сов Толя находился под общим наркозом, дважды пришлось  вводить  в  вену
гексонал. Никто из  госпитальных  военных  и  клинических  университетских
хирургов подобной операции в Саратове не производил. Известна была она  по
литературным источникам, американцы в военно-медицинском журнале  за  1941
год поместили ее подробное описание.
   Ввиду особой сложности этой операции  с  лейтенантом  после  очередного
рентгеновского  исследования  длительно  и  откровенно  беседовал   доктор
Майзель. Он объяснил лейтенанту  характер  тех  патологических  процессов,
которые происходили" в его организме после ужасного ранения.  Одновременно
хирург откровенно рассказал о риске, сопутствующем  операции.  Он  сказал,
что врачи, консультировавшие вместе с ним, не единогласны в своем решении,
- старый клиницист, профессор  Родионов  был  против  операции.  Лейтенант
Шапошников задал доктору Майзелю два-три вопроса и тут же в  рентгеновском
кабинете, после короткого размышления, согласился оперироваться. Пять дней
ушло на подготовку к операции.
   Операция началась  в  одиннадцать  часов  утра  и  закончилась  лишь  в
четвертом часу. При операции  присутствовал  начальник  госпиталя  военный
врач Димитрук. По отзывам врачей, наблюдавших  за  операцией,  она  прошла
блестяще.
   Майзель  правильно  решил  тут  же,   стоя   у   операционного   стола,
неожиданные, не предусмотренные в литературном описании трудности.
   Состояние больного во время  операции  было  удовлетворительное,  пульс
хорошего наполнения, без выпадений.
   Около двух часов дня  доктор  Майзель,  человек  немолодой  и  грузный,
почувствовал себя плохо и вынужден был на несколько минут прервать работу.
Доктор-терапевт Клестова дала ему валидола,  после  чего  Майзель  уже  не
делал перерывов до конца работы. Однако вскоре после  окончания  операции,
когда лейтенант Шапошников был транспортирован в бокс, у  доктора  Майзеля
произошел тяжелый приступ стенокардии. Лишь повторные инъекции  камфары  и
прием жидкого нитроглицерина ликвидировали к ночи спазм  сосудов.  Приступ
был,  очевидно,  вызван  нервным  возбуждением,  непосильной   перегрузкой
больного сердца.
   Дежурившая возле Шапошникова медицинская  сестра  Терентьева,  согласно
указанию,  следила  за  состоянием  лейтенанта.  В  бокс  зашла  Клестова,
проверила пульс у лежавшего в забытьи  лейтенанта.  Состояние  Шапошникова
было удовлетворительным, доктор Клестова сказала сестре Терентьевой:
   - Дал Майзель лейтенанту путевку в жизнь, а сам чуть не помер.
   Сестра Терентьева ответила:
   - Ох, если б только этот лейтенант Толя выкарабкался!
   Шапошников дышал почти неслышно. Лицо его было неподвижно, тонкие  руки
и шея казались детскими, на бледной коже едва заметной тенью лежал  загар,
сохранившийся от полевых занятий и степных переходов. Состояние, в котором
находился Шапошников, было средним между беспамятством и сном,  -  тяжелая
одурь  от  непреодоленного  действия  наркоза  и  изнеможения  душевных  и
физических сил.
   Больной невнятно произносил  отдельные  слова  и  иногда  целые  фразы.
Терентьевой показалось, что он сказал скороговоркой: "Хорошо, что ты  меня
не видела таким". После этого  он  лежал  тихо,  углы  губ  опустились,  и
казалось, что, находясь в беспамятстве, он плачет.
   Около восьми часов вечера больной открыл глаза и внятно  -  медицинская
сестра Терентьева обрадовалась и удивилась  -  попросил  напиться.  Сестра
Терентьева сказала больному, что пить ему нельзя, и добавила, что операция
прошла превосходно и больного  ждет  выздоровление.  Она  спросила  его  о
самочувствии, и он ответил, что боли в боку и в спине невелики.
   Она вновь проверила его пульс и провела увлажненным полотенцем  по  его
губам и по лбу.
   В это время в палату зашел  санитар  Медведев  и  передал,  что  сестру
Терентьеву  вызывает  по  телефону  начальник   хирургического   отделения
военврач Платонов. Сестра Терентьева зашла в комнату дежурного по этажу и,
взяв  трубку,  доложила  военврачу  Платонову,  что   больной   проснулся,
состояние у него обычное для перенесшего тяжелую операцию.
   Сестра Терентьева  попросила  сменить  ее,  -  ей  необходимо  пойти  в
городской  военный  комиссариат  в  связи  с  путаницей,   возникшей   при
переадресовке денежного аттестата, выданного ей мужем.  Военврач  Платонов
обещал отпустить ее, но велел наблюдать Шапошникова до того, как  Платонов
сам осмотрит его.
   Сестра Терентьева вернулась в палату. Больной лежал в той  же  позе,  в
какой она оставила его, но выражение страдания не так резко  выступало  на
его лице, - углы губ приподнялись, и лицо казалось спокойным, улыбающимся.
Постоянное  выражение  страдания,  видимо,  старило  лицо  Шапошникова,  и
сейчас, улыбающееся, оно поразило сестру Терентьеву, - худые щеки, немного
оттопыренные, полные бледные  губы,  высокий,  без  единой  морщинки  лоб,
казалось, принадлежали не взрослому человеку, даже не отроку,  а  ребенку.
Сестра Терентьева спросила о самочувствии больного, но он  не  ответил,  -
очевидно, заснул.
   Сестру Терентьеву несколько насторожило выражение его лица.  Она  взяла
лейтенанта Шапошникова за руку, - пульс не прощупывался,  рука  была  чуть
теплой от того неживого, едва ощутимого тепла, которое хранят  в  себе  по
утрам топленные накануне и давно уже прогоревшие печи.
   И хотя медицинская сестра Терентьева всю жизнь прожила в  городе,  она,
опустившись  на  колени,  тихонько,  чтобы  не  тревожить  живых,   завыла
по-деревенски:
   - Родименький наш, цветочек ты наш, куда ты ушел от нас?



        "30"

   В госпитале стало известно о  приезде  матери  лейтенанта  Шапошникова.
Мать умершего лейтенанта принял комиссар госпиталя,  батальонный  комиссар
Шиманский. Шиманский, красивый человек, с выговором,  свидетельствующим  о
его польском происхождении, хмурился, ожидая  Людмилу  Николаевну,  -  ему
казались неизбежными ее слезы, может быть, обморок.  Он  облизывал  языком
недавно выращенные усы,  жалел  умершего  лейтенанта,  жалел  его  мать  и
поэтому сердился и на лейтенанта, и на его мать, - если  устраивать  прием
для мамаши каждого умершего лейтенанта, где наберешься нервов?
   Усадив Людмилу  Николаевну,  Шиманский,  прежде  чем  начать  разговор,
пододвинул к ней графин с водой, и она сказала:
   - Благодарю вас, я не хочу пить.
   Она выслушала  его  рассказ  о  консилиуме,  предшествовавшем  операции
(батальонный комиссар не счел нужным говорить ей о том, что один голос был
против операции), о трудностях операции  и  о  том,  что  операция  прошла
хорошо; хирурги считают, что эту операцию следует  применять  при  тяжелых
ранениях, подобных тем, что получил лейтенант Шапошников. Он  сказал,  что
смерть  Шапошникова  наступила  от  паралича  сердца,  и  как  показано  в
заключении   патологоанатома,   военврача   третьего   ранга    Болдырева,
предвидение и устранение этого внезапного экзитуса было вне власти врачей.
   Затем  батальонный  комиссар  заговорил  о  том,  что  через  госпиталь
проходят сотни больных, но редко кого так любил персонал,  как  лейтенанта
Шапошникова, - сознательный,  культурный  и  застенчивый  больной,  всегда
совестился попросить о чем-нибудь, утруждать персонал.
   Шиманский сказал, что мать должна гордиться, воспитав сына,  беззаветно
и честно отдавшего жизнь за Родину.
   Затем  Шиманский  спросил,  есть  ли  у  нее  просьбы  к   командованию
госпиталя.
   Людмила  Николаевна  попросила  извинить,  что  она  отнимает  время  у
комиссара, и, вынув из сумки листок бумаги, стала читать свои просьбы.
   Она попросила указать ей место захоронения сына.
   Батальонный молча кивнул и пометил в блокноте.
   Она хотела поговорить с доктором Майзелем.
   Батальонный комиссар сказал, что доктор Майзель, узнав  о  ее  приезде,
сам хотел встретиться с ней.
   Она попросила встречи с медицинской сестрой Терентьевой.
   Комиссар кивнул и сделал пометочку у себя  в  блокноте.  Она  попросила
разрешения получить на память вещи сына.
   Снова комиссар сделал пометку.
   Потом она попросила передать раненым привезенные ею для сына гостинцы и
положила на стол две коробки шпрот, пакетик конфет.
   Ее глаза встретились с глазами комиссара, и он  невольно  сощурился  от
блеска ее больших голубых глаз.
   Шиманский попросил Людмилу прийти  в  госпиталь  на  следующий  день  в
девять тридцать утра, - все ее просьбы будут выполнены.
   Батальонный комиссар  посмотрел  на  закрывшуюся  дверь,  посмотрел  на
подарки, которые Шапошникова передала раненым, пощупал  пульс  у  себя  на
руке, не нашел пульса, махнул рукой и стал пить воду, которую предложил  в
начале беседы Людмиле Николаевне.



        "31"

   Казалось, нет у Людмилы Николаевны свободной минуты. Ночью  она  ходила
по улицам, сидела  на  скамейке  в  городском  саду,  заходила  на  вокзал
греться, снова ходила по пустынным улицам скорым, деловым шагом.
   Шиманский выполнил все, о чем она просила.
   В  девять  часов  тридцать  минут  утра  Людмилу  Николаевну  встретила
медицинская сестра Терентьева.
   Людмила Николаевна просила ее рассказать все, что она знала о Толе.
   Вместе с Терентьевой Людмила  Николаевна,  надев  халат,  поднялась  на
второй этаж, прошла коридором, по которому несли ее сына  в  операционную,
постояла у двери однокоечной палаты-бокса, поглядела на пустовавшую в  это
утро койку. Сестра Терентьева шла все время рядом с  ней  и  вытирала  нос
платком. Они снова спустились на первый этаж, и  Терентьева  простилась  с
ней. Вскоре в приемную комнату, тяжело дыша, вошел седой, тучный человек с
темными кругами под темными глазами. Накрахмаленный,  ослепительный  халат
хирурга Майзеля казался еще  белее  по  сравнению  с  его  смуглым  лицом,
темными вытаращенными глазами.
   Майзель рассказал Людмиле Николаевне,  почему  профессор  Родионов  был
против операции. Он, казалось, угадывал все, о  чем  хотела  спросить  его
Людмила Николаевна. Он рассказал ей о своих разговорах с лейтенантом Толей
перед  операцией.  Понимая  состояние  Людмилы,  он  с  жестокой  прямотой
рассказал о ходе операции.
   Потом он заговорил о том, что у него к лейтенанту  Толе  была  какая-то
почти отцовская нежность, и в басовитом голосе хирурга тоненько,  жалостно
задребезжало  стекло.  Она  посмотрела  впервые  на  его  руки,  они  были
особенные, жили отдельно от  человека  с  жалобными  глазами,  -  суровые,
тяжелые, с большими, сильными смуглыми пальцами.
   Майзель снял руки со стола. Словно читая ее мысль, он проговорил:
   - Я сделал все возможное, но получилось, что мои  руки  приблизили  его
смерть, а не побороли ее, - и снова положил руки на стол.
   Она понимала, что все сказанное Майзелем - правда.
   Каждое его слово о Толе,  страстно  ею  желаемое,  мучило  и  жгло.  Но
разговор имел в себе еще одну томительную тяжесть, - она чувствовала,  что
хирург хотел встречи с ней не ради нее, а ради себя. И это вызывало в  ней
нехорошее чувство к Майзелю.
   Прощаясь с хирургом, она сказала, что верит, - он сделал все  возможное
для спасения ее сына. Он тяжело задышал,  и  она  ощутила,  что  слова  ее
принесли ему облегчение, и вновь поняла, что, чувствуя свое право услышать
от нее эти слова, он и хотел с ней встречи и встретился с ней.
   И она с упреком подумала: "Неужели от меня надо еще получать утешение?"
   Хирург ушел, а Людмила пошла к человеку в папахе, коменданту. Он  отдал
ей честь, сипло доложил, что комиссар велел отвезти ее к месту захоронения
на легковой машине, машина задержалась на десять  минут  из-за  того,  что
отвозили в  карточное  бюро  список  вольнонаемных.  Вещи  лейтенанта  уже
уложены, их удобней будет взять после возвращения с кладбища.
   Все, о чем просила  Людмила  Николаевна,  было  выполнено  по-военному,
четко и  точно.  Но  в  отношении  к  ней  комиссара,  сестры,  коменданта
чувствовалось, что и эти люди хотят от нее получить  какое-то  успокоение,
прощение, утешение.
   Комиссар почувствовал свою вину за то, что в госпитале умирают люди. До
приезда Шапошниковой его это не тревожило, - на то и  госпиталь  во  время
войны.  Постановка  медицинского  обслуживания  не  вызывала  нареканий  у
начальства. Его жучили за недостаточную организацию  политической  работы,
за плохую информацию о настроениях раненых.
   Он недостаточно боролся с неверием в  победу  среди  части  раненых,  с
вражескими вылазками среди отсталой части раненых, враждебно настроенных к
колхозному строю. В госпитале имелись случаи разглашения ранеными  военной
тайны.
   Шиманского вызывали в политотдел санитарного управления военного округа
и посулили отправить его на фронт, если из особого отдела опять сообщат  о
непорядках в госпитальной идеологии.
   А теперь комиссар почувствовал себя виноватым  перед  матерью  умершего
лейтенанта за то, что вчера умерло трое больных, а он вчера принимал  душ,
заказал повару  свой  любимый  бигос  из  тушеной  кислой  капусты,  выпил
бидончик пива, добытый в  саратовском  горторге.  Сестра  Терентьева  была
виновата перед матерью умершего лейтенанта в  том,  что  муж  ее,  военный
инженер, служил в штабе армии, на передовой не бывал, а  сын,  который  на
год старше Шапошникова, работал на авиационном  заводе  в  конструкторском
бюро. И комендант знал свою вину, - он, кадровый военный, служил в тыловом
госпитале, он  послал  домой  хороший  габардиновый  материал  и  фетровые
валенки, а от убитого лейтенанта осталось матери бумажное обмундирование.
   И  толстогубый  старшина   с   мясистыми   налитыми   ушами,   ведавший
захоронением умерших больных,  чувствовал  свою  вину  перед  женщиной,  с
которой поехал на кладбище. Гробы сбивались из тонких, бракованных  досок.
Умершие клались в гробы в нижнем белье, рядовых клали  тесно,  в  братские
могилы, надписи на могилах делались некрасивым  почерком,  на  неотесанных
дощечках, писались они непрочной краской. Правда,  умерших  в  дивизионных
медсанбатах закапывали в ямы  без  гробов,  а  надписи  делали  чернильным
карандашом, до первого дождя. А те, что погибли в бою, в лесах, болотах, в
овражках, в чистом поле, - тех, случалось, и не находили  похоронщики,  их
хоронил песок, сухой лист, метель.
   Но  старшина  все  же  чувствовал  свою   вину   за   низкое   качество
лесоматериалов  перед  женщиной,  сидевшей  с  ним  рядом   в   машине   и
выспрашивавшей его, как хоронят умерших, -  вместе  ли,  во  что  обряжают
трупы, говорят ли последнее слово над могилой.
   Неудобно было и оттого, что  перед  поездкой  он  забежал  к  дружку  в
каптерку и выпил баночку  разбавленного  медицинского  спиртишки,  закусил
хлебцем с луковкой. Он совестился, что  в  машине  стоит  от  его  дыхания
водочный дух с цибульной примесью, но как он ни совестился,  а  отказаться
от того, чтобы дышать, не мог.
   Он хмуро смотрел в зеркальце, висевшее перед водителем машины, - в этом
четырехугольном зеркальце отражались смеющиеся, смущавшие  старшину  глаза
водителя.
   "Ну и нажрался, старшина", - говорили безжалостно веселые молодые глаза
водителя.
   Все люди виноваты перед матерью, потерявшей на  войне  сына,  и  тщетно
пробуют оправдаться перед ней на протяжении истории человечества.



        "32"

   Бойцы трудового батальона сгружали с грузовика гробы. В  их  молчаливой
неторопливости видна была  трудовая,  привычная  сноровка.  Один,  стоя  в
кузове грузовика, пододвигал гроб к краю, другой принимал его на  плечо  и
заносил в воздухе, тогда молча подходил  третий  и  принимал  второй  край
гроба на плечо. Скрипя ботинками по замерзшей земле,  они  несли  гробы  к
широкой  братской  могиле,  поставив  гроб  у  края  ямы,  возвращались  к
грузовику. Когда пустой грузовик ушел в город,  бойцы  присели  на  гробы,
стоявшие у отрытой  могилы,  и  стали  сворачивать  папиросы  из  большого
количества бумаги и малого количества табака.
   - Сегодня вроде посвободней, - сказал один и  стал  высекать  огонь  из
добротно слаженного огнива, - трут в виде  шнура  был  пропущен  в  медную
гильзу, а кремень вправлен в оправу. Боец помахал трутом, и дымок повис  в
воздухе.
   - Старшина говорил, больше одной машины не будет,  -  сказал  второй  и
прикурил, выпустил много дыму.
   - Тогда и оформим могилу.
   - Ясно, сразу удобней, и список он  привезет,  проверит,  -  проговорил
третий, не куривший, вынул из кармана кусок хлеба, встряхнул его, легонько
обдул и стал жевать.
   - Ты скажи старшине, пусть  лом  нам  даст,  а  то  на  четверть  почти
прихватило землю морозом, завтра нам новую готовить, лопатой  такую  землю
возьмешь разве?
   Тот, что добывал огонь, гулко ударив  ладонями,  выбил  из  деревянного
мундштука окурок, легонько постучал мундштуком о крышку гроба.
   Все трое замолчали, словно прислушиваясь. Было тихо.
   - Верно, будто трудовым батальонам сухим пайком выдавать обед будут?  -
спросил жевавший хлеб боец, понизив голос, чтобы не  мешать  покойникам  в
гробах неинтересным для них разговором.
   Второй курец,  выдув  окурок  из  длинного  закопченного  тростникового
мундштука, посмотрел в него на свет, покачал головой.
   Снова было тихо...
   - Денек сегодня ничего, вот только ветер.
   - Слышь, машина пришла, так-то мы до обеда отделаемся.
   - Нет, это не наша, это легковик.
   Из машины вышел знакомый им старшина, за ним женщина в платке, и  пошли
в сторону чугунной ограды, где до прошлой недели производили  захоронения,
а потом перестали из-за отсутствия места.
   - Хоронят силу, а никто не провожает, - "сказал один. - В мирное  время
тут знаешь как - один гроб, а за ним, может, сто человек цветочки несут.
   - Плачут и по этим,  -  и  боец  толстым  овальным  ногтем,  обточенным
трудом, как галька морем, деликатно постучал по доске. - Только  нам  этих
слез не видно... Гляди, старшина один вертается.
   Они снова стали закуривать, на этот раз все трое.  Старшина  подошел  к
ним, добродушно сказал:
   - Все курим, ребята, а кто же за нас поработает?
   Они молча выпустили три дымовых облака, потом один, обладатель кресала,
проговорил:
   - Покуришь тут, слышь, грузовик подходит. Я его уж по мотору признаю.



        "33"

   Людмила Николаевна подошла к могильному холмику и  прочла  на  фанерной
дощечке имя своего сына и его воинское звание.
   Она ясно ощутила, что волосы ее под платком  стали  шевелиться,  чьи-то
холодные пальцы перебирали их.
   Рядом, вправо и влево, вплоть до ограды, широко стояли такие  же  серые
холмики, без травы, без цветов, с одним только стрельнувшим  из  могильной
земли прямым деревянным  стебельком.  На  конце  этого  стебелька  имелась
фанерка с именем человека. Фанерок было много, и их однообразие и  густота
напоминали строй щедро взошедших на поле зерновых...
   Вот она наконец нашла Толю. Много раз она старалась  угадать,  где  он,
что он делает и о чем думает, - дремлет ли ее маленький,  прислонившись  к
стенке окопа, идет ли по дороге, прихлебывает  чай,  держа  в  одной  руке
кружку, в другой кусочек сахара, бежит ли  по  полю  под  обстрелом...  Ей
хотелось быть рядом, она была нужна ему, - она бы  долила  чаю  в  кружку,
сказала бы "съешь еще хлеба", она бы разула его и  обмыла  натертую  ногу,
обмотала бы ему шею шарфом... И каждый раз он  исчезал,  и  она  не  могла
найти его. И вот она нашла Толю, но она уже не нужна была ему.
   Дальше  видны  были  могилы  с  дореволюционными  гранитными  крестами.
Могильные камни стояли, как толпа стариков, никому  не  нужных,  для  всех
безразличных, - одни повалились набок, другие  беспомощно  прислонились  к
стволам деревьев.
   Казалось, небо стало какое-то безвоздушное,  словно  откачали  из  него
воздух, и над головой стояла наполненная сухой пылью пустота. А беззвучный
могучий насос, откачавший из неба воздух, все работал, работал, и  уже  не
стало для Людмилы не только неба, но и  не  стало  веры  и  надежды,  -  в
огромной безвоз