к поздравлениям и  семейным  разговорам
добавлялось чувство грусти.
   Когда Штрум узнавал о гибели на войне знакомого человека,  словно  и  в
нем умирала живая частица, блекла краска.  Но  в  шуме  жизни  продолжался
голос умершего.
   Но время, с которым были связаны мысль и душа Штрума, было ужасно,  оно
поднялось на женщин и детей. Вот и в его семье оно  убило  двух  женщин  и
юношу, почти ребенка.
   И Штруму часто вспоминались слышанные как-то от родственника  Соколова,
историка Мадьярова, строки поэта Мандельштама:

   Мне на плечи кидается век-волкодав,
   Но не волк я по крови своей...

   Но этот век был его временем, с ним он жил, с ним  он  будет  связан  и
после смерти.


   Работа Штрума шла по-прежнему плохо.
   Опыты, начатые еще задолго до войны, не  давали  предсказанных  теорией
результатов.
   В пестроте опытных данных, в упорстве, с которым они  перечили  теории,
заключался обескураживающий хаос, нелепица.
   Сперва Штрум был убежден,  что  причина  его  неудач  в  несовершенстве
опытов, в отсутствии  новой  аппаратуры.  Он  раздражался  на  сотрудников
лаборатории, казалось, они недостаточно сил  уделяют  работе,  отвлекаются
бытовыми делами.
   Но дело было не в том, что талантливый,  веселый  и  милый  Савостьянов
постоянно хлопотал, раздобывая талончик на водку, и что все знавший Марков
читал в рабочее время лекции либо объяснял  сотрудникам,  какое  снабжение
получает тот или другой академик и как паек этого академика делится  между
двумя бывшими женами и третьей, ныне действующей женой, и не  в  том,  что
Анна Наумовна  невыносимо  подробно  рассказывала  о  своих  отношениях  с
квартирной хозяйкой.
   Мысль Савостьянова  была  живой,  ясной.  Марков  по-прежнему  восхищал
Штрума обширностью знаний, артистической  способностью  ставить  тончайшие
опыты, своей спокойной логикой. Анна Наумовна,  хотя  и  жила  в  холодной
проходной  комнате-развалюшке,  работала  с  нечеловеческой  упорностью  и
добросовестностью. И по-прежнему Штрум гордился тем, что Соколов  работает
вместе с ним.
   Ни точность в соблюдении условий опытов, ни контрольные определения, ни
повторная калибровка счетчиков не приносили ясности в работу. Хаос вторгся
в   исследование   подвергшейся   воздействию   сверхжесткого    излучения
органической соли тяжелого металла. Эта пылинка соли представлялась иногда
Штруму  каким-то  потерявшим  приличия  и  разум  карликом,  -  карлик,  в
съехавшем  на  ухо  колпачке,  с  красной  мордой,  кривлялся  и  совершал
непристойные движения, складывал из пальчиков  дули  перед  строгим  лицом
теории.  В  создании  теории  участвовали  физики  с   мировыми   именами,
математический аппарат ее был безупречным, опытный  материал,  накопленный
десятилетиями в прославленных лабораториях  Германии  и  Англии,  свободно
укладывался в нее. Незадолго до войны  в  Кембридже  был  поставлен  опыт,
который должен был подтвердить предсказанное теорией  поведение  частиц  в
особых условиях. Успех этого опыта был высшим триумфом теории. Он  казался
Штруму  таким  же  поэтичным  и  возвышенным,  как   опыт,   подтвердивший
предсказанное теорией относительности отклонение светового  луча,  идущего
от  звезды  в  поле  тяготения  солнца.  Покушаться  на  теорию   казалось
немыслимым, словно солдату срывать золотые погоны с плеч маршала.
   А карлик по-прежнему кривлялся и складывал  фиги,  и  нельзя  было  его
урезонить. Незадолго до того как Людмила  Николаевна  поехала  в  Саратов,
Штруму пришло в голову, что возможно расширить рамки  теории,  для  этого,
правда,  надо  было  сделать  два  произвольных  допущения  и  значительно
утяжелить математический аппарат.
   Новые уравнения касались той ветви математики, в которой  был  особенно
силен Соколов. Штрум попросил Соколова помочь ему, - он не чувствовал себя
достаточно уверенным в этой области математики. Соколову  довольно  быстро
удалось вывести новые уравнения для расширенной теории.
   Казалось, что вопрос решен, - опытные  данные  перестали  противоречить
теории. Штрум радовался успеху, поздравлял  Соколова.  Соколов  поздравлял
Штрума, а тревога и неудовлетворенность оставались.
   Вскоре Штрум вновь пришел в уныние.
   Он сказал Соколову:
   - Я заметил, Петр Лаврентьевич, что у меня портится  настроение,  когда
вечерами Людмила Николаевна занимается штопкой чулок. Мне  это  напоминает
нас с вами, - подштопали мы с вами теорию, грубая  работа,  нитки  другого
цвета, муровое занятие.
   Он растравлял свои сомнения, он, к счастью, не  умел  обманывать  себя,
инстинктивно чувствуя, что самоутешение приводит к поражению.
   Ничего хорошего не было в расширении теории. Подштопанная,  она  теряла
свою внутреннюю слаженность, произвольные допущения лишали ее  независимой
силы, самостоятельной жизни, уравнения ее стали громоздки,  и  оперировать
ими было нелегко. Что-то талмудическое,  условное,  анемичное  возникло  в
ней. Она как бы лишилась живой мускулатуры.
   А новая серия опытов, поставленная блестящим Марковым, снова  пришла  в
противоречие  с  выведенными  уравнениями.  Чтобы  объяснить   это   новое
противоречие, пришлось бы сделать еще одно произвольное  допущение,  опять
подпирать теорию спичками и щепочками, подвязывать все веревочками.
   - Мура, - сказал себе Штрум. Он понял, что шел неправильным путем.
   Он получил письмо от инженера Крымова, тот писал, что работу по литью и
обточке  заказанной  Штрумом  аппаратуры  придется  на   некоторое   время
отложить,  завод  загружен  военными  заказами,  -  видимо,   изготовление
аппаратуры запоздает на полтора-два месяца против намеченного срока.
   Но Штрума это письмо не огорчило, он уже не ждал с прежним  нетерпением
новой аппаратуры, не верил, что она сможет внести изменения  в  результаты
опытов. А  минутами  его  охватывала  злоба,  и  тогда  хотелось  поскорей
получить  новую  аппаратуру,   окончательно   убедиться,   что   обильный,
расширенный  опытный  материал  бесповоротно  и  безнадежно   противоречит
теории.
   Неудача работы связалась  в  его  сознании  с  личными  горестями,  все
слилось в серую беспросветность.
   Неделями длилась эта подавленность,  он  сделался  раздражителен,  стал
проявлять интерес к домашним мелочам,  вмешивался  в  кухонные  дела,  все
удивлялся, как это Людмила тратит столько денег.
   Его стал занимать спор Людмилы с квартирными хозяевами,  потребовавшими
дополнительной платы за пользование дровяным сараем.
   - Ну, как переговоры с Ниной Матвеевной? -  спрашивал  он  и,  выслушав
рассказ Людмилы, говорил: - Ах, черт, вот подлая баба...
   Теперь он не думал о связи науки с жизнью людей, о том, счастье она или
горе. Для таких мыслей надо было чувствовать себя хозяином, победителем. А
он казался себе в эти дни неудачливым подмастерьем.
   Казалось, он уже никогда не сможет работать по-прежнему, пережитое горе
лишило его исследовательской силы.
   Он перебирал  в  памяти  имена  физиков,  математиков,  писателей,  чьи
главные труды были совершены в молодые  годы,  после  35-40  лет  они  уже
ничего значительного не создали. Им было чем гордиться, а  ему  предстояло
доживать, не совершив в молодости дела, о котором можно  было  вспоминать,
доживая. Галуа, определивший на столетие многие пути развития  математики,
погиб  двадцати  одного  года,  двадцатишестилетний  Эйнштейн  опубликовал
работу "К электродинамике движущихся тел", Герц умер, не достигнув  сорока
лет. Какая бездна лежала между судьбой этих людей и Штрумом!
   Штрум сказал Соколову, что хотел бы  временно  прекратить  лабораторную
работу. Но Петр Лаврентьевич считал, что  работу  нужно  продолжать,  ждал
многого от новой аппаратуры. А  Штрум  даже  забыл  сразу  сказать  ему  о
письме, полученном с завода.
   Виктор Павлович видел, что  жена  знает  о  его  неудачах,  но  она  не
заговаривала с ним о его работе.
   Она была невнимательна к самому главному в его жизни, а находила  время
для хозяйства, для разговоров с Марьей Ивановной, для  споров  с  хозяйкой
квартиры,  для  шитья  Наде  платья,  для  встреч  с  женой  Постоева.  Он
озлоблялся на Людмилу Николаевну, не понимал ее состояния.
   Ему казалось, что  жена  вернулась  к  своей  привычной  жизни,  а  она
совершала все привычное именно потому, что оно было привычно, не требовало
душевных сил, которых у нее не было.
   Она варила суп с лапшой и  говорила  о  Надиных  ботинках,  потому  что
долгие годы занималась домашним хозяйством и теперь механически  повторяла
то, что было ей привычно. Но он не видел, что она, продолжая свою  прежнюю
жизнь, совершенно не участвует в ней. Путник, поглощенный своими  мыслями,
идет по привычной дороге, обходя ямы, переступая через канавы и  в  то  же
время совершенно не замечая их.
   Для того чтобы говорить  с  мужем  о  его  работе,  нужно  было  новое,
сегодняшнее душевное напряжение, новая сила. У нее не было силы. А  Штруму
казалось, что у Людмилы Николаевны сохранился интерес ко всему, только  не
к его работе.
   Его обижало, что, говоря о сыне, она обычно  вспоминала  случаи,  когда
Виктор Павлович бывал недостаточно хорош к Толе. Она словно подводила итог
отношений Толи с отчимом, и итог был не в пользу Виктора Павловича.
   Людмила сказала матери:
   - Как он, бедняжка, мучился оттого, что у него одно время прыщи были на
лице. Он даже просил, чтобы я достала у косметички ему какой-нибудь  мази.
А Виктор все время дразнил его.
   Так оно и было действительно.
   Штруму нравилось  поддразнивать  Толю,  и  когда  тот,  приходя  домой,
здоровался с отчимом, Виктор Павлович обычно оглядывал  внимательно  Толю,
покачивал головой и говорил задумчиво:
   - Эко тебя, брат, вызвездило.
   Последнее время Штрум по  вечерам  не  любил  сидеть  дома.  Иногда  он
заходил к Постоеву сыграть в шахматы, послушать музыку,  -  жена  Постоева
была неплохой пианисткой. Иногда заходил он  к  своему  новому  казанскому
знакомому, Каримову. Но чаще всего бывал он у Соколова.
   Ему нравилась  маленькая  комната  Соколовых,  нравилась  милая  улыбка
гостеприимной Марьи Ивановны, а особенно нравились ему  разговоры,  шедшие
за столом.
   А когда он поздно вечером, возвращаясь  из  гостей,  подходил  к  дому,
утихавшая на время тоска вновь охватывала его.



        "64"

   Штрум, не заходя из института домой, отправился за своим новым знакомым
Каримовым, чтобы вместе с ним пойти к Соколову.
   Каримов был рябой, некрасивый человек. Смуглость его кожи  подчеркивала
седину волос, а от седины смуглость его казалась гуще.
   Говорил Каримов по-русски правильно, и, лишь внимательно прислушиваясь,
можно было заметить легкую  тень,  отличавшую  оттенки  в  произношении  и
построении фразы.
   Штрум не слышал его фамилии, но,  оказывается,  она  была  известна  не
только в Казани. Каримов перевел на татарский язык "Божественную комедию",
"Путешествие  Гулливера",  а  в  последнее  время  работал  над  переводом
"Илиады".
   Выходя из университетской читальни, они часто, еще не  будучи  знакомы,
сталкивались  в  курительной  комнате.  Библиотекарша,  неряшливо  одетая,
словоохотливая   старушка,   красившая   губы,   сообщила   Штруму   много
подробностей о Каримове, - и о том, что он окончил в Сорбонне,  и  о  том,
что у него дача в Крыму и он до  войны  большую  часть  года  проводил  на
берегу моря. В Крыму во время войны застряла жена Каримова с дочерью -  он
не имеет о них сведений. Старушка намекнула  Штруму,  что  в  жизни  этого
человека были тяжелые, длившиеся восемь лет переживания, но Штрум встретил
это  известие  недоумевающим  взором.  Видимо,   и   о   Штруме   старушка
рассказывала Каримову. Зная друг друга, они испытывали неловкость  оттого,
что не были знакомы, но  при  встречах  они  не  улыбались,  а,  наоборот,
хмурились. Кончилось это тем,  что,  столкнувшись  как-то  в  библиотечном
вестибюле, оба одновременно рассмеялись и заговорили.
   Штрум не знал, интересна ли его беседа Каримову, но ему,  Штруму,  было
интересно говорить, когда слушает его Каримов.  Виктор  Павлович  знал  на
печальном опыте, как часто приходится сталкиваться с собеседником, который
как будто и умен, и остроумен, и в то же время невыносимо скучен.
   Были люди, в чьем присутствии Штруму даже слово произнести было трудно,
его голос  деревенел,  разговор  становился  бессмысленным  и  бесцветным,
каким-то слепоглухонемым.
   Были люди, в чьем присутствии любое искреннее слово звучало фальшиво.
   Были люди, давние знакомые, в присутствии которых Штрум особенно ощущал
свое одиночество.
   Отчего это происходило? Да оттого же,  что  вдруг  встречался  человек,
короткий ли дорожный спутник, сосед по нарам, участник случайного спора, в
чьем присутствии внутренний  мир  другого  человека  терял  свою  одинокую
немоту.
   Они шли рядом, разговаривали, и Штрум подумал, что теперь он часами  не
вспоминает о  своей  работе,  особенно  во  время  вечерних  разговоров  у
Соколова. С ним это никогда не бывало раньше, ведь он всегда думал о своей
работе, - в  трамвае,  обедая,  слушая  музыку,  вытирая  после  утреннего
умывания лицо.
   Должно  быть,  очень  уж  тяжел  тупик,  в  который  он  зашел,  и   он
подсознательно отталкивает от себя мысли о работе...
   - Как сегодня трудились, Ахмет Усманович? - спросил он.
   Каримов проговорил:
   - Голова ничего не воспринимает. Думал все время о жене  и  дочери,  то
кажется - все хорошо будет, увижу их, то предчувствие, что погибли они.
   - Я понимаю вас, - сказал Штрум.
   - Я знаю, - проговорил Каримов.
   Штрум подумал: странно, с человеком, знакомым всего  несколько  недель,
он готов говорить о том, о чем не говорит с женой и дочерью.



        "65"

   В маленькой комнате Соколовых за столом собирались почти  каждый  вечер
люди, которые в Москве вряд ли бы встречались.
   Соколов, человек выдающегося таланта,  говорил  обо  всем  многословно,
книжными словами. Не  верилось,  что  он  происходит  из  семьи  волжского
матроса, такой  заглаженной  была  его  речь.  Был  он  человек  добрый  и
возвышенный, а выражение лица имел хитрое, жестокое.
   Не походил Петр Лаврентьевич на волжского матроса и тем, что совершенно
не пил, боялся сквозного ветра, опасаясь инфекций, беспрерывно мыл руки  и
обрезал корку с хлеба в том месте, где касался ее пальцами.
   Штрум, читая его работы, всегда удивлялся: человек  так  изящно,  смело
мыслил, лаконично выражал и доказывал сложнейшие и тонкие идеи и так нудно
и многословно во время чаепития травил баланду.
   Сам Штрум, как и многие люди, выросшие в книжной, интеллигентной среде,
любил козырнуть в разговоре такими словами, как "мура", "буза", обозвать в
разговоре со старым академиком сварливую ученую даму  "стервой"  или  даже
"лярвой".
   Соколов до войны не терпел политических разговоров. Едва Штрум  касался
политики, Соколов замолкал, замыкался  либо  с  подчеркнутой  нарочитостью
менял тему.
   В  нем  проявлялась  какая-то  странная  покорность,  беззлобие   перед
жестокими событиями времен коллективизации  и  1937  года.  Он  словно  бы
воспринимал гнев  государства,  как  гнев  природы  или  божества.  Штруму
казалось, что Соколов верит в Бога и что эта  вера  проявляется  и  в  его
работе, и в его покорном смирении перед сильными мира сего, в  его  личных
отношениях с людьми.
   Однажды Штрум прямо спросил его:
   - Вы верите в Бога, Петр Лаврентьевич?
   Но Соколов нахмурился, ничего не ответил.
   Удивительно было, что теперь у Соколова  собирались  по  вечерам  люди,
вели разговоры на политические  темы,  и  Соколов  не  только  терпел  эти
разговоры, но и сам иногда участвовал в них.
   Марья  Ивановна,   маленькая,   худенькая,   с   неловкими   движениями
девочки-подростка, слушала мужа с каким-то  особенным  вниманием.  В  этом
трогательном внимании сочеталась и робкая почтительность  девочки-ученицы,
и восторг влюбленной женщины, и материнская снисходительная заботливость и
тревога.
   Конечно, разговоры начинались  с  военной  сводки,  потом  они  уходили
далеко от войны. И все же, о чем бы ни говорили люди, все было  связано  с
тем, что немцы дошли до Кавказа и до низовьев Волги.
   А  рядом  с  тоскливыми  мыслями  о  военных  неудачах   жило   чувство
отчаянности, бесшабашности, - э, пропадать так пропадать!
   О многом говорили по вечерам в маленькой комнате; казалось, что исчезли
стенки  в  замкнутом,  ограниченном  пространстве  и  люди   говорили   не
по-обычному.
   Толстогубый,  большеголовый  историк  Мадьяров,  с  кожей,   литой   из
синевато-смуглого микропористого каучука, муж  покойной  сестры  Соколова,
иногда рассказывал о гражданской войне то, чего не написали в  истории:  о
венгерце Гавро, командире интернационального полка, о комкоре  Криворучко,
о Боженко, о молоденьком офицерике Щорсе,  приказавшем  выпороть  в  своем
вагоне членов комиссии, присланной  Реввоенсоветом  ревизовать  щорсовский
штаб. Он рассказал о страшной и странной судьбе матери  Гавро,  венгерской
старухи-крестьянки, не знавшей ни слова по-русски. Она приехала к  сыну  в
СССР, а после ареста Гавро все шарахались от нее, боялись ее, и  она,  как
безумная, не зная языка, бродила по Москве.
   Мадьяров говорил о вахмистрах и унтер-офицерах в алых галифе с кожаными
врезами, с синеватыми бритыми черепами, ставших начдивами и  комкорами,  о
том, как эти люди казнили и миловали, и,  покидая  конницу,  бросались  за
полюбившейся женщиной... Он рассказывал о комиссарах полков  и  дивизий  в
черных кожаных  буденовках,  читавших  Ницше  "Так  сказал  Заратустра"  и
предостерегавших бойцов от бакунинской ереси... Он рассказывал  о  царских
прапорах, ставших маршалами и командармами первого ранга.
   Однажды, понизив голос, он сказал:
   -  Случилось  это  в  ту  пору,  когда  Лев  Давидович  был  еще  Львом
Давыдовичем, - и в его грустных глазах, тех, какие бывают у умных  больных
толстяков, появилось особое выражение.
   Потом он улыбнулся и сказал:
   - В нашем  полку  мы  организовали  оркестр:  смесь  труб,  струнных  и
щипковых инструментов. Играл  он  всегда  один  мотив:  "По  улице  ходила
большая крокодила, она, она зеленая была..." В любых случаях,  и  в  атаку
идя, и хороня героев, нажаривали эту  "крокодилу".  В  жуткое  отступление
приехал к нам Троцкий дух  поднимать,  -  весь  полк  погнали  на  митинг,
городишка пыльный,  скучный,  собаки  брешут,  поставили  трибуну  посреди
площади, и я помню: жарища, сонная одурь, и вот Троцкий с большим  красным
бантом, блестя глазами, произнес: "Товарищи красноармейцы", -  да  так,  с
таким рокотом, словно гроза  всех  ошпарила...  А  потом  оркестр  нажарил
"крокодилу".  Странная  штука,  но  эта  балалаечная  "крокодила"   больше
сводного оркестра, который "Интернационал" играет, с ума  свела,  хоть  на
Варшаву, хоть на Берлин с голыми руками пойду...
   Мадьяров  рассказывал  спокойно,  неторопливо,  он  не  оправдывал  тех
начдивов и комкоров, которых  потом  расстреливали  как  врагов  народа  и
изменников  родины,  он  не  оправдывал  Троцкого,  но  в  его  восхищении
Криворучко, Дубовым, в том, как уважительно  и  просто  называл  он  имена
командармов  и   армейских   комиссаров,   истребленных   в   1937   году,
чувствовалось, он не  верит,  что  маршалы  Тухачевский,  Блюхер,  Егоров,
командующий Московским военным округом Муралов,  командарм  второго  ранга
Левандовский, Гамарник, Дыбенко, Бубнов, что первый  заместитель  Троцкого
Склянский и Уншлихт были врагами народа и изменниками родины.
   Спокойная обыденность мадьяровского голоса  казалась  немыслимой.  Ведь
государственная мощь создала  новое  прошедшее,  по-своему  вновь  двигала
конницу, наново  назначала  героев  уже  свершившихся  событий,  увольняла
подлинных героев. Государство обладало  достаточной  мощью,  чтобы  наново
переиграть  то,  что  уже  было  однажды  и  на  веки   веков   совершено,
преобразовать и перев