м  казалось
положение войск, загнанных немцами на край света...
   Не во сне ли  было  недавнее,  день  и  ночь  не  ослабевавшее  штабное
напряжение, догадки о близости наступления, движение резервов, телеграммы,
шифровки, круглосуточная работа фронтового узла связи, гул идущих с севера
автомобильных и танковых колонн?
   Слушая унылые  разговоры  артиллерийских  и  общевойсковых  командиров,
собирая и проверяя данные  о  состоянии  материальной  части,  инспектируя
артиллерийские дивизионы и батареи, глядя на угрюмые лица красноармейцев и
командиров, глядя, как медленно, лениво двигались люди  по  степной  пыли,
Даренский постепенно подчинился монотонной тоске этих мест. Вот, думал он,
дошла Россия до верблюжьих степей, до барханных песчаных холмов  и  легла,
обессиленная, на недобрую землю, и уже не встать не подняться ей.
   Даренский приехал в штаб армии и отправился к высокому начальству.
   В просторной полутемной комнате  лысеющий,  с  сытым  лицом  молодец  в
гимнастерке без знаков различия играл в карты с двумя женщинами в  военной
форме. Молодец и женщины с лейтенантскими кубиками не  прервали  игры  при
входе подполковника, а лишь рассеянно оглядев его, продолжали  ожесточенно
произносить:
   - А козыря не хочешь? А вальта не хочешь?
   Даренский выждал, пока окончится сдача, и спросил:
   - Здесь размещен командующий армией?
   Одна из молодых женщин ответила:
   - Он уехал на правый фланг, будет  только  к  вечеру,  -  она  оглядела
Даренского опытным взором военнослужащей и спросила: -  Вы,  наверное,  из
штаба фронта, товарищ подполковник?
   - Так точно, - ответил Даренский и, едва заметно подмигнув, спросил:  -
А, извините, члена Военного совета я могу видеть?
   - Он уехал с командующим,  будет  только  вечером,  -  ответила  вторая
женщина и спросила: - Вы не из штаба артиллерии?
   - Так точно, - ответил Даренский.
   Первая,  отвечавшая  о  командующем,  показалась  Даренскому   особенно
интересной, хотя  она,  видимо,  была  значительно  старше,  чем  та,  что
ответила о члене Военного  совета.  Иногда  такие  женщины  кажутся  очень
красивыми, иногда  же  при  случайном  повороте  головы  вдруг  становятся
увядшими, пожилыми, неинтересными. И эта, нынешняя, была из такой  породы,
с прямым красивым носом, с синими недобрыми глазами,  говорившими  о  том,
что эта женщина знает точную цену и людям и себе.
   Лицо ее казалось совсем молодым, ну не дашь  ей  больше  двадцати  пяти
лет, а чуть нахмурилась, задумалась, стали видны морщинки в уголках губ  и
отвисающая кожа под подбородком, - не дашь ей меньше сорока пяти.  Но  вот
уж ноги в хромовых по мерке сапожках действительно были хороши.
   Все эти обстоятельства, о которых довольно  долго  рассказывать,  сразу
стали ясны для опытного глаза Даренского.
   А вторая была молодой, но располневшей, большетелой, -  все  в  ней  по
отдельности было не так уж красиво,  -  и  жидковатые  волосы,  и  широкие
скулы, и неопределенного цвета глаза, но она была молода и женственна,  уж
до того женственна, что, кажется, и слепой, находясь возле нее, не мог  бы
не почувствовать ее женственности.
   И это Даренский заметил тотчас, в течение секунды.
   И больше того, в течение этой же секунды он каким-то образом  сразу  же
взвесил  достоинства  первой,  отвечавшей   о   командующем,   женщины   и
достоинства второй, отвечавшей о члене Военного совета, и сделал  тот,  не
имеющий практического  последствия  выбор,  который  почти  всегда  делают
мужчины, глядя на женщин. Даренский, которого  беспокоили  мысли,  как  бы
найти командующего  и  даст  ли  тот  нужные  Даренскому  данные,  где  бы
пообедать, где бы устроиться на ночлег, далекая ли и тяжелая ли  дорога  в
дивизию на крайнем правом фланге, - успел как-то само собой и между прочим
и в то же время не так уж между прочим подумать: "Вот эта!"
   И случилось так, что  он  не  сразу  пошел  к  начальнику  штаба  армии
получать нужные сведения, а остался играть в подкидного.
   Во время игры (он оказался  партнером  синеглазой  женщины)  выяснилось
множество вещей, - партнершу его звали Алла  Сергеевна,  вторая,  та,  что
моложе, работала в штабном медпункте,  полнолицый  молодец  без  воинского
звания  именуется  Володей,  видимо,  состоит  в  родстве  с   кем-то   из
командования и работает поваром в столовой Военного совета.
   Даренский сразу почувствовал силу Аллы Сергеевны, - это видно  было  по
тому, как обращались к ней заходившие в комнату люди. Видимо,  командующий
армией был ее  законным  мужем,  а  вовсе  не  возлюбленным,  как  вначале
показалось Даренскому.
   Неясным было  ему,  почему  так  фамильярен  с  ней  Володя.  Но  потом
Даренский, охваченный озарением, догадался: вероятно,  Володя  был  братом
первой жены командующего. Конечно, оставалось не  совсем  ясным,  жива  ли
первая жена, находится ли командующий в оформленном разводе с ней.
   Молодая женщина, Клавдия, очевидно, не находилась в  законном  браке  с
членом Военного совета. В обращении к ней  Аллы  Сергеевны  проскальзывали
нотки надменности и снисходительности:  "Конечно,  мы  играем  с  тобой  в
подкидного, мы говорим друг другу ты, но ведь того требуют интересы войны,
в которой мы с тобой участвуем".
   Но и в Клавдии было некое чувство превосходства над  Аллой  Сергеевной.
Даренскому показалось примерно такое:  хоть  я  и  не  венчана,  а  боевая
подруга, но я верна своему члену Военного совета, а ты-то хоть и законная,
но кое-что нам про  тебя  известно.  Попробуй,  скажи  только  это  словцо
"пепеже"...
   Володя не скрывал, как сильно нравилась ему Клавдия.  Его  отношение  к
ней выражалось примерно так: любовь  моя  безнадежна,  куда  мне,  повару,
тягаться с членом Военного совета... Но хоть  я  и  повар,  я  люблю  тебя
чистой любовью, ты сама чувствуешь: только бы в глазки  твои  смотреть,  а
то, ради чего любит тебя член Военного совета, мне безразлично.
   Даренский плохо играл в подкидного, и Алла Сергеевна взяла его под свою
опеку.  Алле  Сергеевне  понравился  сухощавый  подполковник:  он  говорил
"благодарю  вас",  промямливал  "простите,  ради  Бога",  когда  руки   их
сталкивались во время раздачи карт, он с грустью  посматривал  на  Володю,
если тот вытирал нос пальцами, а затем уж  пальцы  вытирал  платочком,  он
вежливо улыбался чужим остротам и сам отлично острил.
   Выслушав одну из шуток Даренского, она сказала:
   - Тонко, я не сразу поняла. Поглупела от этой степной жизни.
   Сказала  она  это  негромко,  как  бы   давая   ему   понять,   верней,
почувствовать, что у них может завязаться свой разговор, в котором  только
они оба и могут участвовать, разговор, от которого холодеет в  груди,  тот
особый, единственно важный разговор мужчины и женщины.
   Даренский продолжал делать ошибки, она поправляла его, а  в  это  время
возникала между ними другая игра, и в этой игре уже Даренский не ошибался,
эту игру он знал тонко... И хоть ничего не было между ними сказано,  кроме
как: "Да не  держите  маленькую  пику",  "Подкидывайте,  подкидывайте,  не
бойтесь,  не  жалейте  козыря..."  -  она  уже   знала   и   оценила   все
привлекательное, что было в нем: и мягкость, и  силу,  и  сдержанность,  и
дерзость, и робость... Все  это  Алла  Сергеевна  ощутила  и  потому,  что
подсмотрела в Даренском эти черты, и потому, что он сумел показать ей  их.
И она сумела показать ему, что  понимает  его  взгляды,  обращенные  к  ее
улыбке,  движениям  рук,  пожиманию  плеч,  к  ее   груди   под   нарядной
габардиновой гимнастеркой, к  ее  ногам,  к  маникюру  на  ее  ногтях.  Он
чувствовал, что ее  голос  чуть-чуть  излишне,  неестественно  протяжен  и
улыбка продолжительней обычной улыбки, чтобы  он  сумел  оценить  и  милый
голос, и белизну ее зубов, и ямочки на щеках...
   Даренский был взволнован и потрясен внезапно посетившим  его  чувством.
Он никогда не привыкал к этому чувству, каждый раз, казалось, оно посещало
его впервые. Большой  опыт  его  отношений  с  женщинами  не  обращался  в
привычку, - опыт был сам по себе, а счастливое  увлечение  само  по  себе.
Именно в этом сказывались истинные, а не ложные женолюбцы.
   Как-то получилось, что в эту ночь он остался на командном пункте армии.
   Утром он зашел к начальнику штаба, молчаливому полковнику, не задавшему
ему ни одного вопроса о Сталинграде, о  фронтовых  новостях,  о  положении
северо-западнее Сталинграда. После разговора Даренский понял, что  штабной
полковник мало чем может удовлетворить его инспекторскую любознательность,
попросил поставить визу на своем предписании и выехал в войска.
   Он сел в машину со странной пустотой и легкостью в руках и  ногах,  без
единой мысли, без желаний, соединяя  в  себе  полное  насыщение  с  полным
опустошением... Казалось, и все  кругом  стало  пресным,  пустым  -  небо,
ковыль и степные холмы, еще вчера так нравившиеся ему. Не хотелось  шутить
и разговаривать с водителем. Мысли о близких, даже мысли о матери, которую
Даренский любил и почитал, были скучны, холодны... Размышления  о  боях  в
пустыне, на краю русской земли, не волновали, шли вяло.
   Даренский то и дело сплевывал, покачивал головой  и  с  каким-то  тупым
удивлением бормотал: "Ну и баба..."
   В эти минуты в голове шевелились покаянные мысли о том,  что  до  добра
такие увлечения не доводят, вспоминались  когда-то  прочитанные  не  то  у
Куприна, не то в каком-то переводном  романе  слова,  что  любовь  подобна
углю, раскаленная, она жжет, а когда  холодна,  пачкает...  Хотелось  даже
поплакать, собственно не плакать, а так, похныкать, пожаловаться  кому-то,
ведь не по своей воле дошел, а  судьба  довела  беднягу  подполковника  до
такого отношения к любви... Потом  он  уснул,  а  когда  проснулся,  вдруг
подумал: "Если не убьют, обязательно на обратном пути к Аллочке заеду".



        "70"

   Майор Ершов,  вернувшись  с  работы,  остановился  у  нар  Мостовского,
сказал:
   - Слышал американец радио, - наше сопротивление под Сталинградом ломает
расчеты немцев.
   Он наморщил лоб и добавил:
   - Да еще сообщение из Москвы - о ликвидации Коминтерна, что ли.
   - Да вы что, спятили? - спросил Мостовской, глядя в умные глаза Ершова,
похожие на холодную, мутноватую весеннюю воду.
   - Может быть, американка спутал, - сказал Ершов и  стал  драть  ногтями
грудь. - Может быть, наоборот, Коминтерн расширяется.
   Мостовской знал в своей жизни немало людей, которые как бы  становились
мембраной, выразителями идеалов, страстей,  мыслей  всего  общества.  Мимо
этих людей, казалось, никогда не проходило ни  одно  серьезное  событие  в
России. Таким выразителем мыслей и идеалов лагерного общества  был  Ершов.
Но слух о ликвидации Коминтерна  совершенно  не  был  интересен  лагерному
властителю дум.
   Бригадный комиссар Осипов, ведавший политическим  воспитанием  большого
воинского соединения, был тоже равнодушен к этой новости.
   Осипов сказал:
   -  Генерал  Гудзь  мне  сообщил:  вот  через   ваше   интернациональное
воспитание, товарищ комиссар, драп начался,  надо  было  в  патриотическом
духе воспитывать народ, в русском духе.
   - Это как же - за Бога, царя, отечество? - усмехнулся Мостовской.
   - Да все ерунда, - нервно  зевая,  сказал  Осипов.  -  Тут  дело  не  в
ортодоксии, дело в том, что немцы  шкуру  с  нас  живьем  сдерут,  товарищ
Мостовской, дорогой отец.
   Испанский солдат, которого русские звали Андрюшкой,  спавший  на  нарах
третьего этажа,  написал  "Stalingrad"  на  деревянной  планочке  и  ночью
смотрел на эту надпись, а утром переворачивал планку, чтобы  рыскавшие  по
бараку капо не увидели знаменитое слово.
   Майор Кириллов сказал Мостовскому:
   - Когда меня не гоняли на работу, я валялся сутками на нарах. А  сейчас
я себе рубаху постирал и сосновые щепки жую против цинги.
   А штрафные эсэсовцы, прозванные "веселые ребята" (они на работу  ходили
всегда с пением), с еще большей жестокостью придирались к русским.
   Невидимые связи соединяли жителей лагерных бараков с городом на  Волге.
А вот Коминтерн оказался всем безразличен.
   В эту пору к Мостовскому впервые подошел эмигрант Чернецов.
   Прикрывая  ладонью  пустую  глазницу,  он  заговорил  о  радиопередаче,
подслушанной американцем.
   Так  велика  была  потребность  в  этом   разговоре,   что   Мостовской
обрадовался.
   - Вообще-то источники неавторитетные,  -  сказал  Мостовской,  -  чушь,
чушь.
   Чернецов поднял брови, - это очень нехорошо выглядело  -  недоуменно  и
неврастенично поднятая над пустым глазом бровь.
   - Чем же? - спросил одноглазый меньшевик. - В чем невероятное?  Господа
большевики создали Третий  Интернационал,  и  господа  большевики  создали
теорию так называемого социализма в  одной  стране.  Сие  соединение  суть
нонсенс. Жареный лед... Георгий Валентинович в одной  из  своих  последних
статей  писал:  "Социализм  может  существовать   как   система   мировая,
международная, либо не существовать вовсе".
   - Так называемый социализм? - спросил Михаил Сидорович.
   - Да, да, так называемый. Советский социализм.
   Чернецов улыбнулся и увидел улыбку  Мостовского.  Они  улыбнулись  друг
другу потому, что узнали  свое  прошлое  в  злых  словах,  в  насмешливых,
ненавидящих интонациях.
   Словно вспоров толщу десятилетий, блеснуло острие их молодой вражды,  и
эта встреча в гитлеровском концлагере напомнила не  только  о  многолетней
ненависти, а и о молодости.
   Этот лагерный человек, враждебный и чужой, любил и знал то, что знал  и
любил в молодости Мостовской. Он, а не Осипов, не Ершов, помнил рассказы о
временах Первого съезда, имена  людей,  которые  лишь  им  обоим  остались
небезразличны. Их обоих волновали отношения Маркса и Бакунина  и  то,  что
говорил Ленин и что говорил Плеханов о мягких  и  твердых  искровцах.  Как
сердечно  относился  слепой,  старенький   Энгельс   к   молодым   русским
социал-демократам, приезжавшим к нему, какой язвой была в  Цюрихе  Любочка
Аксельрод!
   Чувствуя, видимо, то, что чувствовал Мостовской,  одноглазый  меньшевик
сказал с усмешкой:
   - Писатели трогательно описывали встречу  друзей  молодости,  а  что  ж
встреча врагов молодости, вот таких седых, замученных старых псов, как  вы
и я?
   Мостовской увидел слезу  на  щеке  Чернецова.  Оба  понимали:  лагерная
смерть скоро заровняет, занесет песком все, что было в долгой жизни,  -  и
правоту, и ошибки, и вражду.
   - Да, - сказал Мостовской. - Тот, кто враждует с  тобой  на  протяжении
всей жизни, становится поневоле и участником твоей жизни.
   - Странно, - сказал Чернецов, - вот так встретиться в этой волчьей яме.
- Он неожиданно добавил: - Какие  чудные  слова:  пшеница,  жито,  грибной
дождь...
   - Ох, и  страшен  этот  лагерь,  -  смеясь,  сказал  Мостовской,  -  по
сравнению с ним все кажется хорошим, даже встреча с меньшевиком.
   Чернецов грустно кивнул.
   - Да уж действительно, нелегко вам.
   - Гитлеризм, - проговорил Мостовской, -  гитлеризм!  Я  не  представлял
себе подобного ада!
   - Вам-то чего удивляться, - сказал Чернецов, - вас террором не удивишь.
   И точно ветром сдуло то грустное и хорошее, что  возникло  между  ними.
Они заспорили с беспощадной злобой.
   Клевета Чернецова была ужасна тем, что питалась не  одной  лишь  ложью.
Жестокости, сопутствующие  советскому  строительству,  отдельные  промашки
Чернецов  возводил  в  генеральную  закономерность.  Он   так   и   сказал
Мостовскому:
   - Вас, конечно, устраивает мысль, что  в  тридцать  седьмом  году  были
перегибы, а в коллективизации головокружение от успехов и что ваш  дорогой
и великий несколько жесток и властолюбив. А суть-то в обратном: чудовищная
бесчеловечность Сталина и сделала его  продолжителем  Ленина.  Как  у  вас
любят писать, Сталин - это Ленин сегодня.  Вам  все  кажется,  что  нищета
деревни и бесправие рабочих - все это временное, трудности роста. Пшеница,
которую вы, истинное кулачье, монополисты, покупаете у мужика по пятаку за
кило и продаете тому же мужику по рублю за кило, это  и  есть  первооснова
вашего строительства.
   - Вот и вы, меньшевик, эмигрант, говорите: Сталин - это Ленин  сегодня,
- сказал Мостовской. - Мы наследники всех поколений русских революционеров
от Пугачева и Разина.  Не  ренегаты-меньшевики,  бежавшие  за  границу,  а
Сталин наследник Разина, Добролюбова, Герцена.
   - Да-да, наследники! - сказал  Чернецов.  -  Знаете,  что  значили  для
России свободные выборы в Учредительное собрание! В  стране  тысячелетнего
рабства! За тысячу лет Россия была свободна немногим больше полугода.  Ваш
Ленин не наследовал, а загубил русскую свободу. Когда я думаю о  процессах
тридцать седьмого года, мне вспоминается совсем другое наследство; помните
полковника  Судейкина,  начальника  Третьего  отделения,  он  совместно  с
Дегаевым  хотел  инсценировать  заговоры,  запугать  царя  и  таким  путем
захватить власть. А вы считаете Сталина наследником Герцена?
   - Да вы что, впрямь дурак? - спросил Мостовской. - Вы  что,  всерьез  о
Судейкине?    А    величайшая    социальная    революция,    экспроприация
экспроприаторов,  фабрики,  заводы,  отнятые  от  капиталистов,  а  земля,
забранная у помещиков? Проглядели? Это чье наследство,  -  Судейкина,  что
ли?  А  всеобщая  грамотность,  а  тяжелая  промышленность?  А   вторжение
четвертого сословия, рабочих  и  крестьян,  во  все  области  человеческой
деятельности? Это что ж, - судейкинское наследство? Жалко вас делается.
   - Знаю, знаю, - сказал Чернецов, - с фактами не спорят.  Их  объясняют.
Ваши маршалы, и писатели, и доктора наук, художники  и  наркомы  не  слуги
пролетариата. Они слуги государства. А уж  тех,  кто  работает  в  поле  и
цехах, я Думаю, и вы не решитесь назвать хозяевами. Какие уж они хозяева!
   Он вдруг наклонился к Мостовскому и сказал:
   - Между прочим, из всех вас  я  уважаю  лишь  одного  Сталина.  Он  ваш
каменщик, а  вы  чистоплюи!  Сталин-то  знает:  железный  террор,  лагеря,
средневековые процессы ведьм,  -  вот  на  чем  стоит  социализм  в  одной
отдельно взятой стране.
   Михаил Сидорович сказал Чернецову:
   - Любезный, всю эту гнусь мы слышали. Но  вы  об  этом,  я  должен  вам
сказать откровенно, говорите как-то особенно подло. Так паскудить,  гадить
может человек, который с детства жил в вашем доме, а потом был  выгнан  из
него. Знаете, кто он, этот выгнанный человек?.. Лакей!
   Он пристально посмотрел на Чернецова и сказал:
   - Не скрою, сперва мне хотелось  вспомнить  то,  что  связывало  нас  в
девяносто восьмом году, а не то, что развело в девятьсот третьем.
   - Покалякать о том времени, когда лакея еще не выгнали из дома?
   Но Михаил Сидорович всерьез рассердился.
   - Да, да, вот именно! Выгнанный, бежавший лакей! В нитяных перчатках! А
мы не скрываем: мы без перчаток. Руки в крови, в грязи! Что ж! Мы пришли в
рабочее  движение  без  плехановских  перчаток.  Что  вам  дали  лакейские
перчатки?  Иудины  сребреники  за  статейки  в   вашем   "Социалистическом
вестнике"? Здесь лагерные англичане, французы, поляки, норвежцы, голландцы
в нас верят! Спасение мира в наших руках! В силе Красной Армии! Она  армия
свободы!
   - Так ли, - перебил Чернецов, - всегда ли? А захват Польши по сговору с
Гитлером в тридцать девятом году? А раздавленные  вашими  танками  Латвия,
Эстония, Литва? А вторжение в Финляндию? Ваша армия и  Сталин  отнимали  у
малых  народов  то,  что  дала  им  революция.  А  усмирение  крестьянских
восстаний в Средней Азии? А усмирение Кронштадта? Все это для ради свободы
и демократии? Ой ли?
   Мостовской поднес руки к лицу Чернецова и сказал:
   - Вот они, без лакейских перчаток!
   Чернецов кивнул ему:
   -  Помните  жандармского  полковника  Стрельникова?  Тоже  работал  без
перчаток: писал  фальшивые  признания  вместо  забитых  им  до  полусмерти
революционеров. Для чего вам понадобился тридцать седьмой год?  Готовились
бороться с Гитлером, этому