оплотить гранит, бронзу, отзвучавшие  речи,  изменить
расположение фигур на документальных фотографиях.
   Это была поистине новая история. Даже живые люди, сохранившиеся от  тех
времен, по-новому переживали свою уже  прожитую  жизнь,  превращали  самих
себя из храбрецов в трусов, из революционеров в агентов заграницы.
   И, слушая Мадьярова, казалось, что неминуемо придет  логика  еще  более
могучая, логика правды. Никогда такие разговоры не велись до войны.
   А как-то он сказал:
   - Эх, все эти люди сегодня бы дрались с фашизмом беззаветно,  не  жалея
крови своей. Зря их угробили...
   Инженер-химик  Владимир  Романович  Артелев,  казанский   житель,   был
хозяином квартиры, которую снимали Соколовы. Жена Артелева возвращалась со
службы к вечеру. Двое сыновей его были  на  фронте.  Сам  Артелев  работал
начальником цеха на химическом заводе. Одет он был плохо, - зимнего пальто
и шапки не имел,  а  для  тепла  надевал  под  прорезиненный  плащ  ватную
кацавейку. На голове он носил мятую, засаленную кепку и, уходя на  работу,
натягивал ее поплотней на уши.
   Когда он входил к Соколовым, дуя на красные,  замерзшие  пальцы,  робко
улыбаясь людям, сидевшим за столом, Штруму казалось,  что  это  не  хозяин
квартиры, начальник большого цеха на большом  заводе,  а  неимущий  сосед,
приживал.
   Вот и в этот вечер - с небритыми, впалыми  щеками,  он,  видимо,  боясь
скрипнуть половицей, стоял у двери и слушал Мадьярова.
   Марья Ивановна, направляясь в кухню, подошла к нему и  шепотом  сказала
что-то на ухо. Он испуганно затряс головой, - видимо, отказывался от еды.
   - Вчера, - говорил Мадьяров, - мне один полковник, он тут на излечении,
рассказывал, что на него дело возбуждено в фронтовой  партийной  комиссии,
набил морду лейтенанту. Во время гражданской войны таких случаев не было.
   - Вы же сами говорили,  что  Щорс  выпорол  комиссию  Реввоенсовета,  -
сказал Штрум.
   - То подчиненный порол начальство, - сказал Мадьяров, - разница есть.
   - Вот и в промышленности, - сказал Артелев, - наш директор всем итээрам
говорит "ты", а скажешь ему "товарищ Шурьев" - обидится, нужно -  "Леонтий
Кузьмич". На днях в цеху разозлил его  старик  химик.  Шурьев  пустил  его
матом и крикнул: "Раз я сказал, то выполняй,  а  то  дам  коленом  в  ж..,
полетишь у меня с завода", - а старику семьдесят второй год пошел.
   - А профсоюз молчит? - спросил Соколов.
   - Да какой там профсоюз, - сказал  Мадьяров,  -  профсоюз  призывает  к
жертвам: до войны идет подготовка к войне, во время войны все для  фронта,
а после войны профсоюз призовет ликвидировать последствия  войны.  Где  уж
тут стариком заниматься.
   Марья Ивановна вполголоса спросила у Соколова:
   - Может быть, чай пора пить?
   - Конечно, конечно, - сказал Соколов, - давай нам чаю.
   "Удивительно бесшумно она движется", - подумал Штрум,  рассеянно  глядя
на худенькие плечи Марьи Ивановны, скользнувшие  в  полуоткрытую  кухонную
дверь.
   - Ах, товарищи родные, - сказал  вдруг  Мадьяров,  -  вы  представляете
себе,  что  такое  свобода  печати?  Вот  вы  мирным  послевоенным   утром
открываете газету, и вместо ликующей передовой, вместо  письма  трудящихся
великому Сталину, вместо сообщений о том, что бригада сталеваров вышла  на
вахту в честь выборов в  Верховный  Совет,  и  о  том,  что  трудящиеся  в
Соединенных Штатах встретили  Новый  год  в  обстановке  уныния,  растущей
безработицы и нищеты, - вы находите  в  газете,  знаете  что?  Информацию!
Представляете себе такую газету? Газету, которая дает информацию!
   И вот вы читаете: недород в  Курской  области,  инспекторский  отчет  о
режиме в Бутырской тюрьме, спор, нужен ли  Беломоро-Балтийский  канал,  вы
читаете о том, что рабочий  Голопузов  высказался  против  выпуска  нового
займа.
   В общем, вы знаете все, что происходит в  стране:  урожай  и  недороды;
энтузиазм  и  кражи  со  взломом;  пуск  шахты  и  катастрофу  на   шахте;
разногласие между  Молотовым  и  Маленковым;  вы  читаете  отчеты  о  ходе
забастовки по поводу того, что директор завода оскорбил  семидесятилетнего
старика химика; вы читаете речи Черчилля, Блюма, а не то, что они "заявили
якобы"; вы прочитываете отчет о прениях в палате общин; вы знаете, сколько
человек вчера покончили самоубийством в Москве;  сколько  сшибленных  было
доставлено к вечеру к Склифосовскому.  Вы  знаете,  почему  нет  гречневой
крупы, а не только то, что из Ташкента в Москву была доставлена  самолетом
первая клубника. Вы узнаете, сколько грамм получают в колхозе на трудодень
из газет, а не от домработницы, к которой приехала племянница  из  деревни
покупать в Москве хлеб.  Да,  да,  и  при  этом  вы  целиком  и  полностью
остаетесь советским человеком.
   Вы входите в книжный магазин и  покупаете  книгу,  оставаясь  советским
человеком,  читаете  американских,  английских,   французских   философов,
историков, экономистов, политических обозревателей. Вы сами  разбираетесь,
в чем они не правы; вы сами, без няни, гуляете по улицам.
   В тот момент, когда Мадьяров кончал свою речь,  вошла  Марья  Ивановна,
неся горку чайной посуды.
   Соколов вдруг ударил по столу кулаком, сказал:
   - Хватит! Убедительно и настойчиво прошу прекратить подобные разговоры.
   Марья Ивановна, полуоткрыв рот, смотрела на мужа. Посуда в руках у  нее
зазвенела, - видимо, руки у нее задрожали.
   Штрум расхохотался:
   - Вот и ликвидировал Петр  Лаврентьевич  свободу  печати!  Недолго  она
продержалась. Хорошо, что Марья Ивановна не слышала этой крамолы.
   - Наша система, - раздраженно сказал Соколов,  -  показала  свою  силу.
Буржуазные демократии провалились.
   - Да уж, показала, -  сказал  Штрум,  -  но  изжившая  себя  буржуазная
демократия в Финляндии столкнулась в сороковом году с нашим  централизмом,
и мы попали в сильную конфузию. Я не поклонник буржуазной  демократии,  но
факты есть факты. Да и при чем тут старик химик?
   Штрум  оглянулся  и  увидел  пристальные  и  внимательные  глаза  Марьи
Ивановны, слушавшей его.
   - Тут дело не в Финляндии, а в финской зиме, - сказал Соколов.
   - Э, брось, Петя, - проговорил Мадьяров.
   -  Скажем  так,  -  проговорил  Штрум,  -  во  время  войны   Советское
государство обнаружило и свои преимущества, и свои слабости.
   - Какие же такие слабости? - спросил Соколов.
   - Да вот хотя бы те, что многих, кто сейчас бы  воевал,  пересажали,  -
сказал Мадьяров. - Вон, видите, на Волге воюем.
   - Но при чем же здесь система? - спросил Соколов.
   - Как  при  чем?  -  сказал  Штрум.  -  По-вашему,  Петр  Лаврентьевич,
унтер-офицерская вдова сама себя расстреляла в тридцать седьмом году?
   И он снова увидел внимательные глаза Марьи Ивановны. Он подумал, что  в
этом споре странно ведет себя: едва Мадьяров начинает критику государства,
- Штрум спорит с ним; но когда Соколов набрасывается на  Мадьярова,  Штрум
начинает критиковать Соколова.
   Соколов любил иногда посмеяться над глупой статейкой либо  безграмотной
речью, но становился  твердокаменным,  едва  разговор  заходил  о  главной
линии. А Мадьяров, наоборот, не скрывал своих настроений.
   - Вы ищете объяснений нашего  отступления  в  несовершенстве  советской
системы, - проговорил Соколов, - но удар, который немцы обрушили  на  нашу
страну, был такой силы,  что,  выдержав  его,  государство  как  раз-то  с
исчерпывающей ясностью доказало свою мощь, а не слабость. Вы видите  тень,
которую отбрасывает гигант, и говорите: вот смотрите, какая  тень.  Но  вы
забываете о самом гиганте. Ведь наш централизм - это социальный  двигатель
гигантской энергетической мощи,  способный  совершить  чудеса.  И  он  уже
совершил их. И он их совершит в будущем.
   - Если вы государству не нужны, оно вас  иссушит,  затаскает  со  всеми
вашими идеями, планами и сочинениями, - проговорил Каримов, - но если ваша
идея совпадает с интересом государства, летать вам на ковре-самолете!
   - Вот-вот, - сказал Артелев, - я месяц  был  прикомандирован  к  одному
оборонному объекту особой важности. Сталин сам  следил  за  пуском  цехов,
звонил по телефону директору. Оборудование! Сырье, детали, запасные  части
- все по щучьему велению!  А  условия!  Ванна,  сливки  по  утрам  на  дом
привозили. В жизни я так  не  жил.  Рабочее  снабжение  исключительное!  А
главное, никакого бюрократизма. Все без писанины совершалось.
   - Вернее, государство-бюрократизм, как великан из  сказки,  там  служит
людям, - сказал Каримов.
   - Если на оборонных объектах государственной важности  достигли  такого
совершенства, то принципиально ясно: можно внедрить такую систему во  всей
промышленности, - сказал Соколов.
   - Сетельмент! - сказал Мадьяров. - Это два совершенно разных  принципа,
а не один принцип. Сталин строит то, что нужно государству, а не человеку.
Тяжелая промышленность нужна государству, а не народу. Беломоро-Балтийский
канал бесполезен людям. На одном  полюсе  -  потребности  государства,  на
другом - потребности человека. Их никогда не примиришь.
   - Вот-вот, а шаг в сторону от этого сетельмента - и пошла  петрушка,  -
сказал Артелев. - Если моя продукция нужна соседям казанцам,  я  по  плану
должен отвезти ее в Читу, а потом уж из Читы ее обратно в Казань доставят.
Мне нужны монтажники, а у меня не исчерпан кредит на детские ясли, провожу
монтажников как нянек в детские ясли. Централизация задушила! Изобретатель
предложил директору  выпускать  полторы  тысячи  деталей  вместо  двухсот,
директор его погнал в шею: план-то он выполняет в весовом  выражении,  так
спокойней. И если у него остановится вся работа,  а  недостающий  материал
можно купить на базаре за  тридцатку,  он  лучше  потерпит  убыток  в  два
миллиона, но не рискнет купить материал на тридцатку.
   Артелев быстро оглядел  слушателей  и  снова  быстро  заговорил,  точно
боясь, что ему не дадут договорить:
   - Рабочий получает мало, но по труду. Продавец воды с сиропом  получает
в пять раз больше инженера. А руководство, директора, наркоматы знают одно
- давай план! Ходи опухший, голодный, а план давай! Вот был у нас директор
Шматков, он кричал на совещаниях: "Завод больше, чем мать родная, ты сам с
себя три шкуры содрать должен, чтобы план выполнить. А с несознательного я
сам  три  шкуры  спущу".  И  вдруг  узнаем,  что  Шматков  переводится   в
Воскресенск. Я его  спросил:  "Как  же  вы  оставляете  завод  в  прорыве,
Афанасий Лукич?" А он  мне  так  просто,  без  демагогии,  отвечает:  "Да,
знаете, у нас дети в Москве в институте учатся, а  Воскресенск  поближе  к
Москве.  И,  кроме  того,  квартиру  хорошую  дают,  с   садом,   и   жена
прихварывает, ей воздух нужен". Вот  я  удивляюсь  -  почему  таким  людям
государство доверяет, а рабочим, беспартийным ученым знаменитым не хватает
девяти гривен до рубля.
   - А очень просто, - сказал Мадьяров,  -  этим  ребятам  доверено  нечто
большее, чем заводы  и  институты,  им  доверено  сердце  системы,  святая
святых: животворная сила советского бюрократизма.
   - Я и говорю, - продолжал, не обращая на шутку внимания, Артелев,  -  я
свой цех люблю, себя не жалею. А на главное меня не хватает, - не могу я с
живых людей три шкуры спускать. С себя еще спущу шкуру, а с рабочего жалко
как-то.
   А  Штрум,  продолжая  то,  что  ему  самому  было   непонятно,   ощущал
потребность возражать Мадьярову, хотя все, что говорил Мадьяров,  казалось
ему справедливым.
   - А у вас не сходятся концы с концами, - сказал он, - неужели  интересы
человека  не  совпадают,  не  сливаются  сегодня  полностью  с  интересами
государства, создавшего оборонную промышленность? Мне кажется, что  пушки,
танки, самолеты, которыми вооружены наши дети и братья, нужны  каждому  из
нас.
   - Совершенно верно, - сказал Соколов.



        "66"

   Марья Ивановна стала разливать чай. Заспорили о литературе.
   - Забыли у  нас  Достоевского,  -  сказал  Мадьяров,  -  в  библиотеках
неохотно на дом выдают, издательства не переиздают.
   - Потому что он реакционен, - сказал Штрум.
   - Это верно, не надо было ему "Бесов" писать, - согласился Соколов.
   Но тут Штрум спросил:
   - Вы уверены, Петр Лаврентьевич,  что  не  надо  было  "Бесов"  писать?
Скорее уж "Дневник писателя" не надо было писать.
   - Гениев не причесывают, - сказал Мадьяров. - Достоевский  не  лезет  в
нашу идеологию.  Вот  Маяковский.  Сталин  не  зря  назвал  его  лучшим  и
талантливейшим. Он - сама государственность в своих эмоциях. А Достоевский
- сама человечность, даже в своей государственности.
   - Если так рассуждать, - сказал Соколов, -  то  вообще  вся  литература
девятнадцатого века не лезет.
   - Ну, не скажи, - проговорил Мадьяров. - Вот Толстой опоэтизировал идею
народной войны, а  государство  сейчас  возглавило  народную  справедливую
войну.  Как  сказал  Ахмет  Усманович   -   идеи   совпали,   и   появился
ковер-самолет: Толстого и по радио, и на вечерах чтецы, и издают, и  вожди
цитируют.
   - Легче всего Чехову, его признает и прошлая эпоха  и  наша,  -  сказал
Соколов.
   - Вот это сказанул! - вскрикнул Мадьяров и хлопнул ладонями по столу. -
Чехов у нас по недоразумению признан. Вот так же,  как  в  некотором  роде
следующий ему Зощенко.
   - Не понимаю, - сказал Соколов, - Чехов  реалист,  а  достается  у  нас
декадентам.
   - Не понимаешь? - спросил Мадьяров. - Так я объясню.
   - Вы Чехова не обижайте, - сказала Марья Ивановна, - я его люблю больше
всех писателей.
   - И  правильно  делаешь,  Машенька,  -  сказал  Мадьяров.  -  Ты,  Петр
Лаврентьевич, в декадентах человечность ищешь?
   Соколов сердито отмахнулся от него.
   Но Мадьяров тоже махнул на него рукой, ему важно  было  высказать  свою
мысль,  а  для  этого  надо  было,  чтобы  Соколов  искал   в   декадентах
человечность.
   - Индивидуализм не человечность! Путаете вы. Все путают.  Вам  кажется,
декадентов бьют? Чепуха. Они не враждебны государству,  просто  не  нужны,
безразличны. Я убежден - между соцреализмом и  декадентством  бездны  нет.
Спорили, что такое соцреализм. Это зеркальце, которое на вопрос  партии  и
правительства  "Кто  на  свете  всех  милее,  всех  прекрасней  и  белее?"
отвечает: "Ты, ты, партия,  правительство,  государство,  всех  румяней  и
милее!"
   А декаденты на этот вопрос отвечают: "Я, я, я, декадент, всех  милее  и
румяней".  Не  так  уж  велика  разница.  Соцреализм  -  это   утверждение
государственной  исключительности,  а  декадентство  -   это   утверждение
индивидуальной исключительности. Методы разные,  а  суть  одна  -  восторг
перед   собственной   исключительностью.   Гениальному   государству   без
недостатков плевать на всех, кто с ним не схож. И  декадентская  кружевная
личность глубочайше безразлична ко всем другим личностям, кроме двух, -  с
одной она ведет утонченную беседу,  а  со  второй  целуется,  милуется.  А
внешне кажется, - индивидуализм, декадентство воюет за человека. Ни черта,
по сути,  не  воюет.  Декаденты  безразличны  к  человеку,  и  государство
безразлично. Тут бездны нет.
   Соколов, прищурясь, слушал Мадьярова и,  чувствуя,  что  тот  заговорит
сейчас о вовсе запретных вещах, перебил его:
   - Позволь-ка, но при чем тут Чехов?
   - О нем и речь. Вот между ним и современностью и лежит великая  бездна.
Ведь Чехов поднял на свои плечи несостоявшуюся  русскую  демократию.  Путь
Чехова  -  это  путь  русской  свободы.  Мы-то  пошли  другим  путем.   Вы
попробуйте, охватите всех его героев. Может быть, один лишь Бальзак ввел в
общественное сознание такие огромные массы людей. Да и то нет!  Подумайте:
врачи,  инженеры,  адвокаты,  учителя,  профессора,  помещики,  лавочники,
фабриканты, гувернантки, лакеи, студенты, чиновники всех классов, прасолы,
кондуктора,  свахи,  дьячки,  архиереи,  крестьяне,  рабочие,   сапожники,
натурщицы, садоводы, зоологи, актеры,  хозяева  постоялых  дворов,  егери,
проститутки,  рыбаки,  поручики,  унтера,  художники,  кухарки,  писатели,
дворники, монахини, солдаты, акушерки, сахалинские каторжники...
   - Хватит, хватит, - закричал Соколов.
   - Хватит? - с  комической  угрозой  переспросил  Мадьяров.  -  Нет,  не
хватит! Чехов ввел в наше сознание всю  громаду  России,  все  ее  классы,
сословия, возрасты... Но мало того! Он ввел  эти  миллионы  как  демократ,
понимаете ли вы, русский демократ! Он сказал, как никто до  него,  даже  и
Толстой не сказал: все мы прежде всего люди, понимаете ли вы, люди,  люди,
люди! Сказал в России, как никто до него  не  говорил.  Он  сказал:  самое
главное то, что люди -  это  люди,  а  потом  уж  они  архиереи,  русские,
лавочники, татары, рабочие. Понимаете - люди хороши и плохи не оттого, что
они архиереи или рабочие, татары или украинцы, - люди  равны,  потому  что
они люди. Полвека назад ослепленные партийной узостью  люди  считали,  что
Чехов выразитель безвременья. А Чехов знаменосец самого великого  знамени,
что было поднято в России за тысячу лет ее истории, -  истинной,  русской,
доброй демократии, понимаете, русского человеческого достоинства,  русской
свободы.  Ведь  наша  человечность  всегда  по-сектантски  непримирима   и
жестока. От Аввакума до  Ленина  наша  человечность  и  свобода  партийны,
фанатичны,   безжалостно   приносят   человека   в   жертву    абстрактной
человечности.  Даже  Толстой  с  проповедью  непротивления  злу   насилием
нетерпим, а главное, исходит не от человека, а от Бога. Ему  важно,  чтобы
восторжествовала идея,  утверждающая  доброту,  а  ведь  богоносцы  всегда
стремятся насильственно вселить Бога в человека, а в России для  этого  не
постоят ни перед чем, подколют, убьют - не посмотрят.
   Чехов сказал: пусть Бог посторонится, пусть посторонятся так называемые
великие прогрессивные идеи, начнем с человека, будем добры, внимательны  к
человеку, кто бы он  ни  был,  -  архиерей,  мужик,  фабрикант-миллионщик,
сахалинский каторжник, лакей  из  ресторана;  начнем  с  того,  что  будем
уважать, жалеть, любить человека, без этого ничего у нас  не  пойдет.  Вот
это и  называется  демократия,  пока  несостоявшаяся  демократия  русского
народа.
   Русский человек за  тысячу  лет  всего  насмотрелся,  -  и  величия,  и
сверхвеличия, но одного он не увидел - демократии. Вот, кстати, и  разница
между декадентством и Чеховым. Декаденту государство может дать по затылку
в раздражении, коленкой в  зад  пихнуть.  А  сути  Чехова  государство  не
понимает, потому и терпит его. Демократия  в  нашем  хозяйстве  негожа,  -
истинная, конечно, человечная.
   Видно было, что острота мадьяровских слов очень не нравится Соколову.
   А Штрум, заметив это, с каким-то непонятным  ему  самому  удовольствием
сказал:
   -  Прекрасно  сказано,  верно,  умно.  Прошу  только  снисхождения  для
Скрябина, он, кажется, ходит в декадентах, а я его люблю.
   Он сделал рукой отталкивающий жест в сторону жены Соколова, поставившей
перед ним блюдечко с вареньем, и проговорил:
   - Нет, нет, спасибо, не хочу.
   - Черная смородина, - сказала она.
   Он посмотрел на ее карие, желтоватые глаза и спросил:
   - Разве я говорил вам о своей слабости?
   Она молча кивнула, улыбнулась. Зубы у нее были неровные,  губы  тонкие,
неяркие.  И  от  улыбки  бледное,  немного  серое  лицо  ее  стало  милым,
привлекательным.
   "А она славная, хорошая, если б только носик не краснел все  время",  -
подумал Штрум.
   Каримов сказал Мадьярову:
   - Леонид Сергеевич, как увязать страстную речь о чеховской человечности
с вашим гимном  Достоевскому?  Для  Достоевского  не  все  люди  в  России
одинаковы.  Гитлер  назвал  Толстого  ублюдком,  а  портрет  Достоевского,
говорят, висит у Гитлера в кабинете. Я нацмен,  я  татарин,  я  родился  в
России,  я  не  прощаю  русскому  писателю  его  ненависти  к  полячишкам,
жидишкам. Не могу, - если он и великий  гений.  Слишком  досталось  нам  в
царской России крови, плевков в  глаза,  погромов.  В  России  у  великого
писателя нет права травить инор