повидаться?
   Новиков медленно, тяжелым языком проговорил:
   - Мне счастье выпало. Больше не бывает.
   И он вынул из кармана фотографию,  передал  ее  Даренскому.  Тот  долго
молча смотрел, проговорил:
   - Красавица, ничего не скажешь.
   - Красавица? - сказал Новиков. - Красота ерунда, понимаешь, за  красоту
так не любят, как я ее люблю.
   В дверях появился Вершков,  стоял,  вопросительно  глядя  на  командира
корпуса.
   - Пошел отсюда, - медленно сказал Новиков.
   - Ну, зачем же ты его так, - он хотел  узнать,  не  нужно  ли  чего,  -
сказал Даренский.
   - Ладно, ладно, буду я еще плохим, буду хамом,  сумею,  меня  учить  не
надо. Вот ты подполковник, а почему на "ты" мне  говоришь?  Разве  так  по
уставу полагается?
   - Ах, вот что! - сказал Даренский.
   - Брось, шуток не понимаешь, - сказал Новиков и  подумал,  как  хорошо,
что Женя не видит его пьяным.
   - Глупых шуток не понимаю, - ответил Даренский.
   Они долго выясняли отношения и помирились на том, что Новиков предложил
поехать на новое положение и выпороть шомполами Неудобнова. Они,  конечно,
никуда не поехали, но выпили еще.



        "31"

   Александра Владимировна в один день  получила  три  письма,  -  два  от
дочерей и одно от внучки Веры.
   Еще не распечатав писем, по почерку  узнав,  от  кого  они,  Александра
Владимировна знала, что в письмах нет  веселых  новостей.  Ее  многолетний
опыт говорил, что матерям не пишут, чтобы делиться радостью.
   Все трое просили ее приехать - Людмила в Москву, Женя в Куйбышев,  Вера
в Ленинск. И это приглашение  подтверждало  Александре  Владимировне,  что
дочерям и внучке тяжело живется.
   Вера  писала  об  отце,  его  совсем  измотали  партийные  и  служебные
неприятности. Несколько дней назад он вернулся  в  Ленинск  из  Куйбышева,
куда ездил по вызову наркомата. Вера писала, что эта поездка измучила отца
больше, чем работа на СталГРЭСе во время боев. Дело Степана  Федоровича  в
Куйбышеве  так  и  не  решили,  велели  ему  вернуться   и   работать   по
восстановлению станции, но предупредили, что неизвестно, оставят ли его  в
системе Наркомата электростанций.
   Вместе с отцом Вера собиралась переехать из Ленинска  в  Сталинград,  -
теперь уж немцы  не  стреляют.  Центр  города  еще  не  освобожден.  Люди,
побывавшие в городе, говорят, что  от  дома,  в  котором  жила  Александра
Владимировна, осталась одна лишь каменная коробка с провалившейся  крышей.
А  директорская  квартира  Спиридонова  на   СталГРЭСе   уцелела,   только
штукатурка  обвалилась  и  стекла  вылетели.  В  ней  и  поселятся  Степан
Федорович и Вера с сыном.
   Вера писала о сыне, и странно было  Александре  Владимировне  читать  о
том, что девчонка, внучка Вера, так по-взрослому, по-женски, даже по-бабьи
пишет о желудочных болезнях, почесухе, беспокойном сне, нарушенном  обмене
веществ своего ребенка. Обо всем этом Вере надо было писать мужу,  матери,
а она писала бабушке. Не было мужа, не было матери.
   Вера писала об Андрееве, о его невестке Наташе, писала о тете  Жене,  с
которой виделся в Куйбышеве Степан Федорович. О себе она не писала,  точно
ее жизнь была неинтересна Александре Владимировне.
   А на полях последней  страницы  она  написала:  "Бабушка,  квартира  на
СталГРЭСе большая, места всем хватит. Умоляю тебя,  приезжай".  И  в  этом
неожиданном вопле было высказано то, чего Вера не написала в письме.
   Письмо Людмилы было коротким. Она писала: "Я не  вижу  смысла  в  своей
жизни, - Толи нет, а Вите и Наде я не нужна, проживут без меня".
   Никогда Людмила Николаевна не писала  матери  таких  писем.  Александра
Владимировна поняла, что у дочери всерьез разладились отношения  с  мужем.
Приглашая мать в Москву, Людмила писала: "У Вити все время неприятности, а
он ведь с тобой охотней, чем со мной, говорит о своих переживаниях".
   Дальше была такая фраза: "Надя стала скрытна, не делится со мной  своей
жизнью. Такой у нас установился стиль в семье..."
   Из Жениного письма понять ничего  нельзя  было,  оно  все  состояло  из
намеков на какие-то большие неурядицы и беды. Она просила мать приехать  в
Куйбышев и одновременно писала, что должна будет срочно поехать в  Москву.
Женя  писала  матери  о  Лимонове,  он  произносит  в   честь   Александры
Владимировны хвалебные речи. Она писала, что Александре Владимировне будет
приятно повидаться с ним, он умный, интересный человек, но в том же письме
было сказано, что Лимонов уехал в Самарканд.  Совершенно  непонятно  было,
как бы встретилась с ним Александра Владимировна, приехав в Куйбышев.
   Понятно было лишь одно, и мать, прочтя письмо, подумала: "Бедная ты моя
девочка".
   Письма разволновали Александру Владимировну. Все трое спрашивали  ее  о
здоровье, тепло ли у нее в комнате.
   Забота эта трогала, хотя Александра Владимировна понимала, что  молодые
не думали о том, нужны ли они Александре Владимировне.
   Она была нужна им.
   Но ведь могло быть и по-иному. Почему она не просила помощи у  дочерей,
почему дочери просили у нее помощи?
   Ведь она была совсем одна, стара, бездомна, потеряла сына, дочь, ничего
не знала о Сереже.
   Работать  ей  становилось  все  тяжелей,  беспрерывно  болело   сердце,
кружилась голова.
   Она даже попросила технорука завода перевести ее из цеха в лабораторию,
очень  трудно  было  весь  день  ходить  от  аппарата  к  аппарату,  брать
контрольные пробы.
   После работы она стояла в очередях за продуктами, придя  домой,  топила
печь, готовила обед.
   А жизнь была так сурова, так бедна! Стоять в очереди не так уж  трудно.
Хуже было, когда к пустому прилавку не было очереди. Хуже было, когда она,
придя домой, не готовила обед, не  топила  печь,  а  ложилась  голодной  в
сырую, холодную постель.
   Все  вокруг  жили  очень  тяжело.   Женщина-врач,   эвакуированная   из
Ленинграда, рассказывала ей, как она с двумя детьми прожила прошлую зиму в
деревне, в ста километрах от Уфы. Жила она в пустой избе раскулаченного, с
выбитыми стеклами,  с  разобранной  крышей.  На  работу  ходила  за  шесть
километров лесом и иногда на рассвете видела зеленые  волчьи  глаза  между
деревьями. В деревне была нищета, колхозники работали неохотно,  говорили,
что, сколько ни работай, все равно  хлеб  отберут,  -  на  колхозе  висели
недоимки по хлебосдаче. У соседки муж ушел на войну,  она  жила  с  шестью
голодными детьми, и на  всех  шестерых  была  одна  пара  рваных  валенок.
Докторша рассказала Александре Владимировне, что она купила козу и  ночью,
по глубокому снегу ходила в дальнее поле воровать  гречиху,  и  откапывала
из-под снега неубранные, запревшие стожки. Она рассказывала, что ее  дети,
наслушавшись грубых, злых деревенских разговоров, научились  материться  и
что учительница в казанской школе ей сказала: "В первый  раз  вижу,  чтобы
первоклассники матерились, как пьяные, а еще ленинградцы".
   Теперь Александра Владимировна жила в маленькой  комнатке,  где  раньше
жил Виктор Павлович. В большой, проходной  комнате  поселились  квартирные
хозяева, ответственные съемщики, жившие до отъезда Штрумов  в  пристройке.
Хозяева были люди беспокойные, часто ссорились из-за домашних мелочей.
   Александра Владимировна сердилась на них не за шум, не за ссоры,  а  за
то, что они брали с нее, погорелицы, очень дорого за крошечную  комнату  -
200 рублей в месяц, больше третьей части ее заработной платы. Ей казалось,
что сердца этих людей сделаны  из  фанеры  и  жести.  Они  думали  лишь  о
продуктах питания, о вещах. С утра до вечера шел разговор о постном масле,
солонине, картошке, о барахле, которое покупалось и продавалось на толчке.
Ночью они шептались. Нина Матвеевна, хозяйка, рассказывала мужу, что сосед
по дому, заводской  мастер,  привез  из  деревни  мешок  белых  семечек  и
полмешка лущеной кукурузы, что на базаре сегодня был дешевый мед.
   Хозяйка, Нина Матвеевна, была красива: высокая, статная, сероглазая. До
замужества она работала на заводе, участвовала в самодеятельности - пела в
хоре, играла в драмкружке. Семен Иванович работал на военном  заводе,  был
кузнецом-молотобойцем. Когда-то, в молодые годы, он служил на эсминце, был
чемпионом бокса Тихоокеанского флота в  полутяжелом  весе.  А  теперь  это
давнее прошлое  ответственных  съемщиков  казалось  невероятным,  -  Семен
Иванович утром до работы кормил уток, варил суп  поросенку,  после  работы
возился на кухне, чистил пшено, чинил ботинки, точил  ножи,  мыл  бутылки,
рассказывал о заводских шоферах, привозивших  из  дальних  колхозов  муку,
яйца, козлятину... А Нина  Матвеевна,  перебивая  его,  говорила  о  своих
бесчисленных болезнях, а также о частных  визитах  у  медицинских  светил,
рассказывала о полотенце, обмененном на  фасоль,  о  соседке,  купившей  у
эвакуированной жеребковый жакет и пять тарелочек из  сервиза,  о  лярде  и
комбижире.
   Они были незлые люди, но  они  ни  разу  не  заговорили  с  Александрой
Владимировной о войне, Сталинграде, о сообщениях Совинформбюро.
   Они жалели и презирали Александру Владимировну за то, что после отъезда
дочери, получавшей академический паек, она жила впроголодь. У нее не стало
сахара, масла, она  пила  пустой  кипяток,  она  ела  суп  в  нарпитовской
столовой, этот суп однажды отказался кушать поросенок. Ей не на  что  было
купить дрова. У нее не было вещей для продажи. Ее нищета мешала  хозяевам.
Раз, вечером, Александра Владимировна слышала, как Нина Матвеевна  сказала
Семену Ивановичу: "Пришлось мне вчера дать старухе коржик,  неприятно  при
ней кушать, сидит голодная и смотрит".
   Ночью Александра Владимировна плохо спала. Почему нет вестей от Сережи?
Она лежала на железной кроватке,  на  которой  раньше  спала  Людмила,  и,
казалось, ночные предчувствия и мысли дочери перешли к ней.
   Как легко уничтожала людей смерть. Как тяжело тем, кто остался в живых.
Она думала о Вере. Отец ее ребенка то ли убит,  то  ли  забыл  ее,  Степан
Федорович тоскует, подавлен неприятностями... Потери, горе не  объединили,
не сблизили Людмилу с Виктором.
   Вечером Александра Владимировна  написала  Жене  письмо:  "Хорошая  моя
дочка..." А ночью ее охватило горе за Женю,  -  бедная  девочка,  в  какой
жизненной путанице живет она, что ждет ее впереди.
   Аня Штрум, Соня Левинтон, Сережа... Как там у Чехова: "Мисюсь, где ты?"
   А рядом вполголоса разговаривали хозяева квартиры.
   - Надо будет на Октябрьскую вутку зарезать, - сказал Семен Иванович.
   - Для того я на картошке воспитывала утку, чтобы  зарезать?  -  сказала
Нина Матвеевна. - Вот, знаешь, когда старуха уедет, я хочу полы покрасить,
а то половицы загниют.
   Они всегда говорили о предметах и продуктах, мир, в котором  они  жили,
был полон предметов. В этом мире не было человеческих  чувств,  одни  лишь
доски, сурик, крупа, тридцатки. Они были работящие  и  честные  люди,  все
соседи говорили, что никогда  Нина  и  Семен  Иванович  чужой  копейки  не
возьмут. Но их не  касался  голод  в  Поволжье  в  1921  году,  раненые  в
госпиталях, слепые инвалиды, бездомные дети на улицах.
   Они  были  разительно  противоположны   Александре   Владимировне.   Их
равнодушие к людям, к общему делу, к чужому  страданию  было  беспредельно
естественно. А она умела думать и волноваться о чужих  людях,  радоваться,
приходить в бешенство по поводу того, что не  касалось  ни  ее  жизни,  ни
жизни ее близких... пора всеобщей коллективизации, тридцать  седьмой  год,
судьба женщин, попавших в  лагеря  за  мужей,  судьба  детей,  попавших  в
приемники  и  детдома  из  разрушенных  семей...  немецкие  расправы   над
пленными, военные беды и неудачи, все это мучило ее, лишало покоя так  же,
как несчастья, происходившие в ее собственной семье.
   И этому ее не научили ни  прекрасные  книги,  которые  она  читала,  ни
традиции народовольческой семьи, в которой она росла, ни жизнь, ни друзья,
ни муж. Просто такой она была и не могла быть другой. У нее не было денег,
до получки оставалось шесть дней. Она была голодна, все ее имущество можно
было увязать в носовой платок. Но ни разу, живя в Казани, она не  подумала
о вещах, сгоревших в ее сталинградской квартире, о мебели,  о  пианино,  о
чайной посуде, о пропавших ложках и вилках. Даже о сгоревших книгах она не
жалела.
   И странное что-то было  в  том,  что  она  сейчас,  вдали  от  близких,
нуждавшихся  в  ней,  жила  под  одной  крышей  с  людьми,  чье   фанерное
существование было ей беспредельно чуждо.
   На  третий  день  после  получения  писем  от   родных   к   Александре
Владимировне пришел Каримов.
   Она обрадовалась ему, предложила выпить вместе кипятку, заваренного  на
шиповнике.
   - Давно ли вы имели письмо из Москвы? - спросил Каримов.
   - Третьего дня.
   - Вот как, - сказал Каримов и улыбнулся. - А интересно, как долго  идут
письма из Москвы?
   -  Вы  поглядите  по  штемпелю  на  конверте,  -   сказала   Александра
Владимировна.
   Каримов стал разглядывать конверт, сказал озабоченно:
   - На девятый день пришло.
   Он задумался, словно медленное движение писем имело для  него  какое-то
особенное значение.
   - Это, говорят, из-за цензуры, -  сказала  Александра  Владимировна.  -
Цензура не справляется с потоками писем.
   Он поглядел ей в лицо темными, прекрасными глазами.
   - Значит, у них все там благополучно, никаких неприятностей?
   - Вы плохо выглядите, - сказала Александра Владимировна, -  какой-то  у
вас нездоровый вид.
   Он поспешно, точно отвергая обвинение, сказал:
   - Что вы! Наоборот!
   Они поговорили о фронтовых событиях.
   - Детям ясно, что в войне произошел решающий перелом, - сказал Каримов.
   - Да-да, - усмехнулась Александра  Владимировна,  -  теперь-то  ребенку
ясно, а прошлым летом всем мудрецам было ясно, что немцы победят.
   Каримов вдруг спросил:
   - Вам, вероятно, трудно одной? Я вижу, печь сами топите.
   Она задумалась, нахмурив лоб, точно вопрос Каримова был очень сложен  и
не сразу ответишь на него.
   - Ахмет Усманович, вы пришли для того, чтобы спрашивать,  -  трудно  ли
мне печь топить?
   Он несколько раз качнул головой, потом долго молчал,  разглядывая  свои
руки, лежавшие на столе.
   - Меня на днях вызывали туда, расспрашивали об этих  наших  встречах  и
беседах.
   Она сказала:
   - Что ж вы молчите? Зачем же говорить о печке?
   Ловя ее взгляд, Каримов сказал:
   - Конечно, я не мог отрицать, что мы  говорили  о  войне,  о  политике.
Смешно же заявлять, что четверо взрослых людей  говорили  исключительно  о
кино. Ну, конечно, я сказал, - о чем бы мы ни говорили,  мы  говорили  как
советские патриоты. Все мы считали, что под руководством партии и товарища
Сталина народ  победит.  Вообще,  должен  вам  сказать,  вопросы  не  были
враждебны. Но прошло несколько дней, и я стал волноваться,  совершенно  не
сплю. Мне стало казаться, что с Виктором Павловичем  что-то  случилось.  А
тут еще странная история с Мадьяровым. Он поехал на десять дней в Куйбышев
в пединститут. Здесь студенты ждут, а его нет, декан послал  телеграмму  в
Куйбышев - и ответа нет. Лежишь ночью, о чем только ни думаешь.
   Александра Владимировна молчала.
   Он тихо сказал:
   - Подумать только, -  стоит  людям  поговорить  за  стаканом  чаю  -  и
подозрения, вызовы туда.
   Она молчала, он вопросительно посмотрел на нее,  приглашая  заговорить,
ведь он уже все  рассказал  ей.  Но  Александра  Владимировна  молчала,  и
Каримов чувствовал, что она своим молчанием дает ему понять, - он  не  все
рассказал ей.
   - Вот такое дело, - сказал он.
   Александра Владимировна молчала.
   - Да, вот еще, забыл, - проговорил он, - он, этот товарищ, спросил:  "А
о свободе печати вы говорили?"  Действительно,  был  такой  разговор.  Да,
потом вот еще что, спросили вдруг, - знаю  ли  я  младшую  сестру  Людмилы
Николаевны и ее бывшего мужа, кажется,  Крымов  фамилия?  Я  их  не  видел
никогда, ни разу со мной Виктор  Павлович  не  говорил  о  них.  Я  так  и
ответил. И вот еще вопрос: не говорил ли со мной лично Виктор  Павлович  о
положении евреев? Я спросил,  -  почему  именно  со  мной?  Мне  ответили:
"Знаете, вы татарин, он еврей".
   Когда, простившись, Каримов в пальто и  шапке  уже  стоял  в  дверях  и
постукивал пальцем  по  почтовому  ящику,  из  которого  когда-то  Людмила
Николаевна вынула  письмо,  сообщавшее  ей  о  смертельном  ранении  сына,
Александра Владимировна сказала:
   - Странно, однако, при чем тут Женя?
   Но, конечно, ни Каримов, ни она не могли ответить на вопрос,  -  почему
казанского энкавэдиста интересовали жившая в Куйбышеве Женя  и  ее  бывший
муж, находившийся на фронте.
   Люди верили Александре  Владимировне,  и  она  много  слышала  подобных
рассказов  и  исповедей,  привыкла  к  ощущению,  что  рассказчик   всегда
что-нибудь не договорит. У нее не было желания предупредить Штрума, -  она
знала, что ничего, кроме ненужных волнений,  это  ему  не  даст.  Не  было
смысла гадать, кто из участников бесед  проболтался  либо  донес;  угадать
такого человека трудно, в конце концов оказывается  виновником  тот,  кого
меньше всего подозревали. А часто случалось,  что  дело  в  МГБ  возникало
самым  неожиданным  образом,  -  из-за  намека  в  письме,  шутки,   из-за
неосторожно сказанного на кухне в присутствии соседки  слова.  Но  с  чего
вдруг следователь стал спрашивать Каримова о Жене и Николае Григорьевиче?
   И снова она долго не могла уснуть. Ей хотелось есть. Из кухни доносился
запах еды - хозяева пекли картофельные оладьи на постном  масле,  слышался
стук жестяных тарелок, спокойный голос  Семена  Ивановича.  Боже,  как  ей
хотелось есть! Какую бурду давали сегодня в столовой на  обед.  Александра
Владимировна не доела ее и теперь жалела об этом. Мысль о еде  перебивала,
путала другие мысли.
   Утром она пришла на завод  и  в  проходной  будке  встретила  секретаря
директора, пожилую, с мужским, недобрым лицом женщину.
   - Зайдите ко мне в обеденный перерыв, товарищ  Шапошникова,  -  сказала
секретарша.
   Александра  Владимировна  удивилась,  -  неужели  директор  так  быстро
выполнил ее просьбу.
   Александра Владимировна не могла понять, почему легко ей стало на душе.
   Она шла по заводскому двору и вдруг подумала, и тут же сказала вслух: -
Хватит Казани, еду домой, в Сталинград.



        "32"

   Шеф полевой жандармерии Хальб вызвал в штаб 6-й  армии  командира  роты
Ленарда.
   Ленард опоздал. Новый приказ Паулюса запрещал пользоваться бензином для
легковых автомобилей. Все  горючее  поступило  в  распоряжение  начальника
штаба армии генерала Шмидта, и можно было десять раз умереть и не добиться
санкции генерала хотя бы на  пять  литров  горючего.  Бензина  не  хватало
теперь не только для солдатских зажигалок, но и для офицерских автомашин.
   Ленарду пришлось до вечера ждать  штабной  машины,  идущей  в  город  с
фельдъегерской почтой.
   Маленький автомобиль катил по обледеневшему асфальту. Над блиндажами  и
землянками переднего края, в  безветренном  морозном  воздухе  поднимались
полупрозрачные тощие дымы. По дороге  в  сторону  города  шли  раненые,  с
головами, повязанными платками и полотенцами, шли солдаты, перебрасываемые
командованием из города на заводы, - и их головы тоже были повязаны, а  на
ноги были намотаны тряпки.
   Шофер остановил машину возле трупа лошади, лежавшего на обочине, и стал
копаться в моторе,  а  Ленард  разглядывал  небритых,  озабоченных  людей,
рубивших тесаками мороженое мясо. Один солдат залез меж обнажившихся ребер
лошади и казался  плотником,  орудующим  среди  стропил  на  недостроенной
крыше. Тут же среди развалин дома горел костер и на треноге  висел  черный
котел,  вокруг  стояли  солдаты  в  касках,  пилотках,  одеялах,  платках,
вооруженные  автоматами,  с  гранатами  на  поясах.  Повар  штыком  окунал
вылезавшие из воды куски конины. Солдат  на  крыше  блиндажа  не  торопясь
обгладывал лошадиную кость, похожую на  невероятную  циклопическую  губну