ся  на  шее  ярким
клетчатым кашне, опираясь  на  суковатую  палку.  Странно  выглядел  среди
куйбышевской толпы этот массивный человек в боярской бобровой шапке.
   Лимонов проводил Женю до дома. Она пригласила его зайти, выпить чаю, он
внимательно посмотрел на нее и сказал: "Ну что ж, спасибо, вообще-то с вас
поллитра полагается за  прописку",  -  тяжело  дыша,  стал  взбираться  по
лестнице.
   Лимонов вошел в маленькую Женину комнату и сказал: "Да-а, телесам  моим
тут тесно, авось мыслям будет просторно".
   Он вдруг заговорил с ней каким-то не совсем натуральным голосом,  начал
объяснять свою теорию любви, любовных отношений.
   - Авитаминоз, духовный авитаминоз! - с одышкой говорил он. - Понимаете,
вот такой могучий голод, как у быков, коров, оленей,  жаждущих  соли.  То,
чего во мне нет, то, чего нет в  моих  близких,  в  моей  жене,  я  ищу  в
предмете своей любви. Жена - причина авитаминоза! И мужчина жаждет найти в
своей возлюбленной то, чего годами, десятилетиями не находил в своей жене.
Понятно вам?
   Он взял ее за руку и стал гладить ее ладонь, потом стал гладить  ее  по
плечу, коснулся шеи, затылка.
   - Вы понимаете меня? - вкрадчиво спрашивал  он.  -  Очень  просто  все.
Духовный авитаминоз!
   Женя смеющимися и смущенными глазами глядела, как большая белая рука  с
полированными ногтями пропутешествовала с ее плеча на грудь, и сказала:
   - Видимо, авитаминоз бывает не только духовный, но и  физический,  -  и
поучающим голосом преподавательницы первого класса добавила: - Лапать меня
не надо, право же, не надо.
   Он оторопело посмотрел на нее и,  вместо  того  чтобы  смутиться,  стал
смеяться. И она стала смеяться вместе с ним.
   Они пили чай и говорили о художнике Сарьяне. В  дверь  постучал  старик
Шарогородский.
   Оказалось,  Лимонов  знал  имя  Шарогородского  по  чьим-то  рукописным
запискам и из  чьих-то  хранящихся  в  архиве  писем.  Шарогородский  книг
Лимонова не читал, но слышал  его  фамилию,  она  обычно  упоминалась  при
газетных перечислениях пишущих на военно-исторические темы.
   Они заговорили,  заволновались,  обрадовались,  ощутив  общность,  и  в
разговоре их замелькали имена Соловьева, Мережковского, Розанова, Гиппиус,
Белого, Бердяева, Устрялова,  Бальмонта,  Милюкова,  Евреинова,  Ремизова,
Вячеслава Иванова.
   Женя подумала, что два этих человека словно подняли со  дна  затонувший
мир книг, картин, философских систем, театральных постановок...
   А Лимонов вдруг вслух повторил ее мысль:
   - Мы с вами словно Атлантиду со дна моря подняли.
   Шарогородский грустно кивнул:
   - Да, да, но вы лишь исследователь русской Атлантиды, а  я  житель  ее,
вместе с ней опустился на океанское дно.
   - Что ж, - сказал Лимонов, - война кое-кого  подняла  из  Атлантиды  на
поверхность.
   - Да, оказалось, - проговорил Шарогородский, - что создатели Коминтерна
в час войны ничего лучшего не придумали, как повторить: священная  русская
земля.
   Он улыбнулся.
   - Подождите, война кончится победой, и тогда интернационалисты объявят:
"Наша матушка-Россия всему свету голова".
   Странная  вещь,  Евгения  Николаевна  ощущала,  что  они  говорят   так
оживленно, многословно,  остроумно  не  только  потому,  что  обрадовались
встрече, нашли близкую им обоим тему. Она понимала, что оба они - и совсем
старый и очень пожилой - все  время  ощущают,  что  она  слушает  их,  она
нравилась им. Как это все же странно. И странно то, что ей это  совершенно
безразлично и даже смешно, и в  то  же  время  совсем  не  безразлично,  а
приятно.
   Женя смотрела на них и думала: "А ведь понять себя невозможно... Почему
мне так больно за прошлую жизнь, почему мне так жалко  Крымова,  почему  я
неотступно думаю о нем?"
   И так же, как когда-то  ей  казались  чужими  коминтерновские  немцы  и
англичане  Крымова,  сейчас  она  с   тоской   и   враждебностью   слушала
Шарогородского, когда он насмешливо  заговорил  о  коминтерновцах.  Тут  и
лимоновская теория авитаминоза не поможет разобраться. Да  и  нет  в  этих
делах теории...
   И вдруг ей показалось, что она все время думает и тревожится о  Крымове
лишь потому, что тоскует по другому человеку, о котором,  казалось,  почти
совсем не вспоминает.
   "Да неужели я действительно люблю его?" - удивилась она.



        "26"

   Ночью небо над Волгой очистилось от туч. Медленно  плыли  под  звездами
холмы, расколотые густой тьмой оврагов.
   Изредка   проносились   метеоры,   и   Людмила   Николаевна   беззвучно
произносила: "Пусть Толя останется жив".
   Это было ее единственное  желание,  больше  она  ничего  не  хотела  от
неба...
   Одно время, еще учась  на  физмате,  она  работала  вычислительницей  в
Астрономическом  институте.  Тогда  она  узнала,  что   метеоры   движутся
потоками, встречающими  Землю  в  разные  месяцы,  -  персеиды,  ориониды,
кажется, еще геминиды, леониды.  Она  уже  забыла,  какой  поток  метеоров
встречается с Землей в октябре, в ноябре... Но пусть Толя будет жив!
   Виктор упрекал ее в  том,  что  она  не  любит  помогать  людям,  плохо
относится к его родным. Он считает, - захоти Людмила, Анна Семеновна  жила
бы с ними и не осталась бы на Украине.
   Когда двоюродного брата Виктора выпустили  из  лагеря  и  направляли  в
ссылку, она не хотела пустить его ночевать, боялась, что  об  этом  узнает
домоуправление. Она знала: мать помнит, что Людмила жила в  Гаспре,  когда
отец умирал, и Людмила не прервала отдыха, приехала  в  Москву  на  второй
день после похорон.
   Мать иногда говорила с ней о Дмитрии, ужасалась тому, что  произошло  с
ним.
   "Он был мальчиком правдивым, прямым, таким он оставался  всю  жизнь.  И
вдруг шпионаж,  подготовка  убийства  Кагановича  и  Ворошилова...  Дикая,
страшная ложь, кому нужна она? Кому нужно губить искренних, честных?.."
   Однажды она сказала матери: "Не можешь ты полностью ручаться  за  Митю.
Невинных не сажают". И сейчас ей вспоминался взгляд, которым посмотрела на
нее мать.
   Как-то она сказала матери о жене Дмитрия:
   - Я ее всю жизнь терпеть не могла, скажу тебе откровенно, я и теперь ее
терпеть не могу.
   И сейчас ей вспомнился ответ матери:
   - Да ты понимаешь, что это все значит: сажать жену  на  десять  лет  за
недонесение на мужа!
   Потом ей вспомнилось, она как-то принесла домой  щенка,  найденного  на
улице, и Виктор не хотел взять этого щенка, и она крикнула ему:
   - Жестокий ты человек!
   А он ответил ей:
   - Ах, Люда, я не хочу, чтобы ты была молода и красива, я  одного  хочу,
чтобы у тебя было доброе сердце не только к кошкам и собакам.
   Сейчас, сидя на палубе, она вспоминала, впервые не любя себя, не  желая
обвинять других, горькие слова, которые  ей  пришлось  выслушать  в  своей
жизни... Когда-то муж, смеясь, сказал по телефону:  "С  тех  пор,  как  мы
взяли котенка, я слышу ласковый голос жены".
   Мать ей как-то сказала: "Люда, как это ты можешь  отказывать  нищим,  -
ведь подумай: голодный просит у тебя, у сытой..."
   Но она не была скупой. Она любила гостей, ее обеды были знамениты среди
знакомых.
   Никто не видел, как она плакала, сидя ночью на палубе. Пусть, пусть она
черства, она забыла все, что учила, она ни к чему не пригодна, она  никому
уже не может нравиться, растолстела, волосы серые  от  седины,  и  высокое
давление, муж ее не любит, поэтому она и кажется ему бессердечной. Но лишь
бы Толя был жив! Она готова все признать, покаяться во всем плохом, что ей
приписывают близкие, - только бы он был жив!
   Почему она все время вспоминает своего первого мужа? Где он, как  найти
его? Почему она не написала его сестре в Ростов, теперь-то не  напишешь  -
немцы. Сестра бы ему сообщила о Толе.
   Шум пароходной машины,  подрагивания  палубы,  всплеск  воды,  мерцание
звезд в небе, - все смешалось и слилось, и Людмила Николаевна задремала.
   Приближалось время рассвета. Туман колыхался над  Волгой,  и  казалось,
все живое утонуло в нем. И вдруг взошло солнце, -  словно  взрыв  надежды!
Небо отразилось в воде, и темная осенняя вода задышала,  и  солнце  словно
вскрикивало на речной волне. Береговой откос  был  круто  просолен  ночным
морозом, и как-то особенно  весело  смотрели  среди  инея  рыжие  деревья.
Налетел ветер, исчез туман, мир стал стеклянный, пронзительно  прозрачный,
и не было тепла ни в ясном солнце, ни в синеве воды и неба.
   Земля была огромна, и даже лес на ней не стоял без края, видны  были  и
начало его и конец, а земля все длилась, тянулась.
   И таким же огромным и вечным, как Земля, было горе.
   Она видела ехавших в Куйбышев в каютах  первого  класса  наркоматовских
руководителей, в бекешах защитного цвета, в шапках из серого полковничьего
каракуля. В каютах второго класса ехали ответственные жены,  ответственные
тещи, по чину обмундированные, словно имелась особая форма для  жен,  своя
для тещ и свекровей. Жены - в меховых шубках, с белыми пуховыми  платками,
тещи и матери - в синих суконных шубах с черными каракулевыми воротниками,
с коричневыми  платками.  С  ними  ехали  дети  со  скучными  недовольными
глазами. Через окна кают видны были продукты, следовавшие вместе  с  этими
пассажирами, - опытный глаз Людмилы легко определял содержимое  мешков;  в
кошелках, в запаянных банках, темных  больших  бутылках  с  засургученными
горлышками плыли вниз по Волге мед, топленое масло. По отрывкам разговоров
гулявших по палубе классных пассажиров ясно было, что их всех  занимает  и
волнует идущий из Куйбышева московский поезд.
   Людмиле казалось, что женщины безразлично смотрят на  красноармейцев  и
лейтенантов, сидящих в коридорах, точно у них не было на войне  сыновей  и
братьев.
   Когда передавали утреннее сообщение "От Советского Информбюро", они  не
стояли под рупором вместе с  красноармейцами,  пароходными  матросами,  а,
щурясь заспанными глазами на громкоговоритель, пробирались по своим делам.
   От матросов  Людмила  узнала,  что  весь  пароход  был  дан  для  семей
ответственных работников, возвращающихся через Куйбышев в Москву, и что  в
Казани по приказу военных  властей  на  него  произвели  посадку  воинских
команд  и  гражданских   лиц.   Законные   пассажиры   устроили   скандал,
отказывались  пустить  военных,  звонили   по   телефону   уполномоченному
Государственного Комитета Обороны.
   Нечто непередаваемо странное было  в  виноватых  лицах  красноармейцев,
едущих под Сталинград и чувствующих, что они стеснили законных пассажиров.
   Людмиле Николаевне казались невыносимыми эти спокойные  женские  глаза.
Бабушки подзывали внуков и, продолжая разговор, привычным движением совали
во внучачьи рты печенье. А когда из расположенной на носу каюты  вышла  на
палубу прогуливать двух мальчиков приземистая старуха в шубе  из  колонка,
женщины торопливо кланялись ей,  улыбались,  а  на  лицах  государственных
мужей появлялось ласковое и беспокойное выражение.
   Объяви сейчас радио об открытии второго фронта,  о  том,  что  прорвана
блокада Ленинграда, - никто из них не дрогнет, но скажет им кто-либо,  что
в московском поезде отменен международный вагон, и все события войны будут
поглощены великими страстями мягких и жестких плацкарт.
   Удивительно! Ведь Людмила  Николаевна  своим  обмундированием  -  серой
каракулевой шубой, пуховым  платком,  походила  на  пассажиров  первого  и
второго  класса.  Ведь  недавно  и  она  переживала  плацкартные  страсти,
возмущалась, что Виктору Павловичу для поездки в Москву не дали  билета  в
мягкий вагон.
   Она  рассказала  лейтенанту-артиллеристу,   что   ее   сын,   лейтенант
артиллерист, лежит  с  тяжелыми  ранениями  в  саратовском  госпитале  Она
говорила с больной старухой о Марусе и о Вере, о  свекрови,  пропавшей  на
оккупированной территории. Ее горе было такое же, как горе, вздыхавшее  на
этой палубе, горе, которое всегда находило свою дорогу от  госпиталей,  от
фронтовых могил к деревенским избам,  к  стоящему  на  безымянном  пустыре
безномерному бараку.
   Уходя из дома, она не взяла с собой кружку, не взяла  хлеба;  казалось,
что она всю дорогу не будет ни есть, ни пить.
   Но на пароходе с самого утра ей мучительно захотелось есть,  и  Людмила
поняла,  что  ей  круто  придется.  На  второй  день  пути  красноармейцы,
сговорившись с кочегарами, сварили в  машинном  отделении  суп  с  пшеном,
позвали Людмилу и ей налили в котелок супа.
   Людмила сидела на пустом ящике и хлебала из чужого котелка чужой ложкой
обжигающий суп.
   - Хорош супчик! - сказал ей  один  из  кашеваров  и,  так  как  Людмила
Николаевна молчала, задорно спросил ее: - А не так разве, не наваристый?
   Именно в этом  требовании  похвалы,  обращенном  к  человеку,  которого
красноармеец накормил, и ощущалась простодушная широта.
   Она помогла бойцу заправить пружину в неисправный автомат, чего не  мог
сделать даже старшина с орденом Красной Звезды.
   Людмила Николаевна, прислушавшись  к  спору  лейтенантов-артиллеристов,
взяла карандаш и помогла им вывести тригонометрическую формулу.
   После этого случая лейтенант,  звавший  ее  "гражданочкой",  неожиданно
спросил, как ее зовут по имени и  отчеству.  А  ночью  Людмила  Николаевна
ходила по палубе.
   Река дышала ледяным холодом,  из  тьмы  налетал  низовой,  безжалостный
ветер. А над головой светили звезды, и не было утешения  и  покоя  в  этом
жестоком, из огня и льда небе, стоявшем над ее несчастной головой.



        "27"

   Перед приходом парохода во временную военную  столицу  капитан  получил
распоряжение продлить рейс до Саратова, погрузить на  пароход  раненых  из
саратовских госпиталей.
   Пассажиры, ехавшие в  каютах,  стали  готовиться  к  высадке,  выносили
чемоданы, пакеты, укладывали их на палубе.
   Стали видны силуэты фабрик, домики под железными  крышами,  бараки,  и,
казалось, по-иному зашумела вода за кормой, по-иному, тревожней  застучала
пароходная машина.
   А потом медленно стала выползать громада Самары, серая, рыжая,  черная,
поблескивающая стеклами, в клочьях фабричного, паровозного дыма.
   Пассажиры, сходившие в Куйбышеве, стояли у борта.
   Сходившие на берег не прощались, не кивали в сторону остающихся,  -  не
завязались в дороге знакомства.
   Старуху в колонковой шубе и ее двух внуков ожидал  автомобиль  ЗИС-101.
Желтолицый  человек  в  бекеше  генеральского  сукна  откозырял   старухе,
поздоровался с мальчиками за руку.
   Прошло несколько минут, и пассажиры с детьми,  с  чемоданами,  пакетами
исчезли, точно и не было их.
   На пароходе остались лишь шинели, ватники.
   Людмиле Николаевне показалось,  что  теперь  ей  легче  и  лучше  будет
дышаться среди людей, объединенных одной судьбой, трудом, горем.
   Но она ошиблась.



        "28"

   Грубо и жестоко встретил Людмилу Николаевну Саратов.
   Сразу же на пристани она столкнулась с каким-то одетым в шинель  пьяным
человеком; споткнувшись, он толкнул ее и выругал грязными словами.
   Людмила Николаевна стала взбираться по крутому, замощенному  булыжником
взвозу и остановилась, тяжело дыша, оглянулась. Пароход белел внизу  между
пристанских  серых  амбаров  и,  словно  поняв  ее,  негромко,   отрывисто
протрубил: "Иди уж, иди". И она пошла.
   При посадке в трамвай  молодые  женщины  с  молчаливой  старательностью
отпихивали старых  и  слабых.  Слепой  в  красноармейской  шапке,  видимо,
недавно выпущенный из госпиталя, не умея еще одиноко нести  свою  слепоту,
переминался суетливыми шажками, дробно постукивал палочкой перед собой. Он
по-детски жадно ухватился за рукав немолодой женщины. Она отдернула  руку,
шагнула,  звеня  по  булыжнику  подкованными  сапогами,  и  он,  продолжая
цепляться за ее рукав, торопливо объяснял:
   - Помогите произвести посадку, я из госпиталя.
   Женщина ругнулась, пихнула  слепого,  он  потерял  равновесие,  сел  на
мостовую.
   Людмила поглядела на лицо женщины.
   Откуда это нечеловеческое выражение, что породило его, - голод  в  1921
году, пережитый ею в детстве; мор 1930 года? Жизнь, полная по края нужды?
   На мгновение слепой обмер, потом вскочил, закричал птичьим голосом. Он,
вероятно, с невыносимой пронзительностью  увидел  своими  слепыми  глазами
самого себя в съехавшей набок шапке, бессмысленно машущего палкой.
   Слепой бил палкой по воздуху, и в этих круговых взмахах выражалась  его
ненависть к безжалостному, зрячему миру. Люди, толкаясь, лезли в вагон,  а
он стоял, плача и вскрикивая. А люди, которых Людмила с надеждой и любовью
объединила в семью труда, нужды, добра и  горя,  точно  сговорились  вести
себя не по-людски. Они точно сговорились опровергнуть  взгляд,  что  добро
можно заранее уверенно определить в сердцах  тех,  кто  носит  замасленную
одежду, у кого потемнели в труде руки.
   Что-то мучительное, темное коснулось Людмилы Николаевны и  одним  своим
прикосновением наполнило ее холодом и тьмой тысячеверстных, нищих  русских
просторов, ощущением беспомощности в жизненной тундре.
   Людмила переспросила кондукторшу, где  нужно  сходить,  и  та  спокойно
проговорила:
   - Я уже объявляла, оглохла, что ли?
   Пассажиры, стоявшие в трамвайном проходе, не отвечали на вопрос, сходят
ли они, как окаменели, не желали подвинуться.
   Когда-то  Людмила  училась   в   подготовительном   "азбучном"   классе
саратовской женской гимназии. Зимним утром она сидела  за  столом,  болтая
ногами, и пила чай, а отец, которого  она  обожала,  намазывал  ей  маслом
кусок теплого калача... Лампа отражалась в толстой  щеке  самовара,  и  не
хотелось уходить от теплой руки отца, от теплого хлеба, от тепла самовара.
   И казалось, в ту пору не было в этом городе ноябрьского ветра,  голода,
самоубийц, умирающих в больницах детей, а одно лишь тепло, тепло, тепло.
   Здесь на кладбище была похоронена ее старшая сестра  Соня,  умершая  от
крупа, - Александра Владимировна назвала ее Соней в  честь  Софьи  Львовны
Перовской. На этом же кладбище, кажется, и дедушка похоронен.
   Она подошла к трехэтажному школьному  зданию,  то  был  госпиталь,  где
лежал Толя.
   У двери не стоял часовой, и ей показалось, что это хорошая примета. Она
ощутила госпитальный воздух, такой тягучий и липкий, что  даже  измученные
морозом люди не радовались его теплу, а  вновь  хотели  уйти  от  него  на
мороз. Она прошла мимо уборных, где сохранились дощечки "для мальчиков"  и
"для девочек". Она прошла по коридору, и на нее пахнули кухни, она  прошла
еще дальше и через запотевшее  окно  разглядела  сложенные  во  внутреннем
дворе прямоугольные  ящики-гробы,  и  снова,  как  у  себя  в  передней  с
нераспечатанным письмом, она подумала:  "О  Боже,  если  б  сейчас  упасть
мертвой". Но она пошла большими шагами дальше, ступила на  ковровую  серую
дорожку и, пройдя мимо тумбочек со знакомыми ей  комнатными  растениями  -
аспарагусами, филодендронами, -  подошла  к  двери,  на  которой  рядом  с
дощечкой   "четвертый   класс"   висела   сделанная   от   руки   надпись:
"регистратура".
   Людмила взялась за ручку двери, и солнечный  свет,  прорвавшись  сквозь
тучи, ударил в окна, и все вокруг засияло.
   А спустя несколько минут разговорчивый  писарь,  перебирая  карточки  в
длинном сиявшем на солнце ящике, говорил ей:
   - Так-так, значит, Шапошников  А.  Вэ...  Анатолий  Вэ...  так...  ваше
счастье, что не встретили нашего коменданта, не раздевши, в пальто, он  бы
вам дал жизни... так-так... ну вот, значит, Шапошников... Да-да, он самый,
лейтенант, правильно.
   Людмила  смотрела  на  пальцы,  вытаскивающие  карточку   из   длинного
фанерного ящика, и казалось, она стоит перед Богом, и в его  воле  сказать
ей слово жизни либо слово смерти, и вот он на  миг  замешкался,  не  решил
еще, жить ее сыну или умереть.



        "29"

   Людмила Николаевна приехала в Саратов через неделю  после  того,  когда
Толе сделали еще одну,  третью,  операцию.  Операцию  производил  военврач
второго ранга Майзель. Операция была  сложная  и  длительная,  более  пяти
ча