана, набьется полно народу, галдят, курят.
   Андреев сказал:
   - Ребеночка пожалейте, пропадет он здесь.
   - Ты подумай только, вдруг немцы ворвутся! Что тогда  будет?  -  сказал
Степан Федорович.
   Вера молчала.
   Она уверила себя, что  Викторов  войдет  в  разрушенные  сталгрэсовские
ворота и она издали увидит его в летном комбинезоне, в унтах, с  планшетом
на боку.
   Она выходила на шоссе, -  идет  ли  он?  -  Проезжавшие  на  грузовиках
красноармейцы кричали ей:
   - Эй, деваха, кого ждешь? Садись с нами.
   Ей на минуту становилось весело, и она отвечала:
   - Грузовик не довезет.
   Когда пролетали советские самолеты, она всматривалась  в  низко  идущие
над  СталГРЭСом  истребители,  казалось,  вот-вот  она  различит,   узнает
Викторова.
   Однажды истребитель, пролетавший над СталГРЭСом, помахал  приветственно
крыльями, и Вера закричала, словно пришедшая в отчаяние  птица,  побежала,
спотыкаясь, упала, и после этого падения  у  нее  несколько  ночей  болела
поясница.
   В конце октября она видела воздушный бой над электростанцией, бой ничем
не кончился, советские машины ушли в облака, немецкие, развернувшись, ушли
на запад. А Вера стояла, смотрела на  пустое  небо,  и  в  ее  расширенных
глазах было такое безумное напряжение, что  проходивший  по  двору  монтер
сказал:
   - Товарищ Спиридонова, вы что, может, подранило вас?
   Она верила в свою встречу с Викторовым именно здесь, на  СталГРЭСе,  но
ей казалось, что, скажи она об этом отцу,  судьба  рассердится  на  нее  и
помешает их встрече. Иногда ее уверенность  бывала  так  велика,  что  она
спешно бралась печь  ржаные  пирожки  с  картошкой,  торопясь,  мела  пол,
переставляла вещи, чистила  грязную  обувь...  Иногда,  сидя  с  отцом  за
столом, она, прислушавшись, говорила:
   - Постой, я на минуточку, - и, накинув на плечи пальто, поднималась  из
подземелья на поверхность, оглядывалась, не стоит ли во дворе  летчик,  не
спрашивает ли, как пройти к Спиридоновым.
   Ни разу, ни на минуту ей не приходило в голову, что он мог  забыть  ее.
Она была уверена, что Викторов так же напряженно и упорно, как она о  нем,
день и ночь думает о ней.
   Станцию почти каждый день обстреливали тяжелые немецкие орудия, - немцы
наловчились, пристрелялись и лепили снаряды метко, по стенам цехов, грохот
разрывов  то   и   дело   потрясал   землю.   Часто   налетали   единичные
бродяги-бомбардировщики и сбрасывали бомбы "Мессеры",  низко  стелясь  над
землей, пускали пулеметные очереди пролетая  над  станцией.  А  иногда  на
отдаленных холмах появлялись немецкие танки, и тогда  явственно  слышалась
торопливая ружейно-пулеметная трескотня.
   Степан Федорович как будто привык к  обстрелам  и  бомбежкам,  так  же,
казалось, привыкали к ним и другие работники  станции.  Но  и  он  и  они,
привыкая, одновременно теряли запас душевных  сил,  и  иногда  изнеможение
охватывало Спиридонова, хотелось лечь на койку, натянуть на голову  ватник
и лежать так, не шевелясь, не открывая глаз. Иногда он  напивался.  Иногда
хотелось побежать  на  берег  Волги,  перебраться  на  Тумак  и  пойти  по
левобережной степи, ни разу не  оглянувшись  на  СталГРЭС,  принять  позор
дезертирства, лишь бы не слышать страшного воя немецких снарядов  и  бомб.
Когда  Степей  Федорович  через  штаб  стоявшей  поблизости   64-й   армии
связывался с  Москвой  по  телефону  ВЧ  и  заместитель  наркома  говорил:
"Товарищ Спиридонов, передайте привет из Москвы  героическому  коллективу,
который вы возглавляете", Степану Федоровичу становилось неловко, - где уж
там героизм. А тут еще все время ходили слухи о  том,  что  немцы  готовят
массированный  налет  на  СталГРЭС,  обещали  раздолбать  его  чудовищными
тонными бомбами. От этих слухов холодели руки и ноги. Днем глаза все время
косились на серое небо, -  не  летят  ли.  А  ночью  он  вдруг  вскакивал,
мерещилось густое, тугое гудение приближающихся воздушных немецких полчищ.
От страха спина, грудь становились влажными.
   Видимо, не один он растрепал себе нервы. Главный инженер Камышов как-то
сказал ему: "Сил больше нет, все мерещится какая-то чертовщина,  гляжу  на
шоссе и думаю: эх, драпануть бы". А  парторг  ЦК  Николаев  зашел  к  нему
вечером и попросил: "Налей мне, Степан Федорович, стакан водки, у меня вся
вышла, что-то без этого антибомбина последнее время  совершенно  спать  не
могу". Степан Федорович, наливая Николаеву водку, сказал: "Век  живи,  век
учись. Надо бы  выбрать  специальность,  при  которой  оборудование  легко
эвакуируется, а здесь, видишь, турбины остались, и мы при них. А с  других
заводов народ давно в Свердловске гуляет".
   Уговаривая Веру уехать, Степан Федорович однажды сказал ей:
   - Я прямо удивляюсь,  ко  мне  наши  люди  ходят,  просятся  под  любым
предлогом смотаться отсюда, а тебя честью  уговариваю,  и  ты  не  хочешь.
Разрешили бы мне, минутки бы не задержался.
   - Я ради тебя тут остаюсь, - грубо ответила она. - Без меня  ты  совсем
сопьешься.
   Но, конечно, Степан Федорович не только трепетал перед немецким  огнем.
Была на СталГРЭСе и смелость,  и  тяжелая  работа,  и  смех,  и  шутки,  и
бесшабашное чувство суровой судьбы.
   Веру постоянно мучило беспокойство о ребенке. Не родится ли он больным,
не повредит ли ему, что Вера живет в душном, прокуренном подземелье и  что
каждый день земля дрожит от бомбежки. В последнее время ее часто  тошнило,
кружилась  голова.  Каким  печальным,  пугливым,  каким  грустным   должен
родиться ребенок, если глаза его матери все время видят развалины,  огонь,
искореженную землю, самолеты с черными крестами в сером небе. Может  быть,
он даже слышит рев разрывов, может быть,  его  маленькое  скорченное  тело
замирает при вое бомб и головенка втягивается в плечи.
   А мимо нее пробегали люди в замасленных, грязных  пальто,  подпоясанных
солдатскими брезентовыми поясами, махали  ей  на  ходу  рукой,  улыбались,
кричали:
   - Вера, как жизнь? Вера, думаешь ли ты обо мне?
   Она чувствовала нежность, с которой относились к ней,  будущей  матери.
Может быть, маленький тоже чувствует  эту  нежность  и  сердце  его  будет
чистым и добрым.
   Она иногда заходила в механический цех, где ремонтировались танки,  там
когда-то работал Викторов. Она гадала, - у какого  станка  он  стоял?  Она
старалась представить его себе в рабочей одежде либо в летной форме, но он
всегда представлялся ей в госпитальном халате.
   В мастерской ее знали не только сталгрэсовские рабочие, но и танкисты с
армейской базы. Их нельзя было отличить, - рабочие люди завода  и  рабочие
люди войны были совершенно схожи - в замасленных ватниках, в мятых шапках,
с черными руками.
   Вера была поглощена мыслями о Викторове и о ребенке, чье  существование
она день и ночь ощущала, и тревога о бабушке, тете  Жене,  Сереже  и  Толе
отступила из ее сердца, она лишь ощущала тяжелое томление, когда думала  о
них.
   Ночью она тосковала по матери, звала  ее,  жаловалась  ей,  просила  ее
помощи, шептала: "Мамочка, милая, помоги мне".
   И в эти минуты она ощущала себя беспомощной, слабой, совсем  не  такой,
как в те минуты, когда спокойно говорила отцу:
   - Не проси меня, никуда я не поеду отсюда.



        "63"

   За обедом Надя задумчиво проговорила:
   - Толя вареную картошку любил больше, чем жареную.
   Людмила Николаевна сказала:
   - Завтра ему исполнится ровно девятнадцать лет и семь месяцев.
   Вечером она сказала:
   - Как бы Маруся  огорчалась,  узнав  о  фашистских  зверствах  в  Ясной
Поляне.
   А вскоре пришла после заводского  собрания  Александра  Владимировна  и
сказала Штруму, помогавшему ей снять пальто:
   -  Замечательная  погода,  Витя,  воздух  сухой,  морозный.  Ваша  мама
говорила: как вино.
   Штрум ответил ей:
   - А о кислой капусте мама говорила: виноград.
   Жизнь двигалась наподобие плывущей по  морю  ледяной  глыбы,  подводная
часть ее, скользившая в холодном мраке, придавала  устойчивость  надводной
части, что отражала волны, слушала шум и плеск воды, дышала...
   Когда молодежь в знакомых  семьях  поступала  в  аспирантуру,  защищала
диссертации, влюблялась, женилась,