кривя рот, ответил Крымов. - А вы как?
   - В больнице гулял. Соседи отбыли - Дрелингу Особое совещание дало  еще
десять лет, значит, тридцать имеет, а Боголеев переведен в другую камеру.
   - А... - сказал Крымов.
   - Ну, выкладывайте.
   - Я думаю, при коммунизме, - сказал Крымов, - МГБ будет тайно  собирать
все хорошее о людях, каждое доброе  слово.  Все,  связанное  с  верностью,
честностью, добротой, агенты будут подслушивать по телефону, выискивать  в
письмах, извлекать из откровенных бесед  и  доносить  о  них  на  Лубянку,
собирать в досье. Только хорошее! Здесь будут крепить веру в  человека,  а
не разрушать ее, как сейчас. Первый камень положил я... Я верю, я  победил
вопреки доносам, лжи, верю, верю...
   Каценеленбоген, рассеянно слушая его, сказал:
   - Это все верно, так и будет. Нужно только добавить, что, собрав  такое
лучезарное досье, вас доставят сюда, в большой дом, и все же шлепнут.
   Он  пытливо  поглядел  на  Крымова,  никак  не   мог   понять,   почему
землисто-желтое лицо Крымова с запавшими,  затекшими  глазами,  с  черными
следами крови на подбородке улыбается счастливо и спокойно.



        "45"

   Адъютант Паулюса, полковник Адамс, стоял перед раскрытым чемоданом.
   Денщик  командующего  Риттер,  сидя  на  корточках,  перебирал   белье,
разложенное на газетах, расстеленных на полу.
   Ночью Адамс и  Риттер  жгли  бумаги  в  кабинете  фельдмаршала,  сожгли
большую  личную  карту  командующего,  которую  Адамс   считал   священной
реликвией войны.
   Паулюс всю ночь не спал. Он отказался от утреннего  кофе  и  безучастно
наблюдал за хлопотами Адамса. Время от  времени  он  вставал  и  ходил  по
комнате,  переступая  через  сложенные  на  полу  пачки  бумаг,  ожидавших
кремации. Карты, наклеенные на холст, горели неохотно, забивали колосники,
и Риттеру приходилось прочищать печь кочергой.
   Каждый  раз,  когда  Риттер  приоткрывал  дверцу   печки,   фельдмаршал
протягивал к огню руки. Адамс накинул шинель  на  плечи  фельдмаршала.  Но
Паулюс нетерпеливо повел плечом, и Адамс снова отнес шинель на вешалку.
   Может быть, фельдмаршал видит себя сейчас в сибирском плену, - он стоит
с солдатами перед костром и греет руки, а позади него  пустыня  и  впереди
пустыня.
   Адамс сказал фельдмаршалу:
   - Я велел Риттеру уложить в  ваш  чемодан  побольше  теплого  белья,  -
Страшный Суд мы себе неправильно представляли в детстве: это не связано  с
огнем и горячими углями.
   За ночь дважды заходил генерал Шмидт. Телефоны с перерезанными  шнурами
молчали.
   Начиная с момента окружения, Паулюс ясно понимал,  что  руководимые  им
войска не смогут продолжать борьбу на Волге.
   Он  видел,  что  все  условия,  определявшие  его   летний   успех,   -
тактические,   психологические,    метеорологические,    технические,    -
отсутствуют, плюсы превратились в минусы.  Он  обратился  к  Гитлеру:  6-я
армия  должна  согласованно  с  Манштейном  прорвать  кольцо  окружения  в
юго-западном направлении,  образовать  коридор  и  вывести  свои  дивизии,
заранее примирившись с тем, что большую  часть  тяжелого  оружия  придется
оставить.
   Когда Еременко 24 декабря успешно ударил по Манштейну в районе  речушки
Мышковка,  любому  командиру   пехотного   батальона   стало   ясно,   что
сопротивление в Сталинграде невозможно.  Это  было  не  ясно  одному  лишь
человеку. Он переименовал б-ю армию в форпост  фронта,  протянувшегося  от
Белого моря до Терека, б-я армия была объявлена им "Крепостью Сталинград".
А в  штабе  6-й  армии  говорили,  что  Сталинград  превратился  в  лагерь
вооруженных военнопленных. Паулюс  снова  передал  радиошифром,  что  есть
некоторые шансы на прорыв. Он ждал, что последует страшный  взрыв  ярости,
никто не осмеливался дважды противоречить  Верховному  Главнокомандующему.
Ему рассказывали,  как  Гитлер  сорвал  с  груди  фельдмаршала  Рундштедта
рыцарский крест и что  у  присутствовавшего  при  этом  Браухича  случился
сердечный припадок. С фюрером не следовало шутить.
   Тридцать первого января Паулюс наконец получил ответ на свою  шифровку,
- ему было присвоено звание  фельдмаршала.  Он  сделал  еще  одну  попытку
доказать свою правоту и получил высший орден Империи - Рыцарский  крест  с
дубовыми листьями.
   Постепенно он  осознал,  что  Гитлер  стал  обращаться  с  ним,  как  с
мертвецом,  -  это  было  посмертное   присвоение   звания   фельдмаршала,
посмертное награждение Рыцарским крестом с дубовыми листьями. Он был нужен
теперь для одного" лишь - для создания  трагического  образа  руководителя
героической   обороны.   Сотни   тысяч   людей,   находившихся   под   его
командованием, государственная пропаганда объявила святыми  и  мучениками.
Они были живы, варили конину, охотились на последних сталинградских собак,
ловили в степи сорок, давили вшей, курили сигареты, в которых бумага  была
завернута в бумагу, а в это время государственные радиостанции  передавали
в честь подземных героев торжественную траурную музыку.
   Они были живы, дули на красные пальцы, сопли текли из их  носов,  в  их
головах  сверкали  мысли  о  возможности  пожрать,  украсть,  притвориться
больным, сдаться в плен, погреться в подвале с  русской  бабой,  а  в  это
время государственные хоры мальчиков и хоры девочек звучали в эфире:  "Они
умерли, чтобы жила Германия". Воскреснуть для грешной и чудной  жизни  они
могли лишь при условии гибели государства.
   Все совершалось так, как предсказывал Паулюс.
   Он жил с трудным чувством своей  правоты,  подтвержденной  полной,  без
изъятия, гибелью его армии. В гибели своей армии он, против воли,  находил
томительно-странное удовлетворение, основу для высокой самооценки.
   Подавленные, стертые в дни высшего успеха мысли вновь полезли в голову.
   Кейтель и Иодль называли Гитлера - божественный фюрер. Геббельс  вещал,
что трагедия Гитлера в том, что он не  может  встретить  в  войне  равного
полководческого гения.  А  Цейцлер  рассказывал,  что  Гитлер  просил  его
выпрямить линию фронта, так как она шокирует его эстетическое  чувство.  А
безумный неврастеничный  отказ  от  наступления  на  Москву?  А  внезапное
безволие и приказ прекратить наступление на  Ленинград?  Его  фанатическая
стратегия жесткой обороны основана на страхе потерять престиж.
   Теперь все окончательно ясно.
   Но именно окончательная  ясность  и  страшна.  Он  мог  не  подчиниться
приказу! Конечно, фюрер казнил бы его. Но он бы спас людей. Он видел упрек
во многих глазах.
   Мог, мог спасти армию!
   Он боялся Гитлера, он боялся за свою шкуру!
   Хальб, высший представитель Управления безопасности при штабе армии, на
днях, улетая в Берлин, сказал ему в неясных выражениях, что фюрер оказался
слишком велик даже для такого народа, как немецкий. Да-да, ну, конечно.
   Все декламация, все демагогия.
   Адамс включил радиоприемник.  Из  треска  разрядов  родилась  музыка  -
Германия отпевала  сталинградских  покойников.  В  музыке  таилась  особая
сила... Может быть, для народа, для будущих  битв  созданный  фюрером  миф
значит больше, чем спасение обмороженных и вшивых дистрофиков. Может быть,
логику фюрера не поймешь, читая  уставы,  составляя  боевые  расписания  и
разглядывая оперативные карты.
   А может быть, в ореоле мученичества, которому обрек 6-ю  армию  Гитлер,
формировалось новое бытие Паулюса и его солдат, их новое участие в будущем
Германии.
   Здесь не помогали карандашу логарифмическая линейка и  счетные  машины.
Здесь  действовал  странный  генерал-квартирмейстер,  у  него  был  другой
подсчет, другие резервы.
   Адамс, милый, верный Адамс, ведь человеку высшей духовной породы всегда
и неизменно присуще сомнение. Властвуют над миром лишь ограниченные  люди,
наделенные непоколебимым чувством своей правоты.  Люди  высшей  породы  не
властвуют над государствами, не принимают великих решений.
   - Идут! - вскрикнул Адамс. Он приказал Риттеру: "Убрать!" И тот оттащил
в сторону раскрытый чемодан, одернул мундир.
   У фельдмаршальских носков, второпях положенных в  чемодан,  имелись  на
пятках дыры, и Риттер затомился, заволновался, не потому, что неразумный и
беспомощный Паулюс наденет рваные носки, а потому, что эти дыры на  носках
увидят недобрые русские глаза.
   Адамс стоял, положив руки  на  спинку  стула,  отвернувшись  от  двери,
которая  сейчас  распахнется,  спокойно,  заботливо  и  любовно  глядя  на
Паулюса, - так, подумалось ему, должен вести себя адъютант фельдмаршала.
   Паулюс немного откинулся от стола, сжал губы.  И  в  эти  минуты  фюрер
хотел от него игры, и он готовился играть.
   Вот откроется дверь, комната в темном подземелье  станет  видна  людям,
живущим на земле. Прошли боль и горечь, остался страх, что распахнут дверь
не  представители  советского  командования,  которые  тоже  подготовились
играть торжественную сцену, а лихие, привыкшие легко нажимать на спусковой
крючок автомата советские солдаты. И томила тревога перед  неизвестным,  -
вот кончится сцена и начнется человеческая жизнь - какая, где, - в Сибири,
в московской тюрьме, в лагерном бараке?



        "46"

   Ночью из Заволжья люди увидели, как небо  над  Сталинградом  осветилось
разноцветными огнями. Немецкая армия капитулировала.
   Тут же ночью из Заволжья в Сталинград пошли люди. Распространился слух,
что оставшееся в Сталинграде население терпело в последнее время  жестокий
голод, и солдаты, офицеры, моряки Волжской военной флотилии несли с  собой
узелки с хлебом и консервами. Некоторые прихватили водку, гармошки.
   Но странно, эти самые первые, пришедшие ночью в Сталинград  без  оружия
солдаты, отдавая хлеб защитникам города, обнимая и целуя их,  словно  были
печальны, не веселились и не пели.
   Утро 2 февраля 1943 года  было  туманным.  Над  волжскими  полыньями  и
прорубями дымил пар. Солнце  всходило  над  верблюжьей  степью,  одинаково
суровой в знойные августовские дни и в пору низового зимнего ветра.  Сухой
снег носился над плоским простором, свивался в столбы, крутился  молочными
колесами и вдруг терял волю, оседал. Ступни восточного ветра оставляли  за
собой  следы:  снеговые  воротники  вокруг  скрипучих   стеблей   колючки,
застывшую рябь по склонам оврагов, глинистые плеши и лобастые кочки...
   Со сталинградского обрыва  казалось,  что  люди,  идущие  через  Волгу,
возникают из степного тумана, что их лепит мороз и ветер.
   У них не было дела в Сталинграде, начальство их  не  посылало  сюда,  -
война здесь кончилась. Они сами шли - красноармейцы, дорожники,  паховские
пекари, штабные, ездовые, артиллеристы, портные из  фронтовой  пошивочной,
электрики и механики из ремонтных мастерских.  Вместе  с  ними  шли  через
Волгу,  карабкались  по  обрыву  обмотанные  платками  старики,   бабы   в
солдатских ватных штанах, мальчишки и девчонки тащили  за  собой  салазки,
груженные узлами, подушками.
   Странная вещь происходила с  городом.  Слышались  автомобильные  гудки,
шумели  тракторные  моторы;  шли  галдящие  люди  с   гармошкой,   танцоры
утаптывали снег валенками, ухали и гоготали  красноармейцы.  Но  город  от
этого не ожил, он казался мертвым.
   Несколько месяцев назад Сталинград перестал жить своей обычной жизнью -
в нем умерли школы, заводские цехи, ателье дамского платья, самодеятельные
ансамбли, городская милиция, ясли, кинотеатры...
   В огне, охватившем городские кварталы, вырос новый город  -  Сталинград
войны  -  со  своей  планировкой  улиц  и  площадей,  со  своей  подземной
архитектурой, со своими правилами уличного  движения,  со  своей  торговой
сетью, со своим заводским цеховым гулом, со своими  кустарями,  со  своими
кладбищами, выпивками, концертами.
   Каждая эпоха имеет свой мировой город - он ее душа, ее воля.
   Вторая всемирная война была эпохой человечества, и на  некоторое  время
ее  мировым  городом  стал  Сталинград.  Он   стал   мыслью   и   страстью
человеческого рода. На него работали заводы и фабрики, ротации и линотипы,
он вел на трибуну  парламентских  лидеров.  Но  когда  из  степи  пошли  в
Сталинград  тысячные  толпы,  и  пустынные  улицы  заполнились  людьми,  и
зашумели первые автомобильные моторы, мировой город войны перестал жить.
   Газеты в этот день сообщили подробности немецкой капитуляции, и люди  в
Европе, в Америке, в  Индии  узнали,  как  вышел  из  подвала  фельдмаршал
Паулюс, как снимался первый допрос с немецких генералов в штабе 64-й армии
генерала Шумилова и как был одет генерал Шмидт -  начальник  паулюсовского
штаба.
   В этот час столица мировой войны уже не  существовала.  Глаза  Гитлера,
Рузвельта,  Черчилля  искали  новые  центры  мировых  военных  напряжений.
Сталин, постукивая пальцем по  столу,  спрашивал  начальника  Генерального
штаба, обеспечены ли средства для переброски сталинградских войск из тыла,
в котором они очутились, в  район  нового  сосредоточения.  Мировой  город
войны, еще полный боевых генералов и мастеров  уличного  боя,  еще  полный
оружия, с  живыми  оперативными  картами,  налаженными  ходами  сообщений,
перестал существовать, - начал  свое  новое  существование,  такое,  какое
ведут нынешние Афины и Рим. Историки,  музейные  экскурсоводы,  учителя  и
всегда скучающие школьники уже незримо становились хозяевами его.
   Рождался новый город  -  город  труда  и  быта,  с  заводами,  школами,
родильными домами, милицией, оперным театром, тюрьмой.
   Легкий снег припорошил дорожки, по которым подносили на огневые позиции
снаряды  и  булки  хлеба,  перетаскивали  пулеметы  и  термосы  с   кашей,
извилистые, хитрые тропочки, по которым пробирались в свои тайные каменные
шалаши снайперы, наблюдатели, слухачи.
   Снег припорошил дороги, по которым связные бежали из роты  в  батальон,
дороги от Батюка к Банному оврагу, мясокомбинату и водонапорным бакам...
   Снег припорошил  дороги,  по  которым  жители  великого  города  ходили
позычить табак, выпить двести грамм на именинах  у  товарища,  помыться  в
подземной баньке, забить козла, попробовать  у  соседа  квашеную  капусту;
дороги, по которым ходили к знакомой Мане и  к  знакомой  Вере,  дороги  к
часовщикам, мастерам зажигалок, портным, гармонистам, кладовщикам.
   Толпы людей  прокладывали  новые  дороги,  они  шли,  не  прижимаясь  к
развалинам, не петляли.
   А сеть боевых тропинок и дорожек покрывалась первым снегом, и  на  всем
миллионе километров  этих  заснеженных  тропинок  не  возникло  ни  одного
свежего следа.
   А на первый снег вскоре лег второй,  и  тропинки  под  ним  замутились,
расплылись, не стали видны...
   Непередаваемое чувство счастья и пустоты испытывали старожилы  мирового
города. Странная тоска возникала в людях, оборонявших Сталинград.
   Город опустел, и командующий армией, и командиры стрелковых дивизий,  и
старик ополченец Поляков, и автоматчик Глушков, -  все  почувствовали  эту
пустоту. Это чувство было бессмысленным, разве может возникнуть  тоска  от
того, что побоище кончилось победой и смерти нет?
   Но так было. Молчал  телефон  в  желтом  кожаном  футляре  на  столе  у
командующего;  снежный  воротничок  вырос  на  кожухе  пулемета,   ослепли
стереотрубы  и  боевые  амбразуры;  истертые,  залапанные  планы  и  карты
перебрались из планшетов в полевые сумки, а из некоторых полевых  сумок  в
чемоданы и вещевые мешки командиров взводов, рот,  батальонов...  А  среди
умерших домов  ходили  толпы  людей,  обнимались,  кричали  "ура"...  Люди
глядели друг  на  друга.  "Какие  все  ребята  хорошие,  жуткие,  простые,
славные, вот и ходим - ватники, ушанки, все в вас такое же, как и в нас. А
дело мы сделали, даже подумать страшно, какое мы  дело  сделали.  Подняли,
подняли самый тяжелый груз,  какой  есть  на  земле,  правду  подняли  над
неправдой, пойди-ка попробуй,  подними...  То  в  сказке,  а  здесь  не  в
сказке".
   Все земляки: одни с Купоросной балки, другие из Банного оврага,  третьи
из-под водонапорных баков, четвертые с "Красного Октября", пятые с Мамаева
кургана, а к ним подходили жители центра, жившие у реки Царицы,  в  районе
пристаней, под откосами у нефтебаков... Они были и хозяева  и  гости,  они
сами себя поздравляли, и холодный ветер гремел старой жестью.  Иногда  они
стреляли в воздух из автоматов,  а  иногда  ухала  граната.  Они  хлопали,
знакомясь,  друг  друга  по  спине,  иногда  они  обнимались,   целовались
холодными губами, потом смущенно и весело ругались... Они вывалили  из-под
земли, слесари, токари,  пахари,  плотники,  землекопы,  они  отбились  от
врага, перепахали камень, железо и глину.
   Мировой город отличается от других городов  не  только  тем,  что  люди
чувствуют его связь с заводами и полями всего мира.
   Мировой город отличается тем, что у него есть душа.
   И в Сталинграде войны была заключена душа. Его душой была свобода.
   Столица антифашистской войны обратилась в онемевшие, холодные развалины
довоенного промышленного и портового советского областного города.
   Здесь, через десять лет, тысячные полчища заключенных воздвигли  мощную
плотину,  построили,  одну   из   величайших   в   мире,   государственную
гидроэлектрическую станцию.



        "47"

   Этот случай произошел оттого,  что  проснувшийся  в  блиндаже  немецкий
унтер-офицер не знал о капитуляции. Его выстрел ранил сержанта Заднепрука.
Это вызвало злобу среди русских, наблюдавших, как из-под массивных  сводов
бункеров выходят немецкие солдаты, бросают в гремящую и все растущую  кучу
автоматы и винтовки.
   Пленные шли, стараясь не глядеть по сторонам, показывая, что и глаза их
в плену. И только солдат Шмидт, заросший  черно-белой  щетиной,  выйдя  на
Божий свет, улыбаясь, оглядывал русских солдат, словно уверенный, что  ему
должно встретиться знакомое лицо.
   Слегка выпивший полковник Филимонов, накануне  прибывший  из  Москвы  в
штаб Сталинградского фронта, стоял  вместе  с  прикомандированным  к  нему
переводчиком на пункте сдачи частей дивизии генерала Веллера.
   Его шинель с новыми золотыми погонами, с красными нашивками  и  черными
кантами выделялась  среди  грязных,  прожженных  ватников  и  мятых  шапок
сталинградских комротов и комбатов и такой  же  мятой,  жженой  и  грязной
одежды пленных немцев.
   Вчера в столовой Военного совета  он  рассказывал,  что  на  московском
главном интендантском  складе  сохранилась  золотая  канитель,  шедшая  на
погоны в старой русской армии, и что среди его приятелей считается  удачей
добыть погоны из этого доброго старого материала.
   Когда раздался выстрел и вскрикнул легко раненный Заднепрук,  полковник
громко спросил:
   - Кто стрелял, в чем дело?
   Несколько голосов ему ответили:
   - Да тут дурак один, немец. Его уж новели... вроде не знал...
   - Как не знал? - крикнул полковник. - Мало ему крови нашей, мерзавцу? -
он обратился к длинному еврею-политруку,  переводчику:  -  Обнаружьте  мне
офицера. Он головой, мерзавец, ответит за этот выстрел.
   Вот тут полковник заметил  большое  улыбающееся  лицо  солдата  Шмидта,
закричал:
   - Смеешься, мерзавец, еще одного покалечили?
   Шмидт не понял, почему улыбка, которой  он  так  много  хотел  выразить
хорошего, вызвала крик русского старшего офицера, а когда,  казалось,  без
всякой связи с этим криком треснул пистолетный  выстрел,  он,  уже  совсем
ничего не понимая, споткнулся и упал под ноги шедших  сзади  солдат.  Тело
его оттащили в сторону, и он лежал на  боку,  и  все,  знавшие  его  и  не
знавшие, проходили мимо. Потом, когда прошли пленные, мальчишки, не  боясь
мертвого, залезли в опустевшие бункеры и  блиндажи,  шуровали  по  дощатым
нарам.
   Полковник Филимонов в это время осматривал подземную квартиру командира
батальона и восхищался, как  прочно  и  удобно  все  устроено.  Автоматчик
подвел к нему молодого немецкого офицера со спокойными  светлыми  глазами,
переводчик сказал:
   - Товарищ полковник,  вот  этот,  обер-лейтенант  Ленард,  которого  вы
велели привести.
   - Какой?