ла, что не права, не так
уж жесток Николай Григорьевич.
   Она сняла теплую юбку,  которую  выменяла  на  куйбышевском  базаре,  и
надела свое летнее платье, единственное  уцелевшее  после  сталинградского
пожара, то, в котором она вечером стояла  с  Новиковым  на  сталинградской
набережной у памятника Хользунову.
   Незадолго до высылки она  спросила  у  Женни  Генриховны,  была  ли  та
когда-нибудь влюблена.
   Женни Генриховна смутилась  и  сказала:  "Да,  в  мальчика  с  золотыми
кудрями,  с  голубыми  глазами.  Он  носил  бархатную  курточку  и   белый
воротничок. Мне было одиннадцать лет, и я не  была  с  ним  знакома".  Где
теперь этот кудрявый, бархатный мальчик, где теперь Женни Генриховна?
   Евгения Николаевна села на кровать, посмотрела на часы.  Обычно  в  это
время к  ней  заходил  Шарогородский.  Ох,  не  хочет  она  сегодня  умных
разговоров.
   Она быстро надела пальто, платок.  Ведь  бессмысленно  -  эшелон  давно
ушел.
   Возле вокзальных стен шевелилась громада  сидящих  на  мешках  и  узлах
людей.  Евгения  Николаевна  бродила  по  вокзальным  закоулкам,   женщина
спросила ее  о  талонах  на  рейсовый  хлеб,  другая  -  о  талончиках  на
посадку... Некоторые люди сонно  и  подозрительно  оглядывали  ее.  Тяжело
прошел по первому  пути  товарный  состав,  вздрогнули  вокзальные  стены,
задребезжали стекла в  вокзальных  окнах.  Показалось,  что  и  ее  сердце
дрожит. Мимо вокзальной ограды плыли открытые товарные платформы,  на  них
стояли танки.
   Счастливое чувство внезапно охватило ее. А танки все  плыли,  плыли,  и
точно лепные сидели на них красноармейцы в шлемах, с автоматами на груди.
   Она шла к дому, размахивая  по-мальчишески  руками,  распахнув  пальто,
поглядывая на свое летнее платье. Вечернее солнце вдруг осветило улицы,  и
пыльный,  холодный,  ждущий  зимы,  злой,  обшарпанный   город   показался
торжественным, розовым, светлым. Она вошла в дом, и старшая  по  квартире,
Глафира Дмитриевна, видевшая днем в  коридоре  полковника,  приехавшего  к
Жене, льстиво улыбаясь, сказала:
   - А вам письмо есть.
   "Да, все повернулось к счастью", - подумала Женя  и  раскрыла  конверт,
письмо было из Казани, от матери.
   Она прочла первые строки и негромко вскрикнула, растерянно позвала:
   - Толя, Толя!



        "6"

   Мысль, внезапно поразившая ночью на улице Штрума, легла в основу  новой
теории. Уравнения, выведенные им за несколько недель работы, совершенно не
служили  расширению  принятой  физиками  классической  теории,  не   стали
дополнением к ней. Наоборот, классическая теория сама стала  лишь  частным
случаем в разработанном Штрумом  новом,  широком  решении;  его  уравнения
включали казавшуюся всеобъемлющей теорию в себя.
   Штрум  на  время  перестал  ходить  в  институт,  работой   лаборатории
руководил Соколов. Штрум почти не  выходил  из  дому,  шагал  по  комнате,
часами просиживал за столом.  Иногда,  вечером,  он  шел  гулять,  выбирая
глухие привокзальные улицы, чтобы  не  встретить  знакомых.  Дома  он  жил
по-обычному, - ел, умывался, шутил за столом, читал газеты, слушал  сводку
Совинформбюро, придирался к  Наде,  спрашивал  Александру  Владимировну  о
заводе, говорил с женой.
   Людмила Николаевна чувствовала, что муж в эти дни стал походить на нее,
- и он делал все, что привычно, заведено, внутренне не участвуя  в  жизни,
которой легко жил лишь потому, что она была привычна ему. Но эта  общность
не  сближала  Людмилу  Николаевну  с  мужем,  она  была  кажущейся.  Прямо
противоположные причины определяли их внутреннюю отчужденность от  дома  -
жизнь и смерть.
   Штрум не сомневался в своих результатах. Подобная  уверенность  никогда
не была присуща ему. Но именно теперь, когда он формулировал самое  важное
научное решение, найденное им в жизни, он  ни  разу  не  усомнился  в  его
истинности. В те минуты, когда  мысль  о  системе  уравнений,  позволявших
по-новому толковать широкую группу физических явлений, пришла к  нему,  он
почему-то, без свойственных ему сомнений и колебаний,  ощутил,  что  мысль
эта верна.
   И теперь, подводя к  концу  свою  многосложную  математическую  работу,
вновь и вновь проверяя ход своих  рассуждений,  он  не  испытывал  большей
уверенности, чем в те минуты, когда на пустынной улице  внезапная  догадка
поразила его.
   Иногда он  пытался  понять  путь,  которым  шел.  Внешне  все  казалось
довольно просто.
   Поставленные в лаборатории опыты должны были  подтвердить  предсказания
теории. Однако этого не случилось. Противоречие между результатом опыта  и
теорией естественно вызвало сомнение в точности опытов. Теория, выведенная
на основе десятилетних работ многих  исследователей  и,  в  свою  очередь,
объяснившая много новых  опытных  работ,  казалась  незыблемой.  Повторные
опыты вновь и вновь показали, что отклонения,  претерпеваемые  заряженными
частицами, участвующими в ядерном взаимодействии,  по-прежнему  совершенно
не соответствуют предсказаниям теории. Любые,  самые  щедрые  поправки  на
неточность  опытов,   на   несовершенство   измерительной   аппаратуры   и
фотоэмульсий, применяемых при фотографировании ядерных взрывов,  не  могли
объяснить таких больших несоответствий.
   Тогда стало очевидно, что результаты опытов  не  подлежат  сомнению,  и
Штрум постарался подштопать теорию, ввести в нее  произвольные  допущения,
позволяющие  подчинить  теории  полученный  в  лаборатории  новый  опытный
материал. Все, что он делал, исходило из признания основного  и  главного:
теория выведена из опыта, и потому опыт  не  может  противоречить  теории.
Огромный труд был затрачен на то, чтобы добиться увязки  теории  с  новыми
опытами. Но подштопанная теория, от которой казалось немыслимым  отойти  и
отказаться,  по-прежнему  не  помогала  объяснению  все  новых   и   новых
противоречивых опытных данных. Подштопанная, она  оставалась  беспомощной,
как и неподштопанная.
   И вот тогда-то пришло новое! Штрум сорвал погоны с плеч маршала!
   Старая теория перестала быть основой, фундаментом, всеобъемлющим целым.
Она не оказалась ошибочной, она не оказалась нелепым заблуждением, но  она
вошла как частное решение в новую теорию... Порфироносная вдова склонилась
главой перед новой царицей. Все это произошло мгновенно.
   Когда Штрум стал думать о том, как возникла в его мозгу  новая  теория,
его поразила неожиданность.
   Тут, оказывается, полностью отсутствовала простая  логика,  связывавшая
теорию с опытом. Здесь как бы кончались следы на земле, он не  мог  понять
дороги, которой шел.
   Раньше ему всегда казалось, что теория возникает из опыта: опыт рождает
ее. Противоречия между теорией и новыми опытными данными, казалось Штруму,
естественно приводят к новой, более широкой теории.
   Но удивительное дело, - он убедился, что все происходило совершенно  не
так. Он достиг успеха именно тогда, когда не пытался  связать  ни  опыт  с
теорией, ни теорию с опытом.
   Новое, казалось, возникло не  из  опыта,  а  из  головы  Штрума.  Он  с
удивительной ясностью понимал это. Новое возникло свободно. Башка породила
теорию. Логика ее, ее причинные связи не были связаны с  опытами,  которые
Марков проводил в лаборатории. Теория, казалось, возникла сама по себе  из
свободной игры мысли, и эта словно бы оторвавшаяся от опыта игра  мысли  и
позволила объяснить все богатство старого и нового опытного материала.
   Опыт  был  внешним  толчком,  заставившим  работать  мысль.  Но  он  не
определял содержание мысли.
   Это было поразительно...
   Голова  его  была   полна   математических   связей,   дифференциальных
уравнений, правил вероятности, законов высшей алгебры и теории чисел.  Эти
математические связи существовали сами по себе в пустом  ничто,  вне  мира
атомных ядер и звезд, вне электромагнитных полей и  полей  тяготения,  вне
пространства и времени, вне человеческой истории и  геологической  истории
земли... Но они были в его голове...
   И в то же время  голова  его  была  полна  иных  связей  и  законов,  -
квантовых взаимодействий, силовых полей, констант, определявших живую суть
ядерных процессов, движения света,  сплющивания  и  растяжения  времени  и
пространства. И удивительное дело, -  в  башке  физика-теоретика  процессы
материального  мира  были   лишь   отражением   законов,   порожденных   в
математической пустыне. В голове Штрума не математика отражала мир, а  мир
был  проекцией  от  дифференциальных   уравнений,   мир   был   отражением
математики...
   И в то же время голова его была полна показаний счетчиков  и  приборов,
пунктирных линий,  запечатлевших  движение  частиц  и  ядерных  взрывов  в
эмульсии и на фотографической бумаге...
   И в то же время в голове его жил шум листьев, и свет  луны,  и  пшенная
каша с молоком, и гудение огня в печке, и отрывки мелодий, и собачий  лай,
и римский сенат, и сводки Совинформбюро, и ненависть к рабству, и любовь к
тыквенным семечкам...
   И вот из этой каши вышла теория, всплыла, вынырнула из той глубины, где
не было ни математики, ни физики, ни опытов в физической  лаборатории,  ни
жизненного опыта, где не было сознания, а горючий торф подсознания...
   И логика математики, не связанная с  миром,  отразилась  и  выразилась,
воплотилась в реальности физической теории, а теория вдруг с  божественной
точностью  наложилась  на  сложный,  пунктирный  узор,   отпечатанный   на
фотографической бумаге.
   И  человек,  в  чьей  голове  произошло  все   это   дело,   глядя   на
дифференциальные   уравнения   и   на   куски   фотографической    бумаги,
подтверждавшие  порожденную  им  истину,  всхлипывал  и  вытирал  плачущие
счастливые глаза...
   И все же, - не будь этих неудачных опытов, не возникни хаос,  нелепица,
они бы с Соколовым кое-как подлатали и подштопали старую теорию и ошиблись
бы.
   Какое счастье, что нелепица не уступила их настойчивости.
   И все же, хотя новое объяснение родилось из головы, оно было связано  с
опытами Маркова. И ведь верно, - не будь в мире атомных ядер и атомов,  не
было бы их и в мозгу человека. Да-да, и не  будь  блестящего  Маркова,  не
будь механика Ноздрина, не будь великих стеклодувов  Петушковых,  не  будь
МОГЭСа, не будь металлургических печей и производства чистых реактивов, не
было бы предугадывающей реальность математики в башке физика-теоретика.
   Штрума удивляло, что он достиг своего высшего научного успеха  в  пору,
когда был подавлен горем, когда постоянная тоска давила на его  мозг.  Как
же оно могло случиться?
   И почему  именно  после  взбудораживших  его  опасных,  смелых,  острых
разговоров, не имевших никакого отношения к его работе,  все  неразрешимое
вдруг нашло решение в течение  коротких  мгновений?  Но,  конечно,  это  -
пустое совпадение.
   Разобраться во всем этом было трудно...
   Работа была закончена, и Штруму захотелось говорить о ней, -  до  этого
он не думал о людях, с которыми поделится своими мыслями.
   Ему захотелось видеть Соколова, написать Чепыжину, он стал представлять
себе, как встретят его новые уравнения Мандельштам, Иоффе,  Ландау,  Тамм,
Курчатов, как воспримут их сотрудники отдела, сектора, лаборатории,  какое
впечатление они произведут на ленинградцев.  Он  стал  думать,  под  каким
названием опубликует он работу.  Он  стал  думать,  как  отнесется  к  ней
великий датчанин, что скажет Ферми. А может быть, сам Эйнштейн прочтет ее,
напишет ему несколько слов.  Кто  станет  противником  ее,  какие  вопросы
поможет она решить.
   Ему не хотелось говорить о своей работе с  женой.  Обычно,  прежде  чем
отправить деловое письмо,  он  прочитывал  его  Людмиле  вслух.  Когда  он
неожиданно встречал на улице знакомого, то первой его мыслью было,  -  вот
удивится Людмила. Споря с директором института и произнося  резкую  фразу,
он думал: "Вот расскажу Людмиле, как я  ему  врезал".  Он  не  представлял
себе, как смотреть кинофильм, сидеть в театре  и  не  знать,  что  Людмила
рядом, что можно шепнуть ей: "Господи, какая мура". И всем, что сокровенно
тревожило его, он делился с ней; еще студентом он  говорил:  "Знаешь,  мне
сдается, что я идиот".
   Почему же он молчал сейчас? Может  быть,  потребность  делиться  с  ней
своей жизнью вызывалась верой, что она живет его жизнью больше, чем своей,
что его жизнь и есть ее жизнь? А теперь этой  уверенности  не  стало.  Она
разлюбила его? Может быть, он перестал любить ее?
   Но он все же рассказал жене  о  своей  работе,  хотя  ему  не  хотелось
говорить с ней.
   - Ты понимаешь, - сказал он, - какое-то удивительное чувство: что бы ни
случилось со мной теперь,  в  сердце  вот  это  -  недаром  прожил  жизнь.
Понимаешь, именно теперь впервые не страшно умереть, вот сию минуту,  ведь
оно, это, есть, родилось!
   И он показал ей на исписанную страничку на столе.
   - Я не преувеличиваю: это новый взгляд на природу  ядерных  сил,  новый
принцип, верно, верно, это ключ к многим запертым дверям... И понимаешь, в
детстве, нет, не то, но знаешь, такое чувство, словно из темной тихой воды
вдруг всплыла кувшинка, ах. Боже мой...
   - Я очень рада, я очень рада, Витенька, - говорила она и улыбалась.
   Он видел, что она думает о своем, не переживает его радости и волнения.
   И она не поделилась ни с матерью, ни с Надей тем, что он рассказал  ей,
видимо, забыла.
   Вечером Штрум пошел к Соколову.
   Ему хотелось говорить с Соколовым не только о своей  работе.  Он  хотел
поделиться с ним своими чувствами.
   Милый Петр Лаврентьевич поймет его, он ведь  не  только  умен,  у  него
добрая и чистая душа.
   И в то же время он опасался, что Соколов начнет корить его, вспоминать,
как  Штрум  малодушничал.  Соколов  любит  объяснять  чужие   поступки   и
многословно поучать.
   Он давно уже не был у Соколова. Вероятно, раза три  собирались  за  это
время гости у Петра Лаврентьевича. На миг  он  представил  выпуклые  глаза
Мадьярова. "Смелый, черт", - подумал он. Странно, что за все это время  он
почти не вспоминал о вечерних ассамблеях. Да и сейчас не хотелось думать о
них. Какая-то тревога, страх, ожидание неминуемой беды связывались с этими
вечерними разговорами. Правда, уж очень распоясались. Каркали, каркали,  а
вот Сталинград держится, немцы остановлены, эвакуированные возвращаются  в
Москву.
   Он накануне сказал Людмиле, что теперь не боится умереть, вот хоть  сию
минуту. А вспоминать свои критиканские речи было страшно. А Мадьяров,  тот
уж совершенно распустился. Жутко вспомнить. А подозрения  Каримова  совсем
страшны. А вдруг действительно Мадьяров провокатор?
   "Да-да, умереть не  страшно,  -  подумал  Штрум,  -  но  я  сейчас  тот
пролетарий, которому есть что терять, не только цепи".
   Соколов сидел в домашней куртке за столом и читал книгу.
   - А где же Марья Ивановна? - удивленно спросил  Штрум  и  сам  удивился
своему удивлению. Не застав ее дома, он растерялся,  словно  не  с  Петром
Лаврентьевичем, а с ней собрался говорить о теоретической физике.
   Соколов, вкладывая очки в футляр, улыбаясь, сказал:
   - Разве Марья Ивановна всегда обязана сидеть дома?
   И вот, путаясь в словах, экая, кашляя, волнуясь, Штрум стал выкладывать
Соколову свои мысли, выводить уравнения.
   Соколов был первым человеком, узнавшим его мысли,  и  Штрум  по-новому,
совершенно по-особому ощутил произошедшее.
   - Ну, вот и все, -  сказал  Штрум,  и  голос  его  дрогнул,  он  ощутил
волнение Соколова.
   Они молчали, и эта тишина казалась Штруму прекрасной. Он сидел, опустив
голову, нахмурясь, и грустно покачивал головой. Наконец он  быстро,  робко
посмотрел  на  Соколова,  -  ему  показалось,  что  на  глазах   у   Петра
Лаврентьевича слезы.
   В этой бедной комнатке во время страшной,  охватившей  весь  мир  войны
сидели два человека, и чудная связь была между ними  и  теми,  живущими  в
других странах, и теми, жившими сотни лет назад людьми, чья  чистая  мысль
стремилась к самому возвышенному  и  прекрасному,  что  суждено  совершить
человеку.
   Штруму хотелось, чтобы Соколов молчал и  дальше.  В  этой  тишине  было
что-то божественное...
   И они долго молчали. Потом Соколов подошел к Штруму, положил  ему  руку
на плечо, и Виктор Павлович почувствовал, что сейчас заплачет.
   Петр Лаврентьевич сказал:
   - Прелесть, чудо, какая изящная прелесть. Я от всего сердца  поздравляю
вас.  Какая  удивительная  сила,  логика,  изящество!  Ваши  выводы   даже
эстетически совершенны.
   И тут же, охваченный волнением, Штрум подумал:  "Ах,  Боже  мой,  Боже,
ведь это хлеб, не в изяществе тут дело".
   - Ну, вот видите, Виктор Павлович, - сказал Соколов, - как вы  были  не
правы, падая духом, хотели отложить все до возвращения в Москву, - и тоном
учителя Закона Божьего, которого Штрум не выносил,  он  стал  говорить:  -
Веры в вас мало, терпения мало. Это часто мешает вам...
   - Да-да, - торопливо сказал Штрум. - Я  знаю.  Меня  этот  тупик  очень
угнетал, мне все стало тошно.
   А Соколов стал рассуждать, и все, что он сейчас говорил,  не  нравилось
Штруму, хотя Петр Лаврентьевич сразу понял значение штрумовской работы и в
превосходных степенях оценивал  ее.  Но  Виктору  Павловичу  любые  оценки
казались неприятны, ремесленно плоски.
   "Ваша работа сулит  замечательные  результаты".  Что  за  глупое  слово
"сулит". Штрум и без Петра Лаврентьевича знает, что она "сулит". И  почему
- сулит результаты? Она сама результат, чего  уж  там  сулить.  "Применили
оригинальный метод решения". Да не  в  оригинальности  тут  дело...  Хлеб,
хлеб, черный хлеб.
   Штрум нарочно заговорил о текущей работе лаборатории.
   - Кстати, забывал вам сказать, Петр Лаврентьевич, я получил письмецо  с
Урала, - выполнение нашего заказа задержится.
   - Вот-вот, - сказал Соколов, - аппаратура придет,  а  мы  уже  будем  в
Москве. В этом есть положительный элемент. А то в  Казани  мы  бы  ее  все
равно не стали монтировать, и нас бы обвинили, что мы тормозим  выполнение
нашего тематического плана.
   Он  многословно  заговорил   о   лабораторных   делах,   о   выполнении
тематического  плана.  И  хотя  Штрум  сам  перевел  разговор  на  текущие
институтские дела, он же огорчился, что Соколов так легко оставил главную,
большую тему.
   По-особенному сильно ощутил Штрум в эти минуты свое одиночество.
   Неужели Соколов не понимает, что речь идет о чем-то неизмеримо большем,
чем обычная институтская тематика?
   Это было, вероятно, самое важное научное решение из сделанных  Штрумом;
оно влияло на теоретические  взгляды  физиков.  Соколов  по  лицу  Штрума,
видимо, понял, что слишком уж  охотно  и  легко  перешел  к  разговорам  о
текущих делах.
   - Любопытно, -  сказал  он,  -  вы  совсем  по-новому  подтвердили  эту
штуковину с нейтронами и тяжелым ядром, - и он  сделал  движение  ладонью,
напоминавшее стремительный и плавный спуск саней с крутого откоса.  -  Вот
тут-то нам и пригодится новая аппаратура.
   - Да, пожалуй, - сказал Штрум. - Но мне это кажется частностью.
   - Ну, не скажите, - проговорил  Соколов,  -  частность  эта  достаточно
велика, ведь гигантская энергия, согласитесь.
   - Ах, ну и Бог с ней, - сказал Штрум. -  Тут  интересно,  мне  кажется,
изменение взгляда на природу  микросил.  Это  может  порадовать  кое-кого,
избавит от слепого топтания.
   - Ну уж и обрадуются, -  сказал  Соколов.  -  Так  же,  как  спортсмены
радуются, когда не они, а кто-нибудь другой устанавливает рекорд.
   Штрум не ответил. Соколов коснулся предмета недавнего спора, шедшего  в
лаборатории.
   Во время этого спора Савостьянов уверял, что работа ученого  напоминает
собой тренировку спортсмена, - ученые готовятся,  тренируются,  напряжение
при решении научных вопросов не отличается от спортивного. Те же рекорды.
   Штрум  и  особенно  Соколов  рассердились  на   Савостьянова   за   это
высказывание.
   Соколов произнес даже речь,  обозвал  Савостьянова  молодым  циником  и
говорил так, словно наука сродни  религии,  словно  бы  в  научной