Среди грохота пальбы и  разрывов  со  стороны  заводов  доносился  чуть
слышный протяжный звук: а-а-а-а-а...
   В этом протяжном крике поднявшейся в контратаку  сталинградской  пехоты
было нечто не только грозное, но и печальное, тоскливое.
   - А-а-а-а-а, - разносилось  над  Волгой...  Боевое  "ура",  пройдя  над
холодной ночной водой под звездами осеннего неба, словно теряло горячность
страсти, менялось, и в нем вдруг открывалось совсем другое существо, -  не
задор, не лихость, а печаль души,  словно  прощающейся  со  всем  дорогим,
словно зовущей  близких  своих  проснуться,  поднять  голову  от  подушки,
послушать в последний раз голос отца, мужа, сына, брата...
   Солдатская тоска сжала сердце генерал-полковника.
   Война, которую командующий привык толкать, вдруг втянула его в себя, он
стоял тут, на сыпучем песке, одинокий солдат, потрясенный огромностью огня
и грома, стоял, как стояли тут, на берегу, тысячи и десятки тысяч  солдат,
чувствовал, что народная война больше, чем его умение, его власть и  воля.
Может быть, в этом ощущении и было то самое высшее, до чего  суждено  было
подняться генералу Еременко в понимании войны.
   Под утро Еременко переправился  на  правый  берег.  Предупрежденный  по
телефону Чуйков подошел к воде, следил за стремительным ходом бронекатера.
   Еременко медленно сошел, прогибая своей тяжестью выброшенный  на  берег
трап, неловко ступая по каменистому берегу, подошел к Чуйкову.
   - Здравствуй, товарищ Чуйков, - сказал Еременко.
   - Здравствуйте, товарищ генерал-полковник, - ответил Чуйков.
   - Приехал посмотреть, как вы  тут  живете.  Вроде  ты  не  обгорел  при
нефтяном пожаре. Такой же лохматый. И не похудел даже. Кормим мы тебя  все
же неплохо.
   - Где ж худеть, сижу день и ночь в блиндаже, - ответил Чуйков,  и,  так
как ему показались обидными слова командующего, что кормят его неплохо, он
сказал: - Что же это я гостя принимаю на берегу!
   И,  действительно,  Еременко  рассердился,  что   Чуйков   назвал   его
сталинградским гостем. И когда Чуйков сказал: "Пожалуйте ко мне  в  хату",
Еременко ответил: "Мне и тут хорошо, на свежем воздухе".
   В это время заговорила из Заволжья громкоговорительная установка.
   Берег был освещен пожарами и  ракетами,  вспышками  взрывов  и  казался
пустынным.  Свет  то  мерк,  то  разгорался,  секундами  он  вспыхивал   с
ослепительной  белой  силой.  Еременко  всматривался  в  береговой  откос,
изрытый ходами сообщения, блиндажами, в громоздившиеся  вдоль  воды  груды
камня, они выступали из тьмы и легко и быстро вновь уходили во тьму.
   Огромный голос медленно, веско пел:

   Пусть ярость благородная вскипает, как волна,
   Идет война народная, священная война...

   И так как людей на берегу и на откосе не было  видно,  и  так  как  все
кругом - и земля, и Волга, и небо - было освещено пламенем, казалось,  что
эту медленную песню поет сама война, поет  без  людей,  помимо  них  катит
пудовые слова.
   Еременко чувствовал  неловкость  за  свой  интерес  к  открывшейся  ему
картине: в самом  деле,  он  словно  в  гости  приехал  к  сталинградскому
хозяину.  Он  сердился,  что  Чуйков,  видимо,  понял  душевную   тревогу,
заставившую его переправиться через Волгу, знал, как  томился  командующий
фронтом, гуляя под шелест сухого камыша в Красном Саду.
   Еременко  стал  спрашивать  хозяина   всей   этой   огненной   беды   о
маневрировании  резервами,  о  взаимодействии  пехоты  и  артиллерии  и  о
сосредоточении немцев в районе  заводов.  Он  задавал  вопросы,  и  Чуйков
отвечал, как и полагается отвечать на вопросы старшего начальника.
   Они  помолчали.  Чуйкову  хотелось  спросить:  "Величайшая  в   истории
оборона, но как же с наступлением все-таки?"
   Но он не решился спрашивать, - Еременко  подумает,  что  не  хватает  у
защитников Сталинграда терпения, просят снять тяжесть с плеч.
   Вдруг Еременко спросил:
   - Твой отец с матерью, кажется, в Тульской области, в деревне живут?
   - В Тульской, товарищ командующий.
   - Пишет старик тебе?
   - Пишет, товарищ командующий. Работает еще.
   Они поглядели друг на друга, стекла очков  Еременко  розовели  от  огня
пожара.
   Казалось, вот-вот начнется  единственно  нужный  им  обоим  разговор  о
простой сути Сталинграда. Но Еременко сказал:
   -  Ты,  верно,  интересуешься  вопросом,  который  всегда  командующему
фронтом задают, - насчет пополнений живой силой и боеприпасами?
   Разговор, единственно имевший смысл в этот час, так и не состоялся.
   Стоявший на гребне откоса часовой поглядывал вниз, и Чуйков,  следя  за
свистом снаряда, поднял глаза и проговорил:
   - Красноармеец, вероятно, думает: что за два чудака стоят там у воды?
   Еременко посопел, ковырнул в носу.
   Подошел  момент,  когда  надо  было  прощаться.  По  неписаной   морали
начальник, стоящий  под  огнем,  обычно  уходит,  лишь  когда  подчиненные
начинают просить его об этом. Но безразличие Еременко к опасности было так
полно и естественно, что эти правила не касались его.
   Он рассеянно и одновременно зорко повернул голову следом  за  свистящим
звуком пролетевшей мины.
   - Ну что ж, Чуйков, пора мне ехать.
   Чуйков стоял несколько мгновений на берегу, следя за уходившим катером,
- пенный след за  кормой  напоминал  ему  белый  платок,  словно  женщина,
прощаясь, махала им.
   Еременко, стоя на палубе, глядел на заволжский берег, - он волнообразно
колыхался в неясном свете, идущем  от  Сталинграда,  а  река,  по  которой
прыгал катер, застыла, как каменная плита.
   Еременко с досадой прошел от борта к борту.  Десятки  привычных  мыслей
возникли в его голове. Новые задачи стояли перед фронтом.  Главным  теперь
было накапливание бронетанковых сил,  порученная  ему  Ставкой  подготовка
удара на левом фланге. Ни слова он не сказал об этом Чуйкову.
   А Чуйков вернулся в свой блиндаж, и автоматчик,  стоявший  у  входа,  и
порученец в сенцах, и  явившийся  по  вызову  начальник  штаба  гурьевской
дивизии, - все, кто вскочили, заслышав тяжелую походку  Чуйкова,  увидели,
что командарм расстроен. Да и было отчего.
   Ведь тают, тают дивизии, ведь в  смешении  атак  и  контратак  немецкие
клинья неуклонно срезают драгоценные метры сталинградской земли. Ведь  две
свежие пехотные дивизии полного состава  прибыли  из  германского  тыла  и
сосредоточены в районе Тракторного завода, зловеще бездействуют.
   Нет, не высказал Чуйков перед командующим фронтом всех своих  опасений,
тревог, мрачных мыслей.
   Но  ни  тот,  ни   другой   не   знали,   в   чем   была   причина   их
неудовлетворенности этой встречей. Главным в их встрече  было  надделовое,
то, что оба они не сумели вслух высказать.



        "14"

   Октябрьским утром майор Березкин проснулся, подумал о жене и дочери,  о
крупнокалиберных  пулеметах,  прислушался  к   ставшему   за   месяц   его
сталинградской жизни привычным  грохоту,  позвал  автоматчика  Глушкова  и
велел принести себе помыться.
   - Холодная, как вы приказывали, - сказал Глушков, улыбаясь и  переживая
удовольствие, которое испытывал Березкин от утреннего умывания.
   - А на Урале, где жена и дочка, уже снежок, наверное, выпал,  -  сказал
Березкин, - не пишут они мне, вот, понимаешь...
   - Напишут, товарищ майор, - сказал Глушков.
   Пока Березкин вытирался, надевал гимнастерку, Глушков рассказывал ему о
событиях, произошедших в утренние часы.
   - По пищеблоку ударил "ванюшей", кладовщика убило, во втором  батальоне
помначштаба вышел оправиться, его в плечо осколком подранило;  в  саперном
батальоне бойцы судака, глушенного бомбой, выловили, кило на пять, я ходил
смотреть, комбату, товарищу капитану Мовшовичу, в подарок снесли.  Заходил
товарищ комиссар, велел, когда проснетесь, позвонить.
   - Понятно, - сказал Березкин.  Он  выпил  чашку  чаю,  поел  студня  из
телячьих  ножек,  позвонил  комиссару  и  начальнику  штаба,  сказал,  что
отправляется в батальоны, надел ватник и пошел к двери.
   Глушков встряхнул полотенце, повесил его на гвоздик, пощупал гранату на
боку, похлопал себя по карману - на месте  ли  кисет  -  и,  взяв  в  углу
автомат, пошел за командиром полка.
   Березкин вышел из полутемного блиндажа и зажмурился  от  белого  света.
Ставшая за месяц знакомой картина лежала перед  ним,  -  глинистая  осыпь,
бурый откос весь в пятнах засаленных плащ-палаток, прикрывавших солдатские
землянки, дымящие  трубы  самодельных  печей.  Наверху  темнели  заводские
корпуса со снесенными крышами.
   Левее, ближе к Волге, возвышались заводские трубы  "Красного  Октября",
громоздились товарные вагоны, как ошалевшее стадо, сбившееся  вокруг  тела
убитого вожака, лежащего на боку паровоза. А еще дальше виднелось  широкое
кружево мертвых городских развалин, и  осеннее  небо  просвечивало  сквозь
бреши окон тысячами голубых пятен.
   Меж заводских цехов поднимался дым, мелькало пламя, и ясный воздух  был
полон то тягучим шелестом, то сухим, дробным  тарахтением.  Казалось,  что
заводы работают полным ходом.
   Березкин внимательно оглядел свои триста метров земли, - оборону полка,
-  она  проходила  среди  домиков  рабочего  поселка.  Внутреннее  чувство
помогало в путанице развалин, улочек ощутить,  в  каком  доме  варят  кашу
красноармейцы, в каком едят шпик и пьют шнапс немецкие автоматчики.
   Березкин пригнул голову и ругнулся, прошелестела в воздухе мина.
   На противоположном склоне оврага дым закрыл вход в один из блиндажей, и
тотчас же звонко треснул разрыв.  Из  блиндажа  выглянул  начальник  связи
соседней дивизии, - он был без кителя, в подтяжках. Едва  он  сделал  шаг,
как снова засвистело, и начальник связи  поспешно  отступил  и  прихлопнул
дверь,  -  мина  разорвалась  метрах  в   десяти.   В   дверях   блиндажа,
расположенного на углу оврага и волжского откоса, стоял Батюк  и  наблюдал
происходившее.
   Когда начальник связи пытался шагнуть  вперед,  Батюк,  гакая,  кричал:
"Огонь!" - и немец, как по заказу, пускал мину.
   Батюк заметил Березкина и крикнул ему:
   - Здорово, сосед!
   Эта проходка по пустынной тропинке по  существу  своему  была  ужасным,
смертным делом, -  немцы,  выспавшись  и  покушав  фрюштик,  наблюдали  за
тропинкой с особым интересом, садили, не жалея припасов,  по  всякому.  На
одном из поворотов Березкин постоял у  груды  скрапа  и,  промерив  глазом
лукаво задумавшееся пространство, проговорил:
   - Давай, Глушков, беги первый.
   - Что вы, разве можно, тут снайпер у них, - сказал Глушков.
   Перебегать первым  опасное  место  считалось  привилегией  начальников,
немцы обычно не успевали открыть огонь по первому бегущему.
   Березкин оглянулся на немецкие дома, подмигнул Глушкову и побежал.
   Когда он подбежал к насыпи, закрывавшей обзор  из  немецких  домов,  за
спиной его четко чокнуло, щелкнуло - немец стрельнул разрывной пулей.
   Березкин, стоя под насыпью, стал закуривать. Глушков  побежал  длинным,
быстрым шагом. Очередь резанула ему под ноги, казалось, с  земли  взлетела
стайка воробьев. Глушков  метнулся  в  сторону,  споткнулся,  упал,  вновь
вскочил и подбежал к Березкину.
   - Чуть не срезал, - сказал он  и,  отдышавшись,  объяснил:  -  Я  думал
подгадать, он вас пропустил и с досады сигарету закуривать станет,  а  он,
холера, видно, некурящий.
   Глушков пощупал обкромсанную полу ватника и обматерил немца.
   Когда они подошли к командному пункту батальона, Березкин спросил:
   - Подранило, товарищ Глушков?
   - Он мне каблук отгрыз, совсем раздел, подлец, - сказал Глушков.
   Командный пункт  батальона  находился  в  подвале  заводского  магазина
"Гастроном", и в сыром воздухе стоял запах квашеной капусты и яблок.
   На столе горели два высоких светильника из снарядных гильз. Над  дверью
был прибит плакат: "Продавец и покупатель, будьте взаимно вежливы".
   В подвале размещались штабы двух батальонов - стрелкового и  саперного.
Оба комбата,  Подчуфаров  и  Мовшович,  сидели  за  столом  и  завтракали.
Открывая дверь, Березкин услышал оживленный голос Подчуфарова:
   - Я разбавленный спиридон не люблю, по мне бы его вовсе не было.
   Оба комбата поднялись, вытянулись. Начальник штаба  спрятал  под  груду
ручных гранат четвертинку водки, а повар заслонил своим  телом  судака,  о
котором минуту назад  беседовал  с  ним  Мовшович.  Вестовой  Подчуфарова,
сидевший  на  корточках  и  собиравшийся  поставить  по  указанию   своего
начальника на патефонный диск пластинку "Китайская серенада", вскочил  так
быстро, что успел лишь скинуть пластинку, а патефонный моторчик  продолжал
жужжать вхолостую:  вестовой,  глядя  прямым  и  открытым  взором,  как  и
следовало боевому солдату, ловил уголком глаза  злой  взгляд  Подчуфарова,
когда проклятый патефон особенно трудолюбиво подвывал и курлыкал.
   Оба  комбата  и  остальные,  причастные  к   завтраку,   хорошо   знали
предрассудок начальников: старшие полагали - батальонные люди должны  либо
вести  бои,  либо  глядеть  в  бинокль  на  противника,  либо  размышлять,
склонившись над картой.  Но  ведь  люди  не  могут  двадцать  четыре  часа
стрелять, говорить по телефону с ниже- и вышестоящими, - надо и покушать.
   Березкин покосился в сторону журчащего патефона и усмехнулся.
   - Так, - сказал он и добавил: - Садитесь, товарищи, продолжайте.
   Слова эти имели, возможно, обратный, а  не  прямой  смысл,  и  на  лице
Подчуфарова появилось выражение грусти и раскаяния, а на  лице  Мовшовича,
командовавшего отдельным саперным батальоном и потому  непосредственно  не
подчиненного командиру полка, выражение одной лишь грусти, без  раскаяния.
Примерно так же разделились выражения лиц, подчиненных им.
   Березкин продолжал особо неприятным тоном:
   - А где судак ваш на пять килограмм,  товарищ  Мовшович,  о  нем  уж  в
дивизии все знают.
   Мовшович с тем же выражением грусти сказал:
   - Повар, покажите, пожалуйста, рыбу.
   Повар,  единственный   находившийся   при   исполнении   своих   прямых
обязанностей, прямодушно сказал:
   - Товарищ капитан велел пофаршировать его по-еврейски; перец,  лавровый
лист есть, а вот хлеба белого нет, и хрену не будет...
   - Так, понятно, - сказал Березкин, - фаршированную рыбу я  в  Бобруйске
ел у одной Фиры Ароновны, по правде говоря, не совсем понравилась.
   И вдруг люди в подвале поняли, что командиру полка даже не приходило  в
голову сердиться.
   Словно Березкин знал о том, что Подчуфаров отбивал ночных  немцев,  что
под утро его присыпало землей и вестовой, наладчик  "Китайской  серенады",
откапывал его и кричал: "Не сомневайтесь, товарищ капитан, выручу"...
   Словно он знал, что Мовшович ползал с саперами по танкоопасной улочке и
присыпал землей и битым кирпичом шахматный узор против танковых мин...
   Их молодость радовалась еще одному утру, можно еще раз поднять жестяную
кружечку и сказать: "Эх, будь здоров, и тому  подобное",  и  можно  жевать
капусту, дымить папироской...
   Собственно, ничего не произошло  -  минутку  хозяева  подвала  постояли
перед  старшим  командиром,  потом  предложили  ему  покушать  с  ними,  с
удовольствием глядели, как командир полка ел капусту.
   Березкин часто сравнивал  сталинградское  сражение  с  прошедшим  годом
войны, - видел он ее немало. Он понял, что  выдерживает  такое  напряжение
лишь потому, что в нем самом живут тишина и покой. И  красноармейцы  могли
есть суп, чинить обувь,  вести  разговор  о  женах,  о  плохих  и  хороших
начальниках, мастерить ложки в такие дни и  часы,  когда,  казалось,  люди
способны испытывать лишь бешенство, ужас либо изнеможение. Он  видел,  что
не имевшие в себе покойной душевной глубины долго не выдерживали,  как  бы
отчаянны и безрассудны в бою  они  ни  были.  Робость,  трусость  казались
Березкину временным  состоянием,  чем-то  вроде  простуды,  которую  можно
вылечить.
   Что такое храбрость и трусость, он твердо не  знал.  Однажды  в  начале
войны начальство распекало Березкина за робость, - он самочинно отвел полк
из-под немецкого  огня.  А  незадолго  до  Сталинграда  Березкин  приказал
командиру батальона отвести людей на обратный скат высоты, чтобы их зря не
обстреливали немецкие хулиганы минометчики.  Командир  дивизии  с  упреком
сказал:
   - Что ж это, товарищ Березкин, а мне про вас говорили  как  о  человеке
храбром, спокойном.
   Березкин молчал, вздохнул, - должно быть, говорившие ошиблись в нем.
   Подчуфаров, ярко-рыжий, с яркими голубыми глазами, с  трудом  сдерживал
свою  привычку  быстро,  неожиданно  смеяться  и   неожиданно   сердиться.
Мовшович, худой, с длинным веснушчатым лицом, с  пятнами  седых  волос  на
темной голове, сипло отвечал на вопросы Березкина. Он  вытащил  блокнот  и
стал  рисовать  предложенную  им  новую  схему  минирования   танкоопасных
участков.
   - Вырвите мне этот чертежик на память, - сказал Березкин, наклонился  к
столу и вполголоса произнес: - Меня вызывал командир  дивизии.  По  данным
армейской   разведки,   немцы   уводят   силы   из   городского    района,
сосредоточивают их против нас. Танков много. Понятно?
   Березкин прислушался к близкому разрыву, потрясшему  стены  подвала,  и
улыбнулся.
   - А у вас тут спокойно. В моем овраге  за  это  время  уже  обязательно
человека три побывали бы из штаба армии, разные комиссии все ходят.
   В это-время новый  удар  потряс  здание,  с  потолка  посыпались  куски
штукатурки.
   - А ведь  верно,  спокойно,  никто  особенно  не  беспокоит,  -  сказал
Подчуфаров.
   - Вот в том-то и дело, что не беспокоят, - сказал Березкин.
   Он заговорил доверительно, вполголоса, искренне забывая, что он и  есть
начальство, забыв об этом от привычки быть подчиненным и  непривычки  быть
начальством.
   - Знаете, как начальство? Почему не наступаешь? Почему не занял высоту?
Почему потери? Почему  без  потерь?  Почему  не  доносишь?  Почему  спишь?
Почему...
   Березкин поднялся.
   - Пойдемте, товарищ Подчуфаров, хочу вашу оборону посмотреть.
   Пронзительная  печаль  была  в  этой   улочке   рабочего   поселка,   в
обнажившихся  внутренних  стенах,  обклеенных  пестренькими   обоями,   во
вспаханных танками садиках  и  огородах,  в  одиноких,  кое-где  уцелевших
осенних георгинах, цветущих Бог весть зачем.
   Неожиданно Березкин сказал Подчуфарову:
   - Вот, товарищ Подчуфаров, писем от жены нет. Нашел я ее  в  дороге,  а
теперь опять нет писем, знаю только, что на Урал с дочкой поехали.
   - Напишут, товарищ майор, - сказал Подчуфаров.
   В полуподвале  двухэтажного  дома,  под  заложенными  кирпичом  окнами,
лежали раненые, ожидавшие ночной эвакуации. На полу стояло ведро с  водой,
кружка, меж окон напротив двери была  прибита  к  стене  картинка-открытка
"Сватовство майора".
   - Это тылы, - сказал Подчуфаров, - передний край дальше.
   - Дойдем и до переднего края, - сказал Березкин.
   - Они прошли  через  переднюю  в  комнату  с  проваленным  потолком,  и
чувство, которое испытывают люди, пришедшие из заводской конторы  в  двери
цеха, охватило их. В воздухе стоял  тревожный  и  перченый  дух  пороховых
газов, под ногами скрипели пегие, выстрелянные патроны. В детской кремовой
коляске были сложены противотанковые мины.
   - Вот развалюшку у  меня  ночью  немец  забрал,  -  сказал  Подчуфаров,
подходя к окну. - До чего жалко, дом  замечательный,  окна  на  юго-запад.
Весь мой левый край под огнем держит.
   У заложенных кирпичом окон с узкими прорезями стоял станковый  пулемет,
пулеметчик без пилотки, с  обвязанной  пропыленным  и  задымленным  бинтом
головой заправлял  новую  ленту,  а  первый  номер,  обнажив  белые  зубы,
сжевывал кусок колбасы, готовясь через полминуты снова стрелять.
   Подошел командир роты,  лейтенант.  В  кармашек  его  гимнастерки  была
вставлена белая астра.
   - Орел, - улыбаясь, сказал Березкин.
   - Вот хорошо, что вас вижу, товарищ капитан, - сказал лейтенант, -  как
я вам ночью сказал, так и есть, опять они пошли на дом номер  шесть  дробь
один. Ровно в де