чистые, как кубари.
   - Видишь, Валера, какое угощение. Кажется, и у нас там закуска есть,  -
сказал командир машины, пришедшей с Донского фронта. Тот, которого назвали
Валерой, запустил руку в глубокий карман комбинезона и извлек завернутый в
засаленный боевой листок кусок копченой колбасы, стал делить ее, аккуратно
запихивая коричневыми  пальцами  кусочки  белого  шпика,  вывалившиеся  на
изломе.
   Танкисты выпили, и их охватило счастливое состояние. Один из танкистов,
улыбаясь набитым колбасой ртом, проговорил:
   - Вот что значит соединились - ваша водка, наша закуска.
   Эта мысль всем понравилась,  и  танкисты,  смеясь,  повторяли  ее,  жуя
колбасу, охваченные дружелюбием друг к другу.



        "14"

   Командир пришедшего с юга танка  доложил  по  радио  командиру  роты  о
произошедшем соединении на окраине Калача. Он  добавил  несколько  слов  о
том, что ребята с Юго-Западного фронта оказались славными  и  что  с  ними
было распито по сто грамм.
   Донесение стремительно пошло вверх, и через  несколько  минут  командир
бригады Карпов доложил комкору о произошедшем соединении.
   Новиков чувствовал атмосферу  любовного  восхищения,  возникшую  вокруг
него в штабе корпуса.
   Корпус двигался почти без потерь, в срок  выполнил  поставленную  перед
ним задачу.
   После отправления донесения командующему фронтом  Неудобнов  долго  жал
руку Новикову; обычно желчные и раздраженные глаза начальника штаба  стали
светлей и мягче.
   - Вот видите, какие чудеса могут творить наши люди, когда нет среди них
внутренних врагов и диверсантов, - сказал он.
   Гетманов обнял Новикова, оглянулся на  стоявших  рядом  командиров,  на
шоферов, вестовых, радистов, шифровальщиков, всхлипнул, громко, чтобы  все
слышали, сказал:
   - Спасибо тебе, Петр Павлович, русское, советское спасибо. Спасибо тебе
от коммуниста Гетманова, низкий тебе поклон и спасибо.
   И он снова обнял, поцеловал растроганного Новикова.
   - Все подготовил, изучил людей до самой глубины, все предвидел,  теперь
пожал плоды огромной работы, - говорил Гетманов.
   - Где уж там предвидел, -  сказал  Новиков,  которому  было  невыносимо
сладостно и неловко слушать Гетманова. Он помахал пачкой боевых донесений:
- Вот мое предвидение. Больше всего я рассчитывал на Макарова,  а  Макаров
потерял темп, потом сбился с намеченной оси движения, ввязался в  ненужную
частную операцию на фланге и потерял полтора часа. Белов, я был уверен, не
обеспечивая флангов, вырвется вперед, а Белов на второй день, вместо  того
чтобы обойти узел обороны и рвать  без  оглядки  на  северо-запад,  затеял
волынку с артиллерийской частью  и  пехотой  и  даже  перешел  к  обороне,
затратил на эту ерунду одиннадцать  часов.  А  Карпов  первым  вырвался  к
Калачу, шел без оглядки, вихрем, не обращая внимания на то, что творится у
него на флангах, первым перерезал  немцам  основную  коммуникацию.  Вот  и
изучил я людей, вот все заранее предвидел.  Ведь  я  считал,  что  Карпова
придется дубиной подгонять, что он только и будет по сторонам оглядываться
да обеспечивать себе фланги.
   Гетманов, улыбаясь, сказал:
   - Ладно, ладно, скромность украшает, это мы знаем. Нас  великий  Сталин
учит скромности...
   В этот день Новиков был счастлив. Должно быть, он  действительно  любил
Евгению Николаевну, если он и в этот день  так  много  думал  о  ней,  все
оглядывался, казалось, вот-вот увидит ее.
   Снизив голос до шепота, Гетманов сказал:
   - Вот чего в жизни не забуду, Петр Павлович, как это ты задержал  атаку
на восемь минут. Командарм жмет. Командующий  фронтом  требует  немедленно
ввести танки в прорыв. Сталин, говорили мне,  звонил  Еременко,  -  почему
танки  не  идут.  Сталина  заставил  ждать!  И  ведь   вошли   в   прорыв,
действительно не потеряв ни одной машины, ни одного человека. Вот этого  я
никогда тебе не забуду.
   А ночью, когда Новиков выехал на танке в район Калача, Гетманов зашел к
начальнику штаба и сказал:
   - Я написал, товарищ  генерал,  письмо  о  том,  как  командир  корпуса
самочинно задержал на восемь минут начало  решающей  операции  величайшего
значения,  операции,  определяющей  судьбу  Великой  Отечественной  войны.
Познакомьтесь, пожалуйста, с этим документом.



        "15"

   В ту минуту, когда  Василевский  доложил  Сталину  по  аппарату  ВЧ  об
окружении сталинградской  группировки  немцев,  возле  Сталина  стоял  его
помощник  Поскребышев.  Сталин,  не  глядя  на   Поскребышева,   несколько
мгновений сидел  с  полузакрытыми  глазами,  точно  засыпая.  Поскребышев,
придержав дыхание, старался не шевелиться.
   Это был час его торжества не только над живым врагом. Это был  час  его
победы над прошлым. Гуще станет трава над деревенскими могилами тридцатого
года. Лед, снеговые холмы Заполярья сохранят спокойную немоту.
   Он знал лучше всех в мире: победителей не судят.
   Сталину захотелось, чтобы рядом с  ним  находились  его  дети,  внучка,
маленькая дочь несчастного Якова. Спокойный, умиротворенный, он гладил  бы
голову внучки, он бы не взглянул на  мир,  распластавшийся  у  порога  его
хижины. Милая  дочь,  тихая,  болезненная  внучка,  воспоминания  детства,
прохлада садика, далекий шум реки. Какое ему  дело  до  всего  остального.
Ведь его сверхсила не зависит от больших дивизий и мощи государства.
   Медленно, не раскрывая глаз,  с  какой-то  особенно  мягкой,  гортанной
интонацией он произнес:
   - Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети, не расстанемся с тобой
ни за что на свете.
   Поскребышев, глядя на седую, лысеющую голову Сталина, на его рябое лицо
с закрытыми глазами, вдруг почувствовал, как у него похолодели пальцы.



        "16"

   Успешное наступление в районе Сталинграда упразднило множество разрывов
в линии советской обороны. Это упразднение разрывов происходило не  только
в масштабе огромных фронтов - Сталинградского и Донского, не только  между
армией Чуйкова и стоявшими на севере советскими дивизиями, не только между
оторванными от тылов ротами и взводами и между засевшими в домах  отрядами
и боевыми группами. Ощущение отрыва,  полуокружения  и  окружения  исчезло
также и из сознания людей,  сменилось  чувством  целостности,  единства  и
множественности. А это сознание слияния  единичного  человека  с  воинской
массой и есть то, что называют победоносным духом войск.
   И,  конечно,  в  головах  и   душах   немецких   солдат,   попавших   в
сталинградское окружение, начались прямо противоположные мысли.  Огромный,
живой клок, составленный из сотен тысяч  думающих,  чувствующих  клеточек,
оторвался от германских вооруженных  сил.  Эфемерность  радиоволн  да  еще
более  эфемерные  уверения  пропаганды  о   вечной   связи   с   Германией
подтвердили, что сталинградские дивизии Паулюса окружены.
   Высказанная в свое время Толстым мысль о том,  что  осуществить  полное
окружение армии невозможно, подтверждалась  современным  Толстому  военным
опытом.
   Война 1941-1945 годов доказала, что армию можно окружить,  приковать  к
земле, обхватить железным обручем.  Окружение  во  время  войны  1941-1945
годов стало безжалостной действительностью многих советских  и  германских
армий.
   Мысль, высказанная Толстым, была, несомненно, верна для своего времени.
Как большинство мыслей о  политике  либо  о  войне,  высказанных  великими
людьми, она не обладала вечной жизнью.
   Окружение  в  войне  1941-1945  годов   стало   реальностью   благодаря
необычайной подвижности войск и огромной неповоротливой массивности тылов,
на  которую  опирается  подвижность.  Окружающие  части  пользуются  всеми
преимуществами подвижности. Окруженные части полностью теряют подвижность,
так как  в  окружении  невозможно  организовать  многосложный,  массивный,
заводообразный  тыл  современной  армии.  Окруженных  разбивает   паралич.
Окружающие пользуются моторами и крыльями.
   Окруженная  армия,  лишаясь  подвижности,   теряет   не   только   свои
военно-технические преимущества. Солдаты и офицеры окруженных армий как бы
вышибаются из мира современной цивилизации  в  мир  прошедший.  Солдаты  и
офицеры окруженных армий переоценивают не только силы  сражающихся  войск,
перспективы войны, но и политику государства,  обаяние  партийных  вождей,
кодексы, конституцию, национальный характер, грядущее и прошлое народа.
   И так же склонны к некоторым из названных переоценок,  но,  конечно,  с
противоположным знаком, те, кто, подобно орлу, сладко чувствуя силу  своих
крыльев, парит над скованной, беспомощной жертвой.
   Сталинградское окружение армии Паулюса определило перелом в ходе войны.
   Сталинградское торжество определило исход  войны,  но  молчаливый  спор
между победившим народом и победившим государством продолжался.  От  этого
спора зависела судьба человека, его свобода.



        "17"

   На  границе  Восточной  Пруссии  и  Литвы,  в  герлицком  осеннем  лесу
накрапывал дождь, и человек среднего роста, в сером плаще, шел по тропинке
между  высоких  деревьев.  Часовые,  видя  Гитлера,  сдерживали   дыхание,
замирали в неподвижности, и дождевые капли медленно ползли по их лицам.
   Ему хотелось подышать свежим  воздухом,  побыть  одному.  Сырой  воздух
казался очень приятным. Накрапывал славный холодный  дождь.  Какие  милые,
молчаливые деревья. Как хорошо ступать по опавшей, мягкой листве.
   Люди в полевой ставке весь день  нестерпимо  раздражали  его...  Сталин
никогда не вызывал в нем уважения.  Все,  что  он  делал,  еще  до  войны,
казалось ему  глупым  и  топорным.  Его  хитрость,  его  вероломство  были
по-мужичьи просты. Его  государство  было  нелепо.  Черчилль  когда-нибудь
поймет трагическую роль Новой Германии, - она своим телом заслонила Европу
от азиатского  сталинского  большевизма.  Он  представлял  себе  тех,  кто
настаивал на отводе шестой из Сталинграда, - они  будут  особо  сдержанны,
почтительны. Его раздражали те, что безоглядно верили ему,  -  они  станут
многословно  выражать  ему  свою  преданность.  Ему  все  время   хотелось
презрительно думать о Сталине, унизить его, и он ощущал, что  это  желание
вызвано потерей чувства превосходства... Жестокий и мстительный кавказский
лавочник. Его сегодняшний успех ничего  не  менял...  Не  было  ли  тайной
насмешки в глазах старого мерина Цейцлера? Его раздражала мысль о том, что
Геббельс будет информировать  его  об  остротах  английского  премьера  по
поводу его полководческого дара. Геббельс, смеясь, скажет: "Согласись,  он
остроумен", - а в глубине его  красивых  и  умных  глаз  на  миг  всплывет
торжество завистника, казалось, навек утопленное.
   Неприятности с шестой отвлекали, мешали ему  быть  самим  собой.  Не  в
потере  Сталинграда,  не  в  окруженных   дивизиях   была   главная   беда
произошедшего; не в том, что Сталин переиграл его.
   Он выправит все.
   Обычные мысли, милые слабости были всегда присущи ему. Но когда он  был
велик и всесилен, все это восхищало и умиляло людей.  Он  выражал  в  себе
немецкий национальный  порыв.  Но  едва  начинала  колебаться  мощь  Новой
Германий и  ее  вооруженных  сил,  меркла  его  мудрость,  он  терял  свою
гениальность.
   Он не завидовал Наполеону. Он не терпел тех, чье величие  не  глохло  в
одиночестве, бессилии, нищете, кто в темном подвале, на  чердаке  сохранял
силу.
   Он не смог во время этой одинокой лесной прогулки  оттолкнуть  от  себя
повседневность  и  в  глубине  души  найти  высшее  и  искреннее  решение,
недоступное  ремесленникам  из  Генерального  штаба  и  ремесленникам   из
партийного   руководства.   Невыносимое   томление   возникло   от   вновь
вернувшегося к нему ощущения равенства с людьми.
   Для того, чтобы стать создателем Новой Германии, зажечь  войну  и  печи
Освенцима, создать гестапо, человек не годился. Создатель  и  вождь  Новой
Германии  должен  был  уйти  из  человечества.  Его  чувства,  мысли,  его
повседневность могли существовать лишь над людьми, вне людей.
   Русские танки вернули его туда, откуда он ушел. Его мысли, его решения,
его зависть сегодня не были обращены к Богу, мировой судьбе. Русские танки
повернули его к людям.
   Одиночество в лесу, которое вначале  успокаивало  его,  показалось  ему
страшным. Один, без телохранителей, без привычных адъютантов,  он  казался
себе мальчиком из сказки, вошедшим в сумрачный, заколдованный лес.
   Вот так же шел мальчик с пальчик, вот  так  же  заблудился  козленок  в
лесу, шел, не зная,  что  в  темной  чаще  крадется  к  нему  волк.  И  из
гумусового  сумрака  прошедших  десятилетий  выплыл  его  детский   страх,
воспоминание о картинке из книжки, - козленок стоит  на  солнечной  лесной
поляне, а между сырых, темных стволов красные глаза, белые зубы волка.
   И ему захотелось, как в  детстве,  вскрикнуть,  позвать  мать,  закрыть
глаза, побежать.
   А в лесу,  между  деревьев,  таился  полк  его  личной  охраны,  тысячи
сильных, тренированных, сообразительных, с быстрой, боевой реакцией людей.
Цель их жизни была в том, чтобы чуждое дыхание не пошевелило волоса на его
голове, не коснулось его. Едва слышно  зуммерили  телефоны,  передавая  по
секторам и зонам о каждом движении фюрера,  решившего  совершить  одинокую
прогулку по лесу.
   Он  повернул  обратно  и,  сдерживая  желание  бежать,  шел  в  сторону
темно-зеленых построек своей полевой ставки.
   Охранники видели, что фюрер  заторопился,  должно  быть,  срочные  дела
требовали его присутствия в штабе; могли ли подумать  они,  что  в  минуты
первых лесных сумерек вождь Германии вспомнил волка из детской сказки.
   Из-за деревьев светлели огни в окнах штабных построек. Впервые мысль об
огне лагерных печей вызвала в нем человеческий ужас.



        "18"

   Необычайно странное чувство охватило людей в блиндажах и  на  командном
пункте 62-й армии. Хотелось потрогать  себя  за  лицо,  хотелось  пощупать
одежду, пошевелить пальцами в сапоге. Немцы не стреляли... Стало тихо.
   Тишина вызывала головокружение. Людям казалось, что они опустели, что у
них млеет сердце, как-то по-иному шевелятся руки, ноги. Странно, немыслимо
было есть кашу в тишине,  в  тишине  писать  письмо,  проснуться  ночью  в
тишине. Тишина грохотала по-своему, по-тихому. Тишина  породила  множество
звуков, казавшихся новыми и странными: позвякивание  ножа,  шорох  книжной
страницы,  скрип  половицы,  шлепанье  босых  ног,  скрип  пера,  щелканье
пистолетного предохранителя, тиканье ходиков на стене блиндажа.
   Начальник штаба армии Крылов зашел в блиндаж командующего, Чуйков сидел
на койке, напротив него за столиком  сидел  Гуров.  Крылов  хотел  с  ходу
рассказать  о  последней  новости,  -   Сталинградский   фронт   пошел   в
наступление, вопрос об окружении Паулюса  решится  в  ближайшие  часы.  Он
оглядел Чуйкова и Гурова и молча присел на  койку.  Что-то,  должно  быть,
очень важное увидел Крылов на лицах своих товарищей, если не  поделился  с
ними новостью - новость была нешуточная.
   Три человека молчали. Тишина породила  новые,  затертые  в  Сталинграде
звуки. Тишина готовилась породить новые мысли, страсти, тревоги,  ненужные
в дни боев.
   Но в эти минуты они еще не знали новых  мыслей;  волнения,  честолюбия,
обида, зависть еще не родились из костоломной тяжести Сталинграда. Они  не
думали о том, что их имена теперь навек  связаны  с  прекрасной  страницей
военной истории России.
   Эти минуты тишины были лучшими в их жизни. Это были минуты, когда  одни
лишь человеческие чувства владели ими, и никто из них потом не мог  самому
себе ответить, почему таким счастьем и печалью, любовью и  смирением  были
полны они.
   Нужно ли продолжать рассказ о сталинградских генералах после того,  как
завершилась оборона? Нужно ли рассказывать о жалких  страстях,  охвативших
некоторых руководителей сталинградской обороны?  О  том,  как  беспрерывно
пили и беспрерывно ругались по поводу  неразделенной  славы.  О  том,  как
пьяный Чуйков бросился на Родимцева и хотел задушить его потому лишь,  что
на митинге в честь сталинградской победы Никита Хрущев обнял и  расцеловал
Родимцева и не поглядел на рядом стоявшего Чуйкова.
   Нужно ли рассказывать о том, что первая поездка со святой  малой  земли
Сталинграда на большую землю была  совершена  Чуйковым  и  его  штабом  на
празднование  двадцатилетия  ВЧК-ОГПУ.  О  том,  как  утром  после   этого
празднества Чуйков и его соратники едва все не утонули мертвецки пьяными в
волжских полыньях и были вытащены бойцами из воды. Нужно ли рассказывать о
матерщине, упреках, подозрениях, зависти.
   Правда одна. Нет двух правд. Трудно жить без правды либо с осколочками,
с частицей правды, с обрубленной, подстриженной правдой.  Часть  правды  -
это не правда. В эту чудную тихую ночь пусть в душе будет вся правда - без
утайки. Зачтем людям в эту ночь их добро, их великие трудодни...
   Чуйков вышел из блиндажа  и  медленно  поднялся  на  гребень  волжского
откоса, деревянные ступени внятно поскрипывали под его ногами. Было темно.
Запад и восток молчали. Силуэты заводских  корпусов,  развалины  городских
зданий, окопы, блиндажи влились в спокойную, молчаливую тьму земли,  неба,
Волги.
   Так выразила себя народная победа. Не в церемониальном марше войск, под
гром сводного оркестра, не в фейерверках и  артиллерийских  салютах,  а  в
сыром ночном деревенском покое, охватившем землю, город, Волгу...
   Чуйков волновался, внятно  ударяло  в  груди  его  ожесточенное  войной
сердце. Он прислушался: тишины  не  было.  Со  стороны  Банного  оврага  и
"Красного Октября" доносилось пение. Снизу, с Волги,  слышались  негромкие
голоса, звуки гитары.
   Чуйков вернулся в блиндаж. Гуров, поджидавший его с ужином, сказал:
   - Василий Иванович, с ума сойти: тихо.
   Чуйков засопел, ничего не ответил.
   А потом, когда они подсели к столу, Гуров произнес:
   - Эх, товарищ, и ты, видно, горе видал, коли плачешь от песни веселой.
   Чуйков живо и удивленно поглядел на него.



        "19"

   В  землянке,  отрытой  на  склоне  сталинградского  оврага,   несколько
красноармейцев  сидели  вокруг   самодельного   столика   у   самодельного
светильника.
   Старшина разливал в кружки водку, а люди следили, как дорогая  жидкость
осторожно поднималась к корявому ногтю старшины, установленному на  мутном
экваторе граненого стакана.
   Все выпили и потянулись к хлебу. Один, прожевав хлеб, сказал:
   - Да, уж дал он нам, а все-таки мы осилили.
   - Присмирел фриц, не бушует больше.
   - Отбушевался.
   - Кончилась сталинградская опупея.
   - Все же горя много он успел сделать. Пол-России сжег.
   Жевали долго, не торопясь, ощущая в  своей  неторопливости  счастливое,
спокойное чувство людей отдыхающих, выпивших  и  кушающих  после  нелегкой
работы.
   Головы затуманило, но туман этот был какой-то особый, он не туманил.  И
вкус хлеба, и похрустывание лука, и оружие, сложенное под глинистой стеной
землянки, и мысли о доме, и Волга, и  победа  над  могущественным  врагом,
добытая вот этими самыми руками, что гладили  волосы  детей,  лапали  баб,
ломали хлеб и завертывали  в  газету  табак,  -  все  сейчас  ощущалось  с
предельной ясностью.



        "20"

   Эвакуированные москвичи, готовясь в обратную дорогу,  пожалуй,  больше,
чем свиданию с  Москвой,  радовались  избавлению  от  жизни  в  эвакуации.
Свердловские, омские, казанские, ташкентские, красноярские улицы  и  дома,
звезды в осеннем небе, вкус хлеба, - все стало постылым.
   Если читали хорошую сводку Совинформбюро, говорили:
   - Ну, теперь скоро все поедем.
   Если читали тревожную сводку, говорили:
   - Ох, перестанут давать вызовы на членов семьи.
   Возникло множество рассказов о людях, сумевших без  пропуска  добраться
до Москвы, - они пересаживались с дальних поездов на рабочие поезда, потом
на электрички, где не было заградиловки.
   Люди забывали, что в октябре 1941 года каждый прожитый  в  Москве  день
казался пыткой. С какой зав