бюсты,  статуи,  оратории,  поэмы,
гимны... Его называли отцом, гением...
   Штрума возмущало, что имя Сталина затмевало Ленина, его  военный  гений
противопоставлялся гражданскому складу ленинского ума.  В  одной  из  пьес
Алексея  Толстого  Ленин  услужливо  зажигал  спичку,  чтобы  Сталин   мог
раскурить свою трубку. Один художник нарисовал,  как  Сталин  шествует  по
ступеням Смольного, а Ленин торопливо, петушком, поспевает за ним. Если на
картине изображались Ленин и Сталин среди народа,  то  на  Ленина  ласково
смотрели лишь старички, бабки и дети, а  к  Сталину  тянулись  вооруженные
гиганты -  рабочие,  матросы,  опутанные  пулеметными  лентами.  Историки,
описывая роковые моменты жизни Советской страны, изображали дело так,  что
Ленин постоянно спрашивал совета у Сталина -  и  во  время  Кронштадтского
мятежа,  и  при  обороне  Царицына,  и  во  время  польского  наступления.
Бакинской стачке, в которой участвовал Сталин, газете  "Брдзола",  которую
он когда-то редактировал, историки партии отводили больше места, чем всему
революционному движению в России.
   - Брдзола, Брдзола, - сердито повторял Виктор Павлович. - Был  Желябов,
был  Плеханов,  Кропоткин,  были  декабристы,  а  теперь   одна   Брдзола,
Брдзола...
   Тысячу  лет  Россия  была  страной   неограниченного   самодержавия   и
самовластия, страной царей и временщиков. Но не было за тысячу лет русской
истории власти, подобной сталинской.
   И вот сегодня Штрум не раздражался, не ужасался. Чем  грандиозней  была
сталинская власть, чем  оглушительней  гимны  и  литавры,  чем  необъятней
облака фимиама, дымившие у ног живого идола, тем сильней  было  счастливое
волнение Штрума.
   Начало темнеть, а страха не было.
   Сталин говорил с ним! Сталин сказал ему: "Желаю успеха в работе".
   Когда стемнело, он вышел на улицу.
   В  этот  темный  вечер  он  не  испытывал   чувства   беспомощности   и
обреченности. Он был спокоен. Он знал, - там, где выписывают  ордера,  уже
знают все. Странно было думать о Крымове, Дмитрии, Абарчуке, Мадьярове,  о
Четверикове... Их судьба не стала его судьбой. Он думал о них с грустью  и
отчужденностью.
   Штрум радовался победе, - его душевная сила, его башка победили. Его не
тревожило, почему сегодняшнее счастье так не похоже на то, что он  пережил
в день судилища, когда, казалось, мать стояла рядом с ним. Теперь ему было
безразлично, - арестован ли Мадьяров, дает  ли  о  нем  показания  Крымов.
Впервые в жизни он не страшился  своих  крамольных  шуток  и  неосторожных
речей.
   Поздно вечером, когда Людмила и Надя легли спать,  раздался  телефонный
звонок.
   - Здравствуйте, - сказал негромкий голос, и волнение, казалось,  больше
того волнения, которое Штрум пережил днем, охватило его.
   - Здравствуйте, - сказал он.
   - Я не могу не слышать вашего голоса. Скажите мне что-нибудь, - сказала
она.
   - Маша, Машенька, - проговорил он и замолчал.
   - Виктор,  милый  мой,  -  сказала  она,  -  я  не  могла  лгать  Петру
Лаврентьевичу. Я сказала ему, что люблю вас. Я поклялась  ему  никогда  не
видеть вас.
   Утром Людмила Николаевна вошла к  нему  в  комнату,  погладила  его  по
волосам, поцеловала в лоб.
   - Мне сквозь сон слышалось, что ты ночью с кем-то говорил по телефону.
   - Нет, тебе показалось, - сказал он, спокойно глядя ей в глаза.
   - Помни, тебе надо к управдому зайти.



        "43"

   Пиджак  следователя  казался  странным  для  глаз,  привыкших  к   миру
гимнастерок  и  кителей.  А  лицо  следователя  было  обычным,   -   таких
желтовато-бледных лиц много среди канцелярских майоров и политработников.
   Отвечать на первые вопросы было легко, даже приятно,  казалось,  что  и
остальное будет таким же ясным, как очевидны фамилия, имя и отчество.
   В ответах  арестованного  чувствовалась  торопливая  готовность  помочь
следователю. Следователь ничего ведь не знал о нем.  Учрежденческий  стол,
стоявший между ними, не разъединял их. Оба они платили партийные  членские
взносы, смотрели  "Чапаева",  слушали  в  МК  инструктаж,  их  посылали  в
предмайские дни с докладами на предприятия.
   Предварительных  вопросов  было  много,  и  все  спокойней  становилось
арестованному. Скоро дойдут они до сути, и он расскажет, как вел людей  из
окружения.
   Вот, наконец, стало очевидно, что сидевшее у стола небритое существо  с
раскрытым  воротом  гимнастерки  и  со  споротыми  пуговицами  имеет  имя,
отчество, фамилию, родилось в осенний  день,  русское  по  национальности,
участвовало в двух мировых войнах и в одной гражданской, в бандах не было,
по суду не привлекалось, в ВКП(б) состояло в течение  двадцати  пяти  лет,
избиралось делегатом конгресса Коминтерна, было  делегатом  Тихоокеанского
конгресса профсоюзов, орденов и почетного оружия не имеет...
   Напряжение души Крымова было связано с мыслями об окружении, с  людьми,
шедшими с ним по белорусским болотам и украинским полям.
   Кто из них  арестован,  кто  на  допросе  потерял  волю  и  совесть?  И
внезапный вопрос, касавшийся совсем иных, далеких лет, поразил Крымова:
   -  Скажите,  к  какому  времени  относится  ваше  знакомство  с  Фрицем
Гаккеном?
   Он долго молчал, потом сказал:
   - Если не ошибаюсь, это было в ВЦСПС,  в  кабинете  Томского,  если  не
ошибаюсь, весной двадцать седьмого года.
   Следователь кивнул, точно ему известно это далекое обстоятельство.
   Потом  он  вздохнул,  раскрыл  папку  с   надписью   "Хранить   вечно",
неторопливо развязал белые  тесемки,  стал  листать  исписанные  страницы.
Крымов неясно видел разных цветов чернила, видел машинопись, то через  два
интервала, то через один, размашистые и скупо налепленные пометки красным,
синим и обычным графитовым карандашом.
   Следователь медленно листал страницы, -  так  студент-отличник  листает
учебник, заранее зная, что предмет проштудирован им от доски до доски.
   Изредка он взглядывал на Крымова. И тут уж он был художником,  проверял
сходство рисунка с натурой: и внешние черты, и характер, и зеркало духа  -
глаза...
   Каким плохим стал его взгляд... Его  обыкновенное  лицо  -  такие  лица
часто встречались Крымову после 1937 года в райкомах, обкомах, в  районной
милиции, в библиотеках и издательствах - вдруг  потеряло  свою  обычность.
Весь он, показалось Крымову, как бы состоял из отдельных кубиков,  но  эти
кубики не были соединены в единстве - человеке. На одном кубике глаза,  на
втором - медленные руки,  на  третьем  -  рот,  задающий  вопросы.  Кубики
смешались, потеряли пропорции, рот стал  непомерно  громаден,  глаза  были
ниже рта, они сидели на наморщенном лбу, а лоб оказался там, где надо было
сидеть подбородку.
   - Ну вот, таким путем, - сказал следователь, и все  в  лице  его  вновь
очеловечилось.  Он  закрыл  папку,  а  вьющиеся  шнурки  на  ней   оставил
незавязанными.
   "Как развязанный ботинок", - подумало существо со споротыми со штанов и
подштанников пуговицами.
   - Коммунистический Интернационал, - медленно  и  торжественно  произнес
следователь  и  добавил  обычным  голосом:  -  Николай  Крымов,   работник
Коминтерна, - и снова медленно, торжественно проговорил:
   - Третий Коммунистический Интернационал.
   Потом он довольно долго молча размышлял.
   - Ох, и бедовая бабенка  Муська  Гринберг,  -  внезапно  с  живостью  и
лукавством сказал следователь, сказал, как мужчина, говорящий с  мужчиной,
и Крымов смутился, растерялся, сильно покраснел.
   Было! Но как давно это было, а стыд продолжался. Он, кажется, уже любил
тогда Женю. Кажется, заехал с работы  к  своему  старинному  другу,  хотел
вернуть ему долг, кажется, брал деньги на путевку.  А  дальше  он  уж  все
помнил хорошо, без "кажется". Константина не было дома.  И  ведь  она  ему
никогда не нравилась, - басовитая от  беспрерывного  курения,  судила  обо
всем с апломбом, она в Институте  философии  была  заместителем  секретаря
парткома, правда, красивая, как говорят, видная баба.  Ох...  это  Костину
жену он лапал на "диване, и ведь еще два раза с ней встречался...
   Час тому назад он  думал,  что  следователь  ничего  не  знает  о  нем,
выдвиженец из сельского района...
   И  вот  шло  время,  и  следователь  все   спрашивал   об   иностранных
коммунистах, товарищах Николая Григорьевича, - он знал  их  уменьшительные
имена и шуточные клички, имена их жен, их любовниц. Что-то зловещее было в
огромности его сведений.
   Будь Николай Григорьевич величайшим человеком,  каждое  слово  которого
важно для истории, и то не стоило собирать в эту папку столько  рухляди  и
пустяков.
   Но пустяков не было.
   Где бы он ни шел, оставался след его ног, свита шла за  ним  по  пятам,
запоминала его жизнь.
   Насмешливое замечание о товарище, словцо о прочитанной книге,  шуточный
тост на дне рождения, трехминутный разговор  по  телефону,  злая  записка,
написанная им в президиум собрания, - все собиралось в папку со шнурками.
   Слова  его,  поступки  были  собраны,  высушены,  составляли   обширный
гербарий. Какие недобрые  пальцы  трудолюбиво  собирали  бурьян,  крапиву,
чертополох, лебеду...
   Великое  государство  занималось  его  романом  с   Муськой   Гринберг.
Пустяковые словечки, мелочи сплетались с его верой, его любовь  к  Евгении
Николаевне ничего не значила, а значили случайные, пустые связи, и он  уже
не мог отличить главного от пустяков. Сказанная им непочтительная фраза  о
философских знаниях Сталина, казалось, значила больше, чем десять лет  его
бессонной партийной работы.  Действительно  ли  он  в  1932  году  сказал,
беседуя в кабинете Лозовского с приехавшим из Германии  товарищем,  что  в
советском профдвижении  слишком  много  государственного  и  слишком  мало
пролетарского? И товарищ стукнул.
   Но, Боже мой, все ложь! Хрусткая и липкая паутина лезет в рот, ноздри.
   - Поймите, товарищ следователь...
   - Гражданин следователь.
   - Да-да, гражданин.  Ведь  это  мухлевка,  предвзято.  Я  в  партии  на
протяжении четверти века. Я поднимал солдат в семнадцатом году.  Я  четыре
года был в Китае. Я работал дни и ночи. Меня знают сотни людей... Во время
Отечественной войны я пошел добровольно на фронт, в самые  тяжелые  минуты
люди верили мне, шли за мной... Я...
   Следователь спросил:
   - Вы  что,  почетную  грамоту  сюда  пришли  получать?  Наградной  лист
заполняете?
   В самом деле, не о почетной грамоте он хлопочет.
   Следователь покачал головой:
   - Еще жалуется, что жена ему передач не носит. Супруг!
   Эти слова сказал он в камере Боголееву. Боже мой!  Каценеленбоген  шутя
сказал ему: "Грек пророчил: все течет, а мы утверждаем: все стучат".
   Вся его жизнь, войдя в папку со шнурками, теряла объем,  протяженность,
пропорции... все смешалось в какую-то серую, клейкую вермишель, и  он,  уж
сам не знал, что значило больше:  четыре  года  подпольной  сверхработы  в
изнуряющей парной духоте Шанхая, сталинградская  переправа,  революционная
вера  или  несколько  раздраженных  слов  об  убогости  советских   газет,
сказанных в санатории "Сосны" малознакомому литературоведу.
   Следователь спросил добродушно, негромко, ласково:
   - А теперь расскажите мне, как фашист Гаккен вовлек вас в  шпионскую  и
диверсионную работу.
   - Да неужели вы серьезно...
   - Крымов, не валяйте дурака. Вы сами видите - нам известен  каждый  шаг
вашей жизни.
   - Именно, именно поэтому...
   - Бросьте, Крымов. Вы не обманете органы безопасности.
   - Да, но ведь это ложь!
   - Вот что, Крымов. У нас есть признание Гаккена.  Раскаиваясь  в  своем
преступлении, он рассказал о вашей с ним преступной связи.
   - Предъявите мне хоть десять признаний Гаккена.  Это  фальшивка!  Бред!
Если есть у вас такое признание Гаккена, почему мне,  диверсанту,  шпиону,
доверили быть военным комиссаром, вести людей в бой?  Где  вы  были,  куда
смотрели?
   - Вас, что ли, учить нас сюда позвали? Руководить работой органов, так,
что ли?
   - Да при чем тут - руководить, учить! Есть логика. Я Гаккена  знаю.  Не
мог он сказать, что вербовал меня. Не мог!
   - Почему такое - не мог?
   - Он коммунист, революционный борец.
   Следователь спросил:
   - Вы всегда были уверены в этом?
   - Да, - ответил Крымов, - всегда!
   Следователь,  кивая  головой,  перебирал  листы   дела   и,   казалось,
растерянно повторял:
   - Раз всегда, то и дело меняется... и дело меняется...
   Он протянул Крымову лист бумаги.
   - Прочтите-ка, - проговорил он, прикрывая ладонью часть страницы.
   Крымов, просматривая написанное, пожимал плечами.
   - Дрянновато, - сказал он, отодвигаясь от страницы.
   - Почему?
   - У человека нет смелости прямо заявить, что Гаккен честный  коммунист,
и ему не хватает подлости обвинить его, вот он и выкручивается.
   Следователь сдвинул ладонь и показал Крымову подпись Крымова и  дату  -
февраль 1938 года.
   Они молчали. Потом следователь строго спросил:
   - Может быть, вас били и поэтому вы дали такие свидетельские показания?
   - Нет, меня не били.
   А лицо  следователя  вновь  распалось  на  кубики,  брезгливо  смотрели
раздраженные глаза, рот говорил:
   - Вот так. А будучи в окружении, вы на два дня оставили свой отряд. Вас
на военном самолете доставили в штаб группы немецких армий, и вы  передали
важные данные, получили новые инструкции.
   - Бред сивой кобылы, - пробормотало  существо  с  расстегнутым  воротом
гимнастерки.
   А следователь повел дальше свое дело.  Теперь  Крымов  не  ощущал  себя
идейным, сильным, с ясной мыслью, готовым пойти на плаху ради революции.
   Он ощущал себя слабым, нерешительным, он  болтал  лишнее,  он  повторял
нелепые слухи, он позволял себе  насмешливость  по  отношению  к  чувству,
которое советский народ испытывал к товарищу Сталину. Он был неразборчив в
знакомствах,  среди  его  друзей  многие  были   репрессированы.   В   его
теоретических взглядах царила путаница. Он жил с женой  своего  друга.  Он
дал подлые, двурушнические показания о Гаккене.
   Неужели это я здесь сижу, неужели это со мной все происходит? Это  сон,
прекрасный сон в летнюю ночь...
   - А до  войны  вы  передавали  для  заграничного  троцкистского  центра
сведения о  настроениях  ведущих  деятелей  международного  революционного
движения.
   Не надо было быть ни идиотом, ни мерзавцем, чтобы подозревать в  измене
жалкое, грязное существо.  И  Крымов  на  месте  следователя  не  стал  бы
доверять подобному существу.  Он  знал  новый  тип  партийных  работников,
пришедший  на  смену  партийцам,  ликвидированным  либо   отстраненным   и
оттесненным в 1937 году. Это были люди иного, чем он, склада.  Они  читали
иные книги и по-иному читали их,  -  не  читали,  а  "прорабатывали".  Они
любили и ценили материальные блага жизни, революционная жертвенность  была
им чужда либо не лежала в основе их характера. Они  не  знали  иностранных
языков,  любили  в  себе  свое  русское  нутро,  но   по-русски   говорили
неправильно,  произносили:  "процент",   "пинжак",   "Берлин",   "выдающий
деятель". Среди них были умные люди, но, казалось, главная, трудовая  сила
их не в идее, не  в  разуме,  а  в  деловых  способностях  и  хитрости,  в
мещанской трезвости взглядов.
   Крымов понимал, что и новые и старые кадры в партии объединены  великой
общностью, что не в различии дело, а в единстве, сходстве.  Но  он  всегда
чувствовал   свое   превосходство   над   новыми   людьми,   превосходство
большевика-ленинца.
   Он не замечал, что сейчас его связь со следователем уже не в  том,  что
он готов был приблизить его к себе, признать в  нем  товарища  по  партии.
Теперь желание единства со следователем состояло в жалкой надежде, что тот
приблизит к себе Николая Крымова, хотя бы согласится,  что  не  одно  лишь
плохое, ничтожное, нечистое было в нем.
   Теперь  уж,  и  Крымов  не  заметил,  как  это  произошло,  уверенность
следователя была уверенностью коммуниста.
   - Если вы действительно способны чистосердечно раскаяться, все еще хоть
немного любите партию, то помогите ей своим признанием.
   И вдруг, сдирая с коры своего мозга разъедавшую  его  слабость,  Крымов
закричал:
   - Вы ничего не добьетесь  от  меня!  Я  не  подпишу  ложных  показаний!
Слышите, вы? Под пыткой не подпишу!
   Следователь сказал ему:
   - Подумайте.
   Он стал листать бумаги и  не  смотрел  на  Крымова.  А  время  шло.  Он
отодвинул крымовскую папку в  сторону  и  достал  из  стола  лист  бумаги.
Казалось, он забыл о Крымове, писал он, не торопясь, прищурившись, собирая
мысли. Потом он прочел написанное, опять подумал, достал из ящика  конверт
и стал надписывать на нем адрес. Возможно, это не было  служебное  письмо.
Потом он перечел адрес и подчеркнул двумя  чертами  фамилию  на  конверте.
Потом он наполнил чернилами автоматическую  ручку,  долго  снимал  с  пера
чернильные  капли.  Потом  он  стал  чинить  над  пепельницей   карандаши;
грифельный  стержень  в  одном  из  карандашей  каждый  раз  ломался,   но
следователь  не  сердился  на  карандаш,   терпеливо   принимался   наново
затачивать его. Потом он пробовал на пальце острие карандаша.
   А существо думало. Было о чем подумать.
   Откуда столько стукачей! Необходимо вспомнить, распутать, кто  доносил.
Да к чему это? Муська Гринберг... Следователь  еще  доберется  до  Жени...
Ведь странно, что ни слова о ней не спросил,  не  сказал...  Неужели  Вася
давал обо мне сведения... Но в чем же, в чем же мне признаваться? Вот уж я
здесь, а тайна остается тайной, - партия, зачем тебе все это? Иосиф, Коба,
Сосо. Каких ради грех побил столько добрых и сильных?  Надо  опасаться  не
вопросов следователя, а молчания, того, о  чем  молчит,  -  Каценеленбоген
прав. Ну, конечно, начнет о Жене, ясно, ее арестовали. Откуда  все  пошло,
как все началось? Да неужели я тут сижу? Какая тоска, сколько дряни в моей
жизни.  Простите  меня,   товарищ   Сталин!   Одно   ваше   слово,   Иосиф
Виссарионович! Я виноват, я запутался, я болтал, я сомневался, партия  все
знает, все видит. Зачем, зачем я разговаривал с этим  литератором?  Да  не
все ли равно. Но при чем тут окружение? Это дико  все,  -  клевета,  ложь,
провокация. Почему, почему я тогда не сказал о Гаккене, - брат мой,  друг,
я не сомневаюсь в твоей чистоте. И Гаккен отвел от  него  свои  несчастные
глаза...
   Вдруг следователь спросил:
   - Ну как, вспомнили?
   Крымов развел руками, сказал:
   - Мне нечего вспоминать.
   Позвонил телефон.
   -  Слушаю,  -  сказал  следователь,  мельком   взглянув   на   Крымова,
проговорил:  -  Да,  подготовь,  скоро  время  заступать,  -   и   Крымову
показалось, что разговор шел о нем.
   Потом следователь положил трубку и снова снял ее. Удивительный это  был
телефонный  разговор,  словно  рядом  не  человек  сидел,  а  четвероногое
двуногое. Следователь болтал, по-видимому, с женой.
   Сперва шли хозяйственные вопросы:
   - В распределителе? Гуся, это хорошо... Почему  по  первому  талону  не
дали? Серегина женка в отдел звонила, по первому отоварила  баранью  ногу,
нас с тобой позвали. Я, между  прочим,  взял  творог  в  буфете,  нет,  не
кислый, восемьсот грамм... А газ как  сегодня  горит?  Ты  не  забудь  про
костюм.
   Потом он стал говорить:
   - Ну, как вообще, не очень скучаешь, смотри у меня. Во сне видела?..  А
в каком виде? Все же в трусах? Жалко... Ну, смотри у меня, когда приду, ты
уже на курсы пойдешь... Уборку - это хорошо, только  смотри,  тяжелого  не
поднимай, тебе ни в коем случае нельзя.
   В этой мещанской обыденности было что-то невероятное: чем более походил
разговор на житейский, человеческий, тем меньше походил на  человека  тот,
кто его вел. Чем-то ужасает вид обезьяны, копирующей повадку человека... И
в то же время Крымов ясно ощущал и себя не человеком, ведь при постороннем
человеке не ведут подобных разговоров... "В губки  целую...  не  хочешь...
ну, ладно, ладно..."
   Конечно, если, по теории Боголеева, Крымов - ангорская кошка,  лягушка,
щегол или просто жук на пал