как  молодая
лошадь, дрожал от немецких разрывов.  Он  рассказывал  Гетманову  о  своем
детстве, а казалось, что рассказывает он ей. Он думал: "Ох,  и  пахнет  от
меня винищем, Женя бы сразу унюхала".  Иногда  он  думал,  -  вот  бы  она
посмотрела. Он с тревогой задумывался, - а что она скажет,  узнав,  что  я
отдал под трибунал майора?
   Он входил в землянку на передовой НП, и среди табачного  дыма,  голосов
телефонистов, пальбы и бомбовых разрывов его вдруг обжигала мысль о ней...
   Иногда его охватывала ревность к ее  прежней  жизни,  и  он  становился
мрачен. Иногда она снилась ему, и он просыпался и не мог уснуть.
   То ему казалось, что любовь их будет до гроба, то  накатывала  тревога:
он останется снова один.
   Садясь в машину, он оглянулся на дорогу, ведущую к Волге.  Дорога  была
пустынна. Потом он озлился, - пора было ей давно быть здесь. А может быть,
она заболела? И он снова вспомнил, как собрался в  тридцать  девятом  году
стреляться, узнав, что она вышла замуж. Отчего он ее любит? Да ведь были у
него бабы не хуже. То ли это счастье, то ли вроде  болезни  -  безотступно
думать о человеке. Хорошо, что он ни с кем не связался из штабных девушек.
Приедет, а у него все чисто. Правда, был и с ним грех, недели  три  назад.
Вот она по дороге остановится, заночует в  той  грешной  избе,  и  молодая
хозяйка  разговорится  с  Женей,  опишет  его,   скажет:   "Славный   этот
полковник". Что за чушь в голову лезет, конца нет...



        "51"

   На следующий день, к полудню Новиков возвращался из поездки в части. От
беспрерывной тряски по разбитой танковыми гусеницами  дороге,  от  мерзлых
ухабов у него болела поясница,  спина,  затылок,  казалось,  что  танкисты
заразили его изнеможением, бессонной многосуточной одурью.
   Подъезжая к штабу, он вглядывался в  людей,  стоявших  на  крыльце.  Он
увидел: Евгения Николаевна стояла с Гетмановым и смотрела на  подъезжавшую
машину. Ожгло огнем, безумие ударило в  голову,  он  задохнулся  от  почти
равной страданию радости, рванулся, чтоб на ходу выпрыгнуть из машины.
   А Вершков, сидевший на заднем сиденье, сказал:
   - Комиссар со своей докторшей воздухом  дышут,  хорошо  бы  фото  домой
послать, то-то радость будет жене.
   Новиков вошел в штаб,  взял  протянутое  Гетмановым  письмо,  повертел,
узнал почерк Евгении Николаевны, сунул письмо в карман.
   - Ну вот, слушай, докладываю, - сказал он Гетманову.
   - А письма не читаешь, разлюбил?
   - Ладно, успею.
   Вошел Неудобнов, и Новиков сказал:
   - Все дело в людях. В танках во время боя засыпают. Валятся  совсем.  И
командиры бригад в том числе. Карпов еще кое-как, а Белов разговаривал  со
мной и заснул, - пятые сутки на ходу. Механики-водители на ходу  спят,  от
усталости есть перестали.
   - А как ты, Петр Павлович, оцениваешь обстановку? - спросил Гетманов.
   - Немец не активен. Ждать на нашем участке контрудара не приходится.  У
них тут пшик, пусто. Фреттер Пико. Фик.
   Он говорил, а пальцы его ощупывали конверт. На  мгновение  он  отпускал
конверт и снова быстро прихватывал его, казалось, письмо уйдет из кармана.
   - Ну вот, понятно, ясно, - сказал Гетманов, - теперь я тебе докладываю:
мы тут с  генералом  до  самого  неба  дотянулись.  Говорил  я  с  Никитой
Сергеевичем, обещал авиацию с нашего участка не снимать.
   - Он оперативное руководство не осуществляет, - сказал Новиков  и  стал
расклеивать в кармане письмо.
   - Ну, это как сказать, - проговорил  Гетманов,  -  только  что  генерал
получил подтверждение из штаба воздушной: авиация с нами остается.
   - Тылы пройдут,  -  торопливо  сказал  Неудобнов,  -  дороги  неплохие.
Главное - это ваше решение, товарищ подполковник.
   "В подполковники меня разжаловал, волнуется", - подумал Новиков.
   - Да, панове, - сказал Гетманов,  -  сдается,  что  мы  первыми  начнем
освобождать неньку Украину. Я сказал Никите Сергеевичу: танкисты  осаждают
командование, мечтают ребята называться Украинским корпусом.
   Раздражаясь от фальшивых слов Гетманова, Новиков сказал:
   - Мечтают они об одном: поспать. Пятые сутки, понимаете, не спят.
   - Значит, решено, продолжаем движение, рвем вперед,  Петр  Павлович?  -
сказал Гетманов.
   Новиков наполовину раскрыл конверт, просунул в него два пальца,  ощупал
письмо, все заныло внутри от желания увидеть знакомый почерк.
   - Я думаю такое принять решение, - сказал он, - дать людям десять часов
отдохнуть, пусть хоть немножко силенки подберут.
   - Ого, - сказал Неудобнов, - проспим мы за  эти  десять  часов  все  на
свете.
   - Постой, постой, давай разберемся, - сказал Гетманов, и его щеки, уши,
шея стали понемногу краснеть.
   - Вот так, уже разобрался, - сказал, посмеиваясь, Новиков.
   И вдруг Гетманов взорвался.
   - Да мать их... дело какое - не  выспались!  -  крикнул  он.  -  Успеют
выспаться! Черт их не возьмет. Из-за этого остановить всю махину на десять
часов? Я против этого слюнтяйства, Петр  Павлович!  То  ты  задержал  ввод
корпуса в прорыв, то  спать  людей  укладываешь!  Это  уж  превращается  в
систему порочную! Я буду докладывать Военному  совету  фронта.  Не  яслями
заведуешь!
   - Постой, постой, - сказал Новиков, - ведь ты меня целовал за то, что я
не ввел танки в прорыв, пока не подавил артиллерии противника.  Ты  напиши
об этом в докладной.
   - Я тебя за это целовал? - сказал пораженный Гетманов. - Да ты  бредишь
просто!
   Неожиданно он произнес:
   - Я тебе прямо скажу, меня как коммуниста  тревожит,  что  ты,  человек
чистых пролетарских кровей, все время находишься под чуждым влиянием.
   - Ах вот как, - с раскатом сказал Новиков, - ладно, понятно.
   И, встав, расправив плечи, злобно сказал:
   - Я корпусом командую. Как я сказал, так и будет. А доклады, повести  и
романы обо мне пишите, товарищ Гетманов, хоть самому Сталину.
   Он вышел в соседнюю комнату.


   Новиков отложил прочитанное письмо и засвистел,  как,  бывало,  свистел
мальчиком, когда, стоя под соседским  окном,  вызывал  товарища  гулять...
Наверное, лет тридцать он не помнил об этом свисте и вдруг присвистнул...
   Потом он с любопытством поглядел в окно:  нет,  светло,  ночи  ж  было.
Потом он истерично, радостно проговорил: спасибо, спасибо, за все спасибо.
   Потом ему показалось, что он сейчас упадет  мертвым,  но  он  не  упал,
прошелся по комнате. Потом он посмотрел  на  письмо,  белевшее  на  столе,
показалось - это пустой чехол, шкурка, из которой выползла злая гадючка, и
он провел рукой по бокам,  по  груди.  Он  не  нащупал  ее,  уже  вползла,
залезла, крапивила сердце огнем.
   Потом он стоял у окна - шоферы смеялись  в  сторону  связистки  Маруси,
шедшей в отхожее место.  Механик-водитель  штабного  танка  нес  ведро  от
колодца, воробьи занимались своим воробьиным делом в  соломе,  лежавшей  у
входа в хозяйский коровник.  Женя  говорила  ему,  что  ее  любимая  птица
воробей... А он  горел,  как  дом  горит:  рушились  балки,  проваливались
потолки, падала посуда, опрокидывались шкафы, книги, подушки, как  голуби,
кувыркаясь, летели в искрах, в дыму... что ж это: "Я всю жизнь  буду  тебе
благодарна за все чистое, высокое, но что я могу сделать с собой,  прошлая
жизнь сильнее меня, ее нельзя убить, забыть... не обвиняй меня, не потому,
что я не виновата, а потому, что ни я, ни ты не знаем, в чем  моя  вина...
Прости меня, прости, я плачу над нами обоими".
   Плачет! Бешенство охватило его. Сыпнотифозная вошь! Гадина! Бить ее  по
зубам, по глазам, проломить рукояткой револьвера сучью переносицу...
   И  с  совершенно  невыносимой  внезапностью,  тут  же,   вмиг,   пришла
беспомощность, - никто, никакая сила в мире не могут помочь, только  Женя,
но она-то, она-то и погубила.
   И он, повернувшись лицом в ту сторону, откуда она должна была  приехать
к нему, говорил:
   - Женечка, что ж это ты со мной делаешь? Женечка, ты слышишь,  Женечка,
посмотри ты на меня, посмотри, что со мной делается.
   Он протянул к ней руки.
   Потом он думал: для чего же, ведь столько безнадежных лет ждал, но  раз
уж решилась, ведь не девочка, если годы тянула, а потом решилась,  -  надо
было понимать, ведь решилась...
   А через несколько секунд он вновь  искал  себе  спасение  в  ненависти:
"Конечно, конечно, не хотела, пока был зауряд-майором, болтался на сопках,
в  Никольске-Уссурийском,  а  решилась,  когда  пошел  в   начальство,   в
генеральши захотела, все вы, бабы, одинаковы". И тут же он видел нелепость
этих мыслей, нет-нет, хорошо бы так.  Ведь  ушла,  вернулась  к  человеку,
который в лагерь, на Колыму пойдет, какая тут выгода...  Русские  женщины,
стихи Некрасова; не любит меня, любит его... нет,  не  любит  его,  жалеет
его, просто жалеет. А меня не жалеет? Да мне сейчас хуже, чем всем  вместе
взятым, что на Лубянке сидят и во  всех  лагерях,  во  всех  госпиталях  с
оторванными ногами и руками, да я не  задумаюсь,  хоть  сейчас  в  лагерь,
тогда кого выберешь? Его! Одной породы, а я чужой, она так и  звала  меня:
чужой,  чужой.  Конечно,  хоть  маршал,  а  все   равно   мужик,   шахтер,
неинтеллигентный человек, в ее хреновой живописи не понимаю... Он  громко,
с ненавистью спросил:
   - Так зачем же, зачем же?
   Он вынул из заднего кармана револьвер, взвесил на ладони.
   - И не потому застрелюсь, что жить  не  могу,  а  чтобы  ты  всю  жизнь
мучилась, чтобы тебя, блядину, совесть заела.
   Потом он спрятал револьвер.
   - Забудет меня через неделю.
   Самому надо забыть, не вспомнить, не оглянуться!
   Он подошел к столу,  стал  перечитывать  письмо:  "Бедный  мой,  милый,
хороший..." Ужасными были не  жестокие  слова,  а  ласковые,  жалостливые,
унижающие. От них делалось совершенно невыносимо, даже  дышать  невозможно
становилось.
   Он увидел ее груди,  плечи,  колени.  Вот  едет  она  к  этому  жалкому
Крымову. "Ничего не могу с собой поделать". Едет в тесноте, в  духоте,  ее
спрашивают. "К мужу", -  говорит.  И  глаза  кроткие,  покорные,  собачьи,
грустные.
   Из этого окна он смотрел, не едет ли к нему она. Плечи  затряслись,  он
засопел, залаял, давясь, вдавливая в себя прущие наружу рыдания. Вспомнил,
что велел привезти для нее из фронтового интендантства шоколадных  конфет,
шутя сказал Вершкову: "Голову оторву, если тронешь".
   И снова бормотал:
   - Видишь, миленькая моя, Женечка  моя,  что  ты  со  мной  делаешь,  да
пожалей ты меня хоть трошечки.
   Он быстро вытащил из-под койки  чемодан,  достал  письма  и  фотографии
Евгении Николаевны, и те, что возил с собой много лет,  и  ту  фотографию,
что она прислала ему в последнем письме, и ту,  самую  первую,  маленькую,
для паспорта, завернутую в целлофановую бумагу, и стал рвать их  сильными,
большими пальцами. Он раздирал в клочья написанные ею письма и в мелькании
строчек, по отдельному кусочку фразы на бумажном  клочке  узнавал  десятки
раз читанные и перечитанные, сводившие с ума слова, смотрел, как  исчезало
лицо, гибли губы, глаза, шея на  разодранных  фотографиях.  Он  торопился,
спешил. От этого становилось ему все  легче,  казалось,  он  враз  вырвал,
выдрал ее из себя, затаптывал ее целиком, освобождался от ведьмы.
   Жил же он без нее. Осилит!  Через  год  пройдет  мимо  нее,  сердце  не
дрогнет. Ну вот, все! "Нужна ты  мне,  как  пьянице  пробка!"  И  едва  он
подумал это, как ощутил нелепость  своей  надежды.  Из  сердца  ничего  не
вырвешь, сердце не бумажное, не чернилами в нем жизнь записана, не порвешь
его в клочки, не выдерешь из себя долгих лет, впечатавшихся в мозг, душу.
   Он  сделал  ее   участницей   своей   работы,   своей   беды,   мыслей,
свидетельницей дней своей слабости, силы...
   И порванные письма не исчезли, десятки раз читанные  слова  остались  в
памяти, и глаза ее по-прежнему смотрели на него с порванных фотографий.
   Он открыл шкаф, налил до краев стакан водки, выпил,  закурил  папиросу,
вновь прикурил, хотя папироса горела.  Горе  зашумело  в  голове,  обожгло
внутренности.
   И он снова громко спросил:
   - Женечка, маленькая, миленькая, что ты наделала, что ты наделала,  как
ты могла?
   Потом он сунул клочья  бумаги  в  чемодан,  поставил  в  шкаф  бутылку,
подумал: "От водки чуток легче".
   Вот скоро танки войдут в Донбасс, он приедет в родной  поселок,  найдет
место, где похоронены старики; пусть отец погордится Петькой,  пусть  мать
пожалеет своего горького сынка. Война кончится, он приедет к брату,  будет
жить в его семье, племянница скажет: "Дядя Петя, что ты молчишь?"
   Вдруг ему вспомнилось детство, - живший у них  мохнатый  пес  ходил  на
собачью свадьбу и вернулся искусанный, с вырванной шерстью,  со  сжеванным
ухом, с отеком головы, от которого у него заплыл глаз  и  покривило  губу,
стоял у крыльца,  печально  опустив  хвост,  и  отец,  поглядев  на  него,
добродушно спросил:
   - Что, пошаферовал?
   Да, пошаферовал...
   В комнату вошел Вершков.
   - Отдыхаете, товарищ полковник?
   - Да, немного.
   Он  посмотрел  на  часы,  подумал:  "До  семи  часов  завтрашнего   дня
приостановить движение. Шифровкой передать по радио".
   - Я снова в бригады поеду, - сказал он Вершкову.
   Быстрая езда немного отвлекла сердце. Шофер гнал "виллис" со  скоростью
восемьдесят  километров  в  час,  а  дорога  была  совсем  плохой,  машину
подбрасывало, швыряло, заносило.
   Каждый  раз  водитель  пугался,  жалобно  взглядом  просил  у  Новикова
разрешения снизить скорость.
   Он вошел в штаб танковой бригады. Как все изменилось за короткие  часы!
Как изменился Макаров - словно несколько лет с ним не виделись.
   Макаров, забыв об уставных правилах, недоуменно развел руками, сказал:
   - Товарищ полковник, только что Гетманов  передал  приказ  командующего
фронтом: распоряжение о дневке отменить, продолжать наступление.



        "52"

   Через три недели танковый корпус  Новикова  был  выведен  во  фронтовой
резерв -  корпусу  предстояло  пополнить  личный  состав,  отремонтировать
машины. Люди и машины устали, пройдя с боями четыреста километров.
   Одновременно с приказом о выходе в резерв было получено распоряжение  о
вызове полковника Новикова в Москву, в  Генштаб  и  в  Главное  управление
высших командных кадров, и не совсем было ясно, вернется ли он в корпус.
   На  время  его  отсутствия  командование  временно  было  возложено  на
генерал-майора Неудобнова. За несколько дней до этого  бригадный  комиссар
Гетманов был извещен  о  том,  что  Центральный  Комитет  партии  решил  в
ближайшем будущем  отозвать  его  из  кадров  -  ему  предстояло  работать
секретарем обкома в одной из освобожденных областей Донбасса; работе  этой
Центральный Комитет придавал особое значение.
   Приказ о вызове Новикова в Москву вызвал  толки  в  штабе  фронта  и  в
Управлении бронетанковых сил.
   Одни говорили, что вызов этот ничего не означает и что  Новиков,  побыв
недолгое время в Москве, вернется обратно и примет командование корпусом.
   Вторые  говорили,  что  дело  связано  с  ошибочным   распоряжением   о
десятичасовом  отдыхе,  отданным  Новиковым  в  разгар  наступления,  и  с
заминкой, допущенной им при вводе корпуса в прорыв. Другие считали, что он
не сработался с комиссаром корпуса и начальником штаба,  имевшими  большие
заслуги.
   Секретарь Военного совета фронта, человек информированный, сказал,  что
кое-кем Новикову вменялись в  вину  компрометирующие  личные  связи.  Одно
время секретарь Военного  совета  считал,  что  беды  Новикова  связаны  с
неладами, возникшими между ним  и  комиссаром  корпуса.  Но,  видимо,  это
оказалось не так. Секретарь Военного совета своими  глазами  читал  письмо
Гетманова, написанное в самые высшие инстанции.  В  этом  письме  Гетманов
возражал против отстранения Новикова от командования корпусом, писал,  что
Новиков замечательный командир, обладающий выдающимся военным  дарованием,
человек безупречный в политическом и моральном отношении.
   Но особо удивительно, что в ночь получения приказа об отзыве  в  Москву
Новиков впервые спокойно спал до утра, после многих мучительных  бессонных
ночей.



        "53"

   Казалось, грохочущий поезд нес Штрума, и странно человеку в поезде было
думать и вспоминать о домашней тишине. Время  стало  плотным,  наполнилось
событиями, людьми, телефонными звонками. День,  когда  Шишаков  приехал  к
Штруму  домой,  внимательный,  любезный,  с  расспросами  о  здоровье,   с
шутливыми и дружескими объяснениями, предающими забвению все  происшедшее,
казалось, ушел в десятилетнюю давность.
   Штрум думал,  что  люди,  старавшиеся  погубить  его,  будут  стыдиться
смотреть в его сторону, но они в день  его  прихода  в  институт  радостно
здоровались с ним, заглядывали ему в глаза взором,  полным  преданности  и
дружбы. Особенно удивительно было то,  что  эти  люди  были  действительно
искренни, они действительно желали теперь Штруму одного лишь добра.
   Он теперь снова слышал много хороших  слов  о  своей  работе.  Маленков
вызвал его и, уставившись на него пристальными,  умными  черными  глазами,
проговорил с ним сорок минут. Штрума поразило, что Маленков  был  в  курсе
его работы и довольно свободно пользовался специальными терминами.
   Штрума удивили слова,  сказанные  на  прощанье  Маленковым:  "Мы  будем
огорчены,  если  в  какой-либо  мере  помешаем  вашей  работе  в   области
физической теории. Мы отлично понимаем - без теории нет практики".
   Он совсем не ожидал услышать подобные слова.
   Странно было на следующий день,  после  встречи  с  Маленковым,  видеть
беспокойный, спрашивающий взгляд Алексея Алексеевича и вспоминать  чувство
обиды и унижения, пережитое, когда Шишаков,  устроив  дома  совещание,  не
позвал Штрума.
   Снова был мил и сердечен  Марков,  острил  и  посмеивался  Савостьянов.
Гуревич пришел в лабораторию, обнял Штрума, сказал: "Как я рад, как я рад,
вы Веньямин Счастливый".
   А поезд все нес его.
   Штрума запросили, не  находит  ли  он  нужным  создать  на  базе  своей
лаборатории   самостоятельное   исследовательское   учреждение.   Он    на
специальном самолете  летал  на  Урал,  вместе  с  ним  летел  заместитель
наркома. За ним  закрепили  автомашину,  и  Людмила  Николаевна  ездила  в
лимитный магазин на машине, подвозила тех самых женщин, которые  старались
ее не узнавать несколько недель назад.
   Все то, что казалось раньше  сложным,  запутанным,  совершалось  легко,
само собой.
   Молодой  Ландесман  был  растроган:  Ковченко  позвонил  ему  домой  по
телефону, Дубенков в течение часа оформил его  поступление  в  лабораторию
Штрума.
   Анна Наумовна Вайспапир, приехав из Казани, рассказала Штруму,  что  ее
вызов и пропуск были оформлены в течение двух дней, а  в  Москве  Ковченко
прислал за ней  машину  на  вокзал.  Анну  Степановну  Дубенков  письменно
известил о восстановлении на работе и о том, что  вынужденный  прогул,  по
договоренности с заместителем директора, ей оплатят полностью.
   Новых работников беспрерывно кормили. Они, смеясь, говорили, что вся их
работа сводится к тому, что их  с  утра  до  вечера  возят  по  "закрытым"
столовым и кормят. Но их работа, конечно, была не только в этом.
   Установка, смонтированная в лаборатории Штрума,  уже  не  казалась  ему
такой совершенной, он думал, что через год она будет вызывать улыбку,  как
стеффенсоновский паровозик.
   Все, что происходило в жизни Штрума, казалось естественным и  в  то  же
время казалось совершенно противоестественно. В самом деле - работа Штрума
действительно была значительна и интересна, - почему бы не похвалить ее? И
Ландесман был талантливым ученым, - почему бы ему не работать в институте?
И Анна Наумовна была незаменимым человеком, зачем же  ей  было  торчать  в
Казани?
   И в то же время Штрум понимал,  что  не  будь  сталинского  телефонного
звонка, никто бы в институте не хвалил выдающиеся труды Виктора  Павловича
и Ландесман со всеми своими талантами болтался бы без дела.
   Но ведь звонок Сталина не был