сказал  ему  несколько  невнятных  слов,  и  Бах  громко
произнес:
   - Генерал-лейтенант велел передать вам, что этот рождественский подарок
из Германии доставил летчик,  смертельно  раненный  над  Сталинградом.  Он
приземлился в Питомнике, его вынули мертвым из кабины.



        "37"

   Люди держали на ладонях карликовые елочки.  Елки,  отогретые  в  теплом
воздухе, покрылись мелкой росой, наполнили подвал запахом  хвои,  забившим
тяжелый дух морга и кузницы - запах переднего края.
   Казалось, от  седой  головы  старика,  сидевшего  у  печки,  шел  запах
Рождества.
   Чувствительное сердце Баха ощутило печаль и прелесть этой минуты. Люди,
презиравшие  силу  русской  тяжелой  артиллерии,   ожесточенные,   грубые,
измученные голодом, вшами, задерганные недостачей патронов,  молча  поняли
все сразу, - не бинты, не хлеб, не толовые  шашки,  а  эти  еловые  ветки,
опутанные бесполезной паутинкой, бомбошки из сиротского  дома  нужны  были
им.
   Солдаты окружили старика, сидевшего на ящике. Это он летом вел головную
моторизованную дивизию к Волге. Всю жизнь, везде и всюду, он был  актером.
Он актерствовал не только перед строем и в разговорах  с  командующим.  Он
был актером и дома с женой, и когда гулял по саду,  и  с  невесткой,  и  с
внуком. Он был актером, когда ночью, один, лежал в  постели,  а  рядом  на
кресле лежали его генеральские брюки. И, конечно,  он  был  актером  перед
солдатами, он был актером, когда спрашивал их о матерях,  когда  хмурился,
когда грубовато шутил по поводу солдатских любовных развлечений,  и  когда
интересовался содержимым солдатского котла и преувеличенно серьезно снимал
пробу  с  супа,  и  когда  склонял  суровую  голову  перед   незасыпанными
солдатскими  могилами,  и  когда   произносил   преувеличенно   сердечные,
отеческие слова перед шеренгой новобранцев.  Это  актерство  не  приходило
извне, оно являлось изнутри, оно было растворено в его мыслях, в  нем.  Он
не знал о нем, актерство немыслимо  было  отделить  от  него,  как  нельзя
отфильтровать соль из соленой воды. Это актерство вошло  с  ним  в  ротный
блиндаж, оно было в том, как  он  распахнул  шинель,  сел  на  ящик  перед
печкой, в том, как спокойно, печально посмотрел на солдат и поздравил  их.
Старик никогда не чувствовал своей актерской игры, и вдруг он понял ее,  и
она ушла, выпала из его существа - вымороженная соль из замерзшей воды.
   Пришла пресность, стариковская жалость к  голодным,  замученным  людям.
Беспомощный, слабый и старый человек сидел среди беспомощных и несчастных.
   Один из солдат тихо затянул песенку:

   O, Tannenbaum, o, Tannenbaum,
   wie griin sind deine Blatter...
   [О, елочка, о, елочка,
   Как зелены твои иголочки... (нем.)]

   Два-три голоса подтянули. А запах хвои сводил с ума,  и  слова  детской
песенки звучали, как раскаты божественных труб:

   O, Tannenbaum, o, Tannenbaum...

   И со дна моря, из холодной тьмы  поднимались  на  поверхность  забытые,
заброшенные  чувства,  высвобождались  мысли,  о  которых  давно  не  было
воспоминаний...
   Они не давали ни радости, ни легкости. Но  сила  их  была  человеческой
силой, то есть самой большой силой в мире.
   Тяжело  ударили  один  за  другим  разрывы  крупнокалиберных  советских
снарядов - иван был чем-то недоволен, видимо, догадывался, что  окруженные
справляют Рождество. Никто не обратил внимания на посыпавшуюся  с  потолка
труху и на то, что печка дунула в блиндаж облачком красных искр.
   Дробь железных барабанов дубасила по земле, и  земля  кричала,  -  иван
заиграл на своих  любимых  реактивных  минометах.  И  тотчас  заскрежетали
тяжелые станковые пулеметы.
   Старик сидел, склонив голову, -  поза  обычная  для  людей,  утомленных
долгой жизнью. Потухли огни на сцене, и люди со смытым  гримом  вышли  под
серый дневной  свет.  Разные  стали  сейчас  одинаковы,  -  и  легендарный
генерал,   руководитель   молниеносных   мотомехпрорывов,    и    мелочный
унтер-офицер,    и    солдат    Шмидт,    подозреваемый    в     нехороших
антигосударственных мыслях... Бах подумал, что Ленард бы не поддался в эти
минуты,  в   нем   уж   не   могло   произойти   преображения   немецкого,
государственного, в человеческое.
   Он повернул голову к двери и увидел Ленарда.



        "38"

   Штумпфе, лучший солдат в роте, вызывавший робкие и восхищенные  взгляды
новобранцев, преобразился. Его большое светлоглазое лицо осунулось. Мундир
и шинель обратились в мятую и  старенькую  одежду,  прикрывавшую  тело  от
русского ветра и мороза. Он перестал говорить умно, его шутки не смешили.
   Он страдал от голода сильней других,  так  как  был  огромен  ростом  и
нуждался в большой пище.
   Постоянный голод заставлял его с  утра  выходить  на  добычу;  он  рыл,
шуровал среди развалин, он  выпрашивал,  подъедал  крошки,  дежурил  около
кухни. Бах привык  видеть  его  внимательное,  напряженное  лицо.  Штумпфе
беспрерывно думал о еде, искал ее не только в свободное время, но и в бою.
   Пробираясь к жилому подвалу, Бах увидел большую  спину,  большие  плечи
голодного солдата. Он копался на  пустыре,  где  когда-то,  до  окружения,
стояли кухни и  находились  склады  продовольственного  отдела  полка.  Он
отдирал от земли листья капусты, выискивал крошечные, величиной с  желудь,
замерзшие картофелины, в свое время по мизерности размера  не  попавшие  в
котел.
   Из-за каменной стены вышла высокая старуха  в  рваном  мужском  пальто,
подпоясанном веревкой, в стоптанных  мужских  бутсах.  Она  шла  навстречу
солдату, пристально глядя в землю, крючком из толстой  проволоки  ворошила
снег.
   Они увидели друг друга, не поднимая головы, по теням, столкнувшимся  на
снегу.
   Громадный немец поднял глаза на  высокую  старуху  и,  доверчиво  держа
перед ней дырявый, слюдянистый капустный лист, сказал  медленно  и  потому
торжественно:
   - Здравствуйте, мадам.
   Старуха,  неторопливо  отведя  рукой  шмотье,  сползавшее  ей  на  лоб,
взглянула темными, полными  доброты  и  ума  глазами,  величаво,  медленно
ответила:
   - Здравствуй, пан.
   Это была встреча на самом высоком уровне  представителей  двух  великих
народов. Никто, кроме Баха, не видел этой  встречи,  а  солдат  и  старуха
тотчас забыли о ней.
   Потеплело, и  крупный  снег  хлопьями  ложился  на  землю,  на  красное
кирпичное крошево, на плечи могильных крестов, на лбы  мертвых  танков,  в
ушные раковины незарытых мертвецов.
   Теплый снеговой туман казался синевато-серым. Снег  заполнил  воздушное
пространство, остановил ветер, приглушил пальбу, соединил, смешал землю  и
небо в неясное, колышущееся мягкое и серое единство.
   Снег ложился на плечи Баха,  и  казалось,  тишина  хлопьями  падает  на
затихшую Волгу, на мертвый город, на скелеты лошадей; снег шел  всюду,  не
только на земле, но и на звездах, весь мир был полон снега.  Все  исчезало
под снегом - тела  убитых,  оружие,  гнойные  тряпки,  щебень,  скрученное
железо.
   Это не снег, само время -  мягкое,  белое,  ложилось,  наслаивалось  на
человеческое городское побоище, и настоящее становилось прошлым, и не было
будущего в медленном мохнатом мелькании снега.



        "39"

   Бах лежал на нарах за ситцевой занавеской в тесном закуте  подвала.  На
плече его лежала  голова  спящей  женщины.  Лицо  ее  от  худобы  казалось
одновременно детским и увядшим. Бах  глядел  на  ее  худую  шею  и  грудь,
белевшую из серой грязной сорочки.  Тихо,  медленно,  чтобы  не  разбудить
женщину, он поднес к губам ее растрепанную косу. Волосы  пахли,  они  были
живыми, упругими и теплыми, словно и в них текла кровь.
   Женщина открыла глаза.
   Практичная  баба,  иногда  беспечная,  ласковая,  хитрая,   терпеливая,
расчетливая,  покорная  и  вспыльчивая.   Иногда   она   казалась   дурой,
подавленной, всегда угрюмой, иногда она напевала, и сквозь  русские  слова
проступали мотивы "Кармен" и "Фауста".
   Он не интересовался, кем была она до войны. Он приходил к ней когда ему
хотелось к ней прийти, а когда  ему  не  хотелось  с  ней  спать,  Бах  не
вспоминал ее, не тревожился, - сыта ли она, не убил ли ее русский снайпер.
Однажды он вытащил из кармана случайно оказавшуюся у него галету и дал ей,
- она обрадовалась, а потом подарила эту галету старухе,  жившей  рядом  с
ней. Это тронуло его, но он, идя к ней,  почти  всегда  забывал  захватить
что-нибудь съестное.
   Имя у нее было странное, не похожее на европейские имена, - Зина.
   Старуху, жившую рядом с ней, Зина, видимо, не знала до войны. Это  была
неприятная бабушка, льстивая и злая,  невероятно  неискренняя,  охваченная
бешеной страстью питания. Вот и сейчас она методично  стучала  первобытным
деревянным пестом в деревянной ступе, толкла горелые,  облитые  керосином,
черные зерна пшеницы.
   Солдаты после окружения стали лазить в  подвалы  к  жителям,  -  раньше
солдаты не замечали жителей, теперь же оказалось множество дел в  подвалах
- стирка без мыла с золой, кушанья из отбросов, починки, штопки.  Главными
людьми в подвалах  оказались  старухи.  Но  солдаты  ходили  не  только  к
старухам.
   Бах считал, что о его приходах в подвал никто  не  знает.  Но  однажды,
сидя на нарах у Зины и  держа  ее  руки  в  своих  руках,  он  услышал  за
занавеской родную речь, и показавшийся ему знакомым голос сказал:
   - Не лезь за эту занавеску, там фрейляйн обер-лейтенанта.
   Сейчас они лежали рядом и молчали. Вся его жизнь - друзья,  книги,  его
роман с Марией, его детство, все, что связывало его с городом,  в  котором
он родился, со школой и университетом,  грохот  русского  похода,  все  не
значило...  Все  это  оказалось  дорогой  к  этим  нарам,   слаженным   из
полуобожженной двери... Ужас охватил его от мысли, что он  может  потерять
эту женщину, он нашел ее, он пришел к ней, все, что творилось в  Германии,
в Европе, служило тому, чтобы он  встретил  ее...  Раньше  он  не  понимал
этого, он забывал ее, она казалась ему милой  именно  потому,  что  ничего
серьезного его с ней не связывало. Ничего не было в мире, кроме  нее,  все
утонуло в снегу... было  это  чудное  лицо,  немного  приподнятые  ноздри,
странные глаза и это,  сводящее  с  ума,  детское  беспомощное  выражение,
соединенное с усталостью. Она в октябре  нашла  его  в  госпитале,  пешком
пришла к нему, и он не хотел видеть ее, не вышел к ней.
   Она видела - он не был пьян. Он стал на колени, он целовал ее руки,  он
стал целовать ее ноги, потом приподнял голову, прижался лбом и щекой к  ее
коленям, он говорил быстро, страстно, но она не понимала его, и  он  знал,
что она не понимает его, - ведь  они  знали  лишь  ужасный  язык,  которым
говорили в Сталинграде солдаты.
   Он знал, что движение, которое  привело  его  к  этой  женщине,  теперь
оторвет ее от него, разлучит их навек. Он, стоя  на  коленях,  обнимал  ее
ноги и смотрел ей в глаза, и она вслушивалась в его быстрые слова,  хотела
понять, угадать, что говорит он, что происходит с ним.
   Она никогда не видела немца с таким выражением лица, думала, что только
у русских могут быть такие страдающие, молящие, ласковые, безумные глаза.
   Он говорил ей, что здесь, в подвале, целуя ее ноги, он  впервые,  не  с
чужих слов, а кровью сердца понял любовь. Она  дороже  ему  его  прошлого,
дороже матери, дороже Германии, его будущей жизни с Марией...  Он  полюбил
ее. Стены, воздвигнутые государствами, расовая ярость, огневой вал тяжелой
артиллерии  ничего  не  значат,  бессильны  перед  силой  любви...  И   он
благодарен судьбе, которая накануне гибели дала ему это понимание.
   Она не понимала  его  слов,  она  знала  только:  "Хальт,  ком,  бринг,
шнеллер".  Она  слышала  только:  "Даешь,  капут,  цукер,  брот,   катись,
проваливай".
   Но она догадывалась о  том,  что  происходит  с  ним,  она  видела  его
смятение.  Голодная,  легкомысленная  любовница   немецкого   офицера   со
снисходительной нежностью видела его слабость. Она  понимала,  что  судьба
разлучит их, и она была спокойней его.  Теперь,  видя  его  отчаяние,  она
ощутила, что связь ее с этим человеком превращается во что-то,  поразившее
ее своей силой и глубиной. Она расслышала это в его голосе, ощутила в  его
поцелуях, в его глазах.
   Она задумчиво гладила Баха по волосам, а в ее хитрой головке  поднялось
опасение, как бы эта неясная  сила  не  захватила  ее,  не  завертела,  не
погубила...  А  сердце  билось,  билось  и  не  хотело   слушать   хитрый,
предупреждавший ее, стращавший голос.



        "40"

   У  Евгении  Николаевны  появились  новые  знакомые,  люди  из  тюремных
очередей. Они спрашивали у нее: "Что у вас, какие новости?" Она уже  стала
опытна и не только слушала советы, но и сама говорила: "Вы не  волнуйтесь.
Может быть, он в больнице.  В  больнице  хорошо,  все  мечтают  из  камеры
попасть в больницу".
   Она узнала, что Крымов находится во внутренней тюрьме. Передачи  у  нее
не  приняли,  но  она  не  теряла  надежды,  -  на  Кузнецком,  случалось,
отказывались принять передачу и раз, и два, а потом вдруг сами предлагали:
"Давайте передачу".
   Она побывала на квартире Крымова, и соседка рассказала ей,  что  месяца
два назад приходили двое военных с управдомом, открыли крымовскую комнату,
забрали много бумаг,  книг  и  ушли,  опечатав  дверь.  Женя  смотрела  на
сургучные печати с веревочными хвостиками, соседка, стоя рядом, говорила:
   - Только, ради Бога, я вам ничего не рассказывала,  -  подведя  Женю  к
двери,  осмелев,  соседка  зашептала:  -  Такой   был   хороший   человек,
добровольцем на войну пошел.
   Новикову она из Москвы не писала.
   Какая смута в душе! И жалость, и любовь,  и  раскаяние,  и  радость  от
побед на фронте, и тревога за Новикова, и стыд перед ним, и страх навсегда
потерять его, и тоскливое чувство бесправия...
   Еще недавно она жила в Куйбышеве, собиралась ехать к Новикову на фронт,
и связь с ним казалась  ей  обязательной,  неминуемой,  как  судьба.  Женя
ужасалась тому, что навеки связана с ним, навеки  рассталась  с  Крымовым.
Все в Новикове минутами казалось ей чужим.  Его  волнения,  надежды,  круг
знакомых были ей совершенно чужды. Нелепым представлялось ей разливать чай
за его столом, принимать  его  друзей,  разговаривать  с  генеральскими  и
полковничьими женами.
   Она вспомнила равнодушие Новикова к чеховскому  "Архиерею"  и  "Скучной
истории". Они ему нравились меньше, чем тенденциозные  романы  Драйзера  и
Фейхтвангера. А теперь, когда она понимала,  что  ее  разрыв  с  Новиковым
решен, что она уж  никогда  не  вернется  к  нему.  Женя  ощущала  к  нему
нежность, часто вспоминала покорную торопливость, с которой он  соглашался
со всем, что она говорила. И Женю охватывало  горе,  -  неужели  его  руки
никогда не коснутся ее плеч, она не увидит его лица?
   Никогда не встречала она  такого  необычного  соединения  силы,  грубой
простоты с человечностью, робостью. Ее так влекло к нему, ему так чужд был
жестокий фанатизм, в нем была какая-то особая, разумная и простая  мужичья
доброта. И тут же неотступно тревожила мысль о чем-то  темном  и  грязном,
что вползло в ее отношения с близкими людьми. Откуда стали известны слова,
сказанные ей Крымовым?.. Как безысходно серьезно все, что связывает  ее  с
Крымовым, она не сумела зачеркнуть прожитую с ним жизнь.
   Она поедет вслед за Крымовым. Пусть он ей не простит, она заслужила его
вечный упрек, но она нужна ему, он в тюрьме все время думает о ней.
   Новиков найдет в себе силу пережить разрыв  с  ней.  Но  она  не  могла
понять, что нужно ей для душевного покоя. Знать, что  он  перестал  любить
ее, успокоился и простил? Или, наоборот, знать, что он  любит,  безутешен,
не прощает? А ей самой - лучше ли знать,  что  разрыв  их  навеки,  или  в
глубине сердца верить, что они еще будут вместе?
   Сколько страданий она причинила близким. Неужели все это она  натворила
не ради блага других, а по  своей  прихоти,  ради  себя?  Интеллектуальная
психопатка!
   Вечером, когда Штрум,  Людмила,  Надя  сидели  за  столом.  Женя  вдруг
спросила, глядя на сестру:
   - Знаешь, кто я?
   - Ты? - удивилась Людмила.
   - Да-да, я, - сказала Женя и пояснила: - Я маленькая  собачка  женского
пола.
   - Сучка? - весело сказала Надя.
   - Вот-вот, именно, - ответила Женя.
   И вдруг все стали хохотать, хотя понимали, что Жене не до смеха.
   - Знаете,  -  сказала  Женя,  -  мой  куйбышевский  посетитель  Лимонов
объяснял мне, что такое не  первая  любовь.  Он  говорил  -  это  душевный
авитаминоз. Скажем, муж долго живет с женой, и у  него  развивается  голод
душевный, вот как у коровы, которая лишена соли, или у полярника,  который
годами не видит овощей. Жена - человек  волевой,  властный,  сильный,  вот
супруг начинает тосковать по душе кроткой, мягкой, податливой, робкой.
   - Дурак твой Лимонов, - сказала Людмила Николаевна.
   - А если человеку нужны несколько витаминов - A, B, C,  D?  -  спросила
Надя.
   А позже, когда уже собрались спать, Виктор Павлович сказал:
   - Женевьева, у нас принято  высмеивать  интеллигентов  за  гамлетовскую
раздвоенность, за сомнения, нерешительность. И я в  молодости  презирал  в
себе эти черты. А теперь я считаю по-иному: нерешительным и  сомневающимся
люди обязаны и великими открытиями, и великими  книгами,  сделали  они  не
меньше, чем прямолинейные стоеросы. Они и на костер пойдут, когда надо,  и
под пули не хуже волевых и прямолинейных.
   Евгения Николаевна сказала:
   - Спасибо, Витенька, это вы насчет собачки женского пола?
   - Вот именно, - подтвердил Виктор Павлович.
   Ему захотелось сказать Жене приятное.
   - Смотрел снова вашу картину, Женечка, - проговорил он. - Мне нравится,
что в картине есть чувство, а то ведь, знаете,  у  левых  художников  лишь
смелость да новаторство, а Бога в них нет.
   - Да уж, чувства, - сказала  Людмила  Николаевна,  -  зеленые  мужчины,
синие избы. Полный отход от действительности.
   - Знаешь, Милка, - сказала Евгения Николаевна, - Матисс сказал:  "Когда
я кладу зеленую краску, это не означает, что я  собрался  рисовать  траву,
беру синюю, это  еще  не  означает,  что  я  рисую  небо".  Цвет  выражает
внутреннее состояние художника.
   И хотя Штрум хотел говорить Жене лишь приятное, но он  не  удержался  и
насмешливо вставил:
   - А вот Эккерман писал: "Если б Гете, подобно Богу, создавал мир, он бы
сотворил траву зеленой, а небо голубым". Мне эти слова  говорят  много,  я
ведь имею кое-какое отношение к материалу, из которого Бог  создал  мир...
Правда, поэтому я знаю, что нет ни цветов,  ни  красок,  а  лишь  атомы  и
пространство между ними.
   Но подобные разговоры происходили редко, - большей  частью  говорили  о
войне, прокуратуре...
   Это были тяжелые дни. Женя собиралась уезжать  в  Куйбышев,  -  истекал
срок ее отпуска.
   Она боялась предстоящего объяснения с начальником. Ведь она  самовольно
отправилась в  Москву  и  долгие  дни  околачивала  пороги  тюрем,  писала
заявления в прокуратуру и наркому внутренних дел.
   Всю жизнь она боялась казенных учреждений, писания  прошений,  и  перед
тем как менять паспорт, плохо спала и волновалась. Но  в  последнее  время
судьба  заставила  ее,  казалось,  только  и  иметь  дело   с   пропиской,
паспортами, милицией, прокуратурой, с повестками и заявлениями.
   В доме сестры стоял неживой покой.
   Виктор Павлович на работу не ходил, сидел  часами  у  себя  в  комнате.
Людмила Николаевна приезжала из  лимитного  магазина  расстроенная,  злая,
рассказывала, что жены знакомых не здороваются с ней.
   Евгения Николаевна видела, как нервничает Штрум. При телефонном  звонке
он вздрагивал, стремительно хватал трубку. Часто за обедом  или  во  время
ужина он прерывал  разговор,  резко  произносил:  "Тише,  тише,  по-моему,
кто-то звонит в дверь". Он шел в переднюю, возвращался, неловко усмехаясь.
Сестры понимали, чем вызвано это постоянное напряженное ожидание звонка, -
он боялся ареста.