ович.
   - Да, это я писал, - сказал Штрум, узнав бумагу в руках Дубенкова.
   -  Вот  тут  резолюция  Касьяна  Терентьевича:  "Ввиду   несоответствия
требованиям".
   - То есть как, - спросил Штрум, - несоответствия?  Я-то  знаю,  что  он
соответствует, откуда же Ковченко знает, кто мне соответствует?
   - Вот вы и утрясите с Касьяном Терентьевичем,  -  сказал  Дубенков.  Он
заглянул во вторую бумагу и сказал: - А это заявление  наших  сотрудников,
оставшихся в Казани, и тут ваше ходатайство.
   - Да, что же?
   - Касьян Терентьевич пишет: нецелесообразно, поскольку они  продуктивно
работают  в  Казанском  университете,  отложить  рассмотрение  вопроса  до
окончания учебного года.
   Он говорил негромко,  мягко,  точно  желая  ласковостью  своего  голоса
смягчить  неприятное  для  Штрума  известие,  но  в  глазах  его  не  было
ласковости, одна лишь любопытствующая недоброта.
   - Благодарю вас, товарищ Дубенков, - сказал Штрум.
   Штрум снова шел по двору и снова повторял: "Ладно, ладно". Ему не нужна
поддержка начальства, ему не нужна  любовь  друзей,  душевная  общность  с
женой, он умеет воевать  в  одиночку.  Вернувшись  в  главный  корпус,  он
поднялся на второй этаж.
   Ковченко,  в  черном  пиджаке,  вышитой  украинской  рубахе,  вышел  из
кабинета вслед за доложившей ему о приходе Штрума секретаршей и сказал:
   - Прошу, прошу, Виктор Павлович, в мою хату.
   Штрум вошел  в  "хату",  обставленную  красными  креслами  и  диванами.
Ковченко усадил Штрума на диван и сам сел рядом.
   Он улыбался, слушая  Штрума,  и  его  приветливость  чем-то  напоминала
приветливость Дубенкова. Вот, вероятно, так же улыбался он, когда Гавронов
произносил свою речь об открытии Штрума.
   - Что же делать, - сокрушаясь, проговорил Ковченко и развел  руками.  -
Не мы все это напридумывали. Она под бомбами была? Теперь это не считается
заслугой, Виктор Павлович; каждый советский человек идет под  бомбы,  если
только ему прикажет родина.
   Потом Ковченко задумался и сказал:
   - Есть возможность, хотя, конечно, будут придирки.  Переведем  Лошакову
на должность препаратора. Энэровскую карточку мы ей сохраним. Вот, -  могу
вам обещать.
   - Нет, это оскорбительно для нее, - сказал Штрум.
   Ковченко спросил:
   - Виктор Павлович, что ж вы хотите, - чтобы  у  советского  государства
были одни законы, а в лаборатории Штрума другие?
   - Наоборот, я хочу, чтобы  к  моей  лаборатории  именно  и  применялись
советские законы. А по советским законам Лошакову нельзя увольнять.
   Он спросил:
   - Касьян  Терентьевич,  если  уж  говорить  о  законах,  почему  вы  не
утвердили в мою лабораторию талантливого юношу Ландесмана?
   Ковченко пожевал губами.
   - Видите ли, Виктор Павлович, может быть, он по вашим заданиям и сможет
работать успешно, но есть еще  обстоятельства,  с  ними  должно  считаться
руководство института.
   - Очень хорошо, - сказал Штрум и снова повторил: - Очень хорошо.
   Потом он спросил:
   - Анкета, да? Родственники за границей?
   Ковченко неопределенно развел руками.
   - Касьян Терентьевич, если уж  продолжать  этот  приятный  разговор,  -
сказал Штрум, - почему вы тормозите возвращение из Казани моей  сотрудницы
Анны  Наумовны  Вайспапир?  Она,  кстати,  кандидат  наук.   В   чем   тут
противоречие между моей лабораторией и государством?
   Ковченко со страдальческим лицом сказал:
   - Виктор Павлович, что  вы  меня  допрашиваете?  Я  отвечаю  за  кадры,
поймите вы это.
   -  Очень  хорошо,  очень  хорошо,  -  сказал   Штрум,   чувствуя,   что
окончательно созрел для грубого разговора. - Вот что, уважаемый, -  сказал
он, - так работать я дальше не могу. Наука существует не для  Дубенкова  и
не для вас. Я тоже здесь существую ради  работы,  а  не  для  неясных  мне
интересов отдела кадров. Я напишу Алексею Алексеевичу,  -  пусть  назначит
Дубенкова заведовать ядерной лабораторией.
   Ковченко сказал:
   - Виктор Павлович, право же, успокойтесь.
   - Нет, я так работать не буду.
   - Виктор Павлович, вы не  представляете,  как  руководство  ценит  вашу
работу, в частности я.
   - А мне плевать, цените вы меня или нет, - сказал Штрум и увидел в лице
Ковченко не обиду, а веселое удовольствие.
   - Виктор Павлович, -  сказал  Ковченко,  -  мы  ни  в  коем  случае  не
допустим, чтобы вы оставили институт, - он нахмурился и добавил: - И вовсе
не потому, что вы незаменимы. Неужели вы думаете, что  некем  уж  заменить
Виктора Павловича Штрума? - и совсем уж ласково закончил: - Неужели  некем
в России заменить вас, если вы не можете заниматься наукой без  Ландесмана
и Вайспапир?
   Он смотрел  на  Штрума,  и  Виктор  Павлович  почувствовал,  -  вот-вот
Ковченко скажет те слова, что все время, как незримый туман, вились  между
ними, касались глаз, рук, мозга.
   Штрум  опустил  голову,  и  уже  не  было  профессора,  доктора   наук,
знаменитого ученого, совершившего замечательное  открытие,  умевшего  быть
надменным и снисходительным, независимым и резким.
   Сутулый и узкоплечий, горбоносый, курчавый мужчина, сощурившись,  точно
ожидая удара по щеке, смотрел на человека в вышитой  украинской  рубахе  и
ждал.
   Ковченко тихо проговорил:
   -  Виктор  Павлович,  не  волнуйтесь,  не  волнуйтесь,  право  же,   не
волнуйтесь. Ну что вы, ей-Богу, из-за такой ерунды затеваете волынку.



        "54"

   Ночью, когда жена и дочь легли спать, Штрум  взялся  заполнять  анкету.
Почти все вопросы в анкете были те же, что и до войны. И потому,  что  они
были прежними, они казались Виктору Павловичу странными, как-то  по-новому
тревожили его.
   Государство было  взволновано  не  тем,  достаточен  ли  математический
аппарат, которым  Штрум  пользовался  в  своей  работе,  соответствует  ли
монтируемая в лаборатории установка  тем  сложным  опытам,  которые  будут
проведены с  ее  помощью,  хороша  ли  защита  от  нейтронного  излучения,
достаточна ли дружба и  научная  связь  Соколова  и  Маркова  со  Штрумом,
подготовлены ли младшие сотрудники к производству  утомительных  расчетов,
понимают  ли  они,  как  много  зависит  от  их  терпения,  напряжения   и
сосредоточенности.
   Это была царь-анкета, анкета, анкет.  Она  хотела  знать  все  об  отце
Людмилы, о ее матери, о дедушке и бабушке Виктора Павловича,  о  том,  где
они жили, когда умерли,  где  похоронены.  В  связи  с  чем  отец  Виктора
Павловича, Павел Иосифович, ездил в 1910 году  в  Берлин?  Государственная
тревога была серьезна и хмура. Штрум,  просмотрев  анкету,  сам  заразился
неуверенностью в своей надежности и подлинности.
   1. Фамилия, имя, отчество... Кто он, человек,  вписывающий  в  анкетный
лист в ночной час: Штрум, Виктор Павлович?  Ведь,  кажется,  мать  была  с
отцом в гражданском браке, ведь они разошлись, когда Вите исполнилось  два
года, ему помнится, в бумагах отца стояло имя Пинхус, а не Павел. Почему я
Виктор Павлович? Кто я, познал ли я себя, а вдруг, по существу  своему,  я
Гольдман,  а  может  быть,  я  Сагайдачный?  Или  француз  Дефорж,  он  же
Дубровский?
   И, полный сомнений, он принялся отвечать на второй вопрос.
   2. Дата рождения... года... месяца... дня...  укажите  новый  и  старый
стиль. Что знал он  об  этом  темном  декабрьском  дне,  мог  ли  уверенно
подтвердить, что именно в этот день родился он? Не указать ли, чтобы снять
с себя ответственность, - "со слов".
   3. Пол... Штрум смело написал: "мужчина".  Он  подумал:  "Ну,  какой  я
мужчина, настоящий мужчина не смолчал бы после отстранения Чепыжина".
   4. Место рождения старого (губ., уезд,  волость  и  деревня)  и  нового
(обл., край, район и село) районирования... Штрум написал:  Харьков.  Мать
рассказывала ему, что  родился  он  в  Бахмуте,  а  метрику  на  него  она
выправила в Харькове, куда переехала через два месяца после рождения сына.
Как быть, стоит ли делать оговорку?
   5. Национальность... Вот и пятый пункт. Такой простой,  не  значащий  в
довоенное время и какой-то чуть-чуть особенный сейчас.
   Штрум, нажимая на перо, решительными буквами написал:  "еврей".  Он  не
знал, что будет вскоре значить для сотен тысяч  людей  ответить  на  пятый
вопрос анкеты: калмык, балкарец, чеченец, крымский татарин, еврей...
   Он не знал, что год от года будут сгущаться вокруг этого пятого  пункта
мрачные страсти, что страх, злоба, отчаяние,  безысходность,  кровь  будут
перебираться,  перекочевывать  в  него   из   соседнего   шестого   пункта
"социальное происхождение", что через несколько  лет  многие  люди  станут
заполнять пятый пункт анкеты с тем чувством  рока,  с  которым  в  прошлые
десятилетия отвечали на шестой вопрос дети  казачьих  офицеров,  дворян  и
фабрикантов, сыновья священников.
   Но он уже ощущал и предчувствовал сгущение силовых линий вокруг  пятого
вопроса анкеты. Накануне вечером ему позвонил  по  телефону  Ландесман,  и
Штрум ему сказал, что ничего не получится с  его  оформлением.  "Я  так  и
предполагал", - сказал Ландесман злым, упрекающим Штрума голосом.  "У  вас
непорядок в анкете?" - спросил Штрум. Ландесман фыркнул в трубку и сказал:
"Непорядок выражен в фамилии".
   Надя сказала во время вечернего чаепития:
   - Знаешь, папа, Майкин папа сказал,  что  в  будущем  году  в  Институт
международных отношений не примут ни одного еврея.
   "Что же, - подумал Штрум, - еврей так еврей, ничего не попишешь".
   6. Социальное происхождение... Это был ствол могучего дерева, его корни
уходили глубоко в землю, его ветви  широко  расстилались  над  просторными
листами анкеты: социальное происхождение матери и отца, родителей матери и
отца...  социальное  происхождение  жены,  родителей  жены...  если  вы  в
разводе, социальное происхождение бывшей жены, чем занимались ее  родители
до революции.
   Великая революция была социальной  революцией,  революцией  бедноты.  В
шестом   вопросе,   всегда   казалось   Штруму,   естественно   выражалось
справедливое  недоверие  бедноты,  возникшее  за  тысячелетия   господства
богатых.
   Он написал "из мещан". Мещанин! Какой уж он мещанин. И вдруг, возможно,
война  сделала  это,  он  усомнился  в   действительности   бездны   между
справедливым советским вопросом  о  социальном  происхождении  и  кровавым
вопросом немцев  о  национальности.  Ему  вспомнились  казанские  вечерние
разговоры, речь Мадьярова о чеховском отношении к человеку.
   Он подумал: "Мне кажется моральным, справедливым социальный признак. Но
немцам бесспорно моральным  кажется  национальный  признак.  А  мне  ясно:
ужасно убивать евреев за то, что они евреи. Ведь они люди, - каждый из них
человек - хороший, злой,  талантливый,  глупый,  тупой,  веселый,  добрый,
отзывчивый, скаред. А Гитлер говорит: все равно, важно одно - еврей.  И  я
всем существом протестую! Но ведь у нас такой же принцип, - важно, что  из
дворян, важно, что из кулаков, из купцов. А то,  что  они  хорошие,  злые,
талантливые, добрые, глупые, веселые, - как же? А  ведь  в  наших  анкетах
речь идет даже не о купцах, священниках, дворянах. Речь идет об их детях и
внуках. Что же, у них  дворянство  в  крови,  как  еврейство,  они  купцы,
священники по крови, что ли? Ведь чушь. Софья Перовская была  генеральская
дочка, не просто генеральская, губернаторская.  Гнать  ее!  А  Комиссаров,
полицейский прихвостень, который схватил Каракозова, ответил бы на  шестой
пункт: "из мещан". Его бы приняли в университет, утвердили в должности.  А
ведь Сталин сказал: "Сын за отца не  отвечает".  Но  ведь  Сталин  сказал:
"Яблочко от яблони недалеко падает". Ну что ж, из мещан так из мещан".
   7. Социальное положение... Служащий? Служащий - бухгалтер, регистратор.
Служащий Штрум математически  обосновал  механизм  распада  атомных  ядер,
служащий  Марков  хочет  с  помощью  новой   экспериментальной   установки
подтвердить теоретические выводы служащего Штрума.
   "А ведь правильно, - подумал он, - именно служащий".
   Он пожимал  плечами,  вставал,  ходил  по  комнате,  отстранял  кого-то
движением ладони. Потом Штрум садился за стол и отвечал на вопросы.
   29.  Привлекались  ли  вы  или  ваши  ближайшие  родственники  к  суду,
следствию, были ли арестованы, подвергались ли  наказаниям  в  судебном  и
административном порядке, когда, где  и  за  что  именно?  Если  судимость
снята, то когда?..
   Тот же вопрос, обращенный к жене  Штрума.  Холодок  пробежал  в  груди.
Здесь не до споров, здесь не шутят. В голове замелькали имена.  Я  уверен,
что он ни в чем  не  виноват...  человек  не  от  мира  сего...  она  была
арестована за недонесение на мужа,  кажется,  дали  восемь  лет,  не  знаю
точно, я  не  переписываюсь  с  ней.  Темники,  кажется,  случайно  узнал,
встретил ее дочь на улице... не помню точно, он, кажется, был арестован  в
начале тридцать восьмого года, да, десять лет без права переписки...
   Брат жены был членом партии, я с ним встречался редко; ни я, ни жена  с
ним не переписываемся; мать жены, кажется, ездила к нему,  да-да,  задолго
до войны, его вторая жена выслана за недонесение на мужа,  она  умерла  во
время войны, его сын - участник обороны Сталинграда, пошел добровольцем...
Моя жена разошлась с первым мужем, сын  от  первого  брака,  мой  пасынок,
погиб на фронте, защищая Сталинград... Первый муж был арестован, с момента
развода жена ничего не знает о нем... За что  осужден,  не  знаю,  туманно
слышал, - что-то вроде принадлежности к троцкистской оппозиции,  но  я  не
уверен, меня это совершенно не интересовало...
   Безысходное чувство виновности, нечистоты охватило Штрума. Он  вспомнил
про каявшегося партийца, сказавшего  на  собрании:  "Товарищи,  я  не  наш
человек".
   И вдруг протест охватил его. Я не из смиренных и покорных!  Садко  меня
не любит, - пусть! Я одинок, жена перестала интересоваться мной, -  пусть!
А я не отрекусь от несчастных, невинно погибших.
   Стыдно, товарищи, касаться всего этого! Ведь люди невинны, а  уж  дети,
жены, в чем они виноваты? Покаяться надо перед этими  людьми,  прощения  у
них просить.  А  вы  хотите  доказать  мою  неполноценность,  лишить  меня
доверия, потому что я нахожусь в родстве с невинно пострадавшими? Если я и
виноват, то только в том, что мало помогал им в беде.
   А второй ход мыслей, разительно противоположный, шел рядом в мозгу того
же человека.
   Я ведь не поддерживал с ними связи. Я не переписывался с врагами, я  не
получал писем из лагерей, я не оказывал им материальной поддержки, встречи
мои с ними были редки, случайны...
   30. Живет ли кто-либо из ваших родственников за границей (где, с  каких
пор, по каким причинам выехали)? Поддерживаете ли вы с ними связь?
   Новый вопрос усилил его тоску.
   Товарищи, неужели вы  не  понимаете,  что  в  условиях  царской  России
эмиграция  была  неизбежна!  Ведь   эмигрировала   беднота,   эмигрировали
свободолюбивые люди, Ленин тоже ведь жил в Лондоне, Цюрихе, Париже. Почему
же вы подмигиваете, читая о моих тетках и дядях, об их дочерях и  сыновьях
в Нью-Йорке, Париже, Буэнос-Айресе?.. Кто это из знакомых сострил:  "Тетка
в Нью-Йорке... Раньше я думал - голод не тетка, а оказывается, тетка - это
голод".
   Но действительно получалось, что список его родственников,  живущих  за
границей, немногим меньше списка его научных работ. А если добавить список
репрессированных...
   Ну вот и распластали человека. На свалку  его!  Чужак!  Но  ведь  ложь,
ложь! Он, а не Гавронов и Дубенков, нужен науке; он жизнь отдаст  за  свою
страну. А мало ли людей с  блистательными  анкетами,  способных  обмануть,
предать? Мало ли людей писали в анкетах:  отец  -  кулак,  отец  -  бывший
помещик, - и отдали жизнь в бою, пошли в партизаны, пойдут на плаху?
   Что ж это?  Он-то  знал:  статистический  метод!  Вероятность!  Большая
вероятность встретить врага среди людей с нетрудовым  прошлым,  чем  среди
людей из пролетарской среды. Но ведь и немецкие  фашисты,  основываясь  на
большей и меньшей вероятности,  уничтожают  народы,  нации.  Этот  принцип
бесчеловечен. Он бесчеловечен и слеп. К людям мыслим лишь  один  подход  -
человеческий.
   Виктор Павлович составит другую анкету, принимая людей  в  лабораторию,
человеческую анкету.
   Ему безразлично -  русский,  еврей,  украинец,  армянин  -  человек,  с
которым ему предстоит работать; рабочий, фабрикант, кулак ли его  дедушка;
его отношение к товарищу по работе не зависит от того,  арестован  ли  его
брат органами НКВД, ему безразлично,  живут  ли  сестры  его  товарища  по
работе в Костроме или Женеве.
   Он спросит, - с какого возраста вас  интересует  теоретическая  физика,
как вы относитесь к эйнштейновской критике старика Планка, склонны ли вы к
одним лишь математическим размышлениям или вас влечет и  экспериментальная
работа, как вы относитесь  к  Гейзенбергу,  верите  ли  вы  в  возможность
создать единое уравнение поля? Главное, главное  -  талант,  огонь,  искра
Божия.
   Он бы спросил, если, конечно, товарищ  по  работе  хотел  бы  отвечать,
любит ли он пешие прогулки,  пьет  ли  вино,  ходит  ли  на  симфонические
концерты, нравились ли ему в детстве книги Сетона-Томпсона, кто ему  ближе
- Толстой или Достоевский, не увлекается ли он  садоводством,  рыболов  ли
он, как он относится к Пикассо, какой рассказ Чехова он считает лучшим?
   Его интересовало бы, - молчалив ли или  любит  поговорить  его  будущий
товарищ по работе, добр ли он, остроумен ли, злопамятен ли, раздражителен,
честолюбив,  не  станет  ли  он  затевать  шашни  с  хорошенькой  Верочкой
Пономаревой.
   Удивительно хорошо  сказал  об  этом  Мадьяров,  так  хорошо,  что  все
думается, - не провокатор ли он.
   Господи, Боже мой...
   Штрум взял перо  и  написал:  "Эсфирь  Семеновна  Дашевская,  тетка  со
стороны матери, живет  в  Буэнос-Айресе  с  1909  года,  преподавательница
музыки".



        "55"

   Штрум вошел в кабинет к  Шишакову  с  намерением  быть  сдержанным,  не
произнести ни одного резкого слова.
   Он понимал: глупо сердиться и обижаться на то, что в  голове  чиновного
академика Штрум и его работа стояли на самых плохих, последних местах.
   Но едва Штрум  увидел  лицо  Шишакова,  он  почувствовал  непреодолимое
раздражение.
   - Алексей Алексеевич, - сказал он, - как  говорится,  насильно  мил  не
будешь, но вы ни разу не поинтересовались монтажом установки.
   Шишаков миролюбиво сказал:
   - Обязательно в ближайшее время зайду к вам.
   Шеф милостиво обещал осчастливить Штрума своим посещением.
   Шишаков добавил:
   -  Вообще-то  мне  кажется,  что  ко  всем  вашим  нуждам   руководство
достаточно внимательно.
   - Особенно отдел кадров.
   Шишаков, полный миролюбия, спросил:
   -  Чем  же  мешает  вам  отдел  кадров?  Вы  первый  из   руководителей
лаборатории, который делает такое заявление.
   - Алексей Алексеевич, я тщетно прошу вызвать из Казани  Вайспапир,  она
незаменимый специалист по ядерной  фотографии.  Я  категорически  возражаю
против увольнения Лошаковой. Она замечательный работник, она замечательный
человек.  Я  не  представляю  себе,  как  можно  уволить   Лошакову.   Это
бесчеловечно. И, наконец, я прошу утвердить подавшего на конкурс кандидата
наук Ландесмана. Он талантливый парень. Вы все же недооцениваете  значения
нашей лаборатории. Иначе мне не пришлось  бы  тратить  время  на  подобные
разговоры.
   - Я ведь тоже трачу время на эти разговоры, - сказал Шишаков.
   Штрум, обрадовавшись, что Шишаков перестал говорить с  ним  миролюбивым
тоном, мешавшим Штруму высказать свое раздражение, проговорил:
   - Мне очень неприятно, что конфликты эти возникают  в  основном  вокруг
людей с еврейскими фамилиями.
   - Вот оно что, - сказал Алексей Алексеевич и от мира перешел к войне. -
Виктор Павлович, - сказал он, - перед институтом поставлены  ответственные
задачи. Вам не нужно говорить, в какое трудное время эти задачи поставлены
перед нами. Я полагаю, что ваша лаборатория не может полностью в настоящее
время способствовать решени