ю
гармошку.
   И вдруг  заходящее  солнце  осветило  дорогу,  мертвый  дом.  Выжженные
глазницы домов налились ледяной кровью, грязный  от  боевой  копоти  снег,
разрытый когтями мин, стал золотиться, засветилась темно-красная пещера во
внутренностях мертвой лошади,  и  поземка  на  шоссе  заструилась  колючей
бронзой.
   Вечерний свет обладает  свойством  раскрывать  существо  происходящего,
превращать зрительное впечатление в картину -  в  историю,  в  чувство,  в
судьбу. Пятна грязи и копоти в  этом,  уходящем,  солнце  говорят  сотнями
голосов, и сердце щемит,  и  видишь  ушедшее  счастье,  и  безвозвратность
потерь, и горечь ошибок, и вечную прелесть надежды.
   Это была сцена пещерного времени.  Гренадеры,  слава  нации,  строители
великой Германии, были отброшены с путей победы.
   Глядя на обмотанных тряпками людей,  Ленард  своим  поэтическим  чутьем
понял, - вот он, закат, гаснет, уходит мечта.
   Какая тупая, тяжелая сила заложена в глубине жизни, если  блистательная
энергия  Гитлера,  мощь  грозного,  крылатого  народа,  владеющего   самой
передовой теорией,  привели  к  тихому  берегу  замерзшей  Волги,  к  этим
развалинам  и  грязному  снегу,  к  налитым  закатной  кровью   окнам,   к
примиренной кротости существ, глядящих на дымок  над  котлом  с  лошадиным
мясом...



        "33"

   В  штабе  Паулюса,  расположенном  в  подвале  под  сгоревшим   зданием
универмага, по заведенному порядку начальники приходили в свои кабинеты, и
дежурные рапортовали им о бумагах, об изменениях обстановки,  о  действиях
противника.
   Звонили телефоны, щелкали  пишущие  машинки,  и  слышался  за  фанерной
дверью басистый хохот генерала Шенка, начальника второго отдела штаба. Так
же поскрипывали по каменным плитам быстрые адъютантские сапоги, и  так  же
после того, как  проходил,  блестя  моноклем,  в  свой  кабинет  начальник
бронетанковых частей, в коридоре  стоял,  смешиваясь  и  не  смешиваясь  с
запахом сырости, табака и ваксы, запах  французских  духов.  Так  же  враз
замолкали  голоса  и  щелканье  машинок,  когда  по   теснинам   подземных
канцелярий  проходил  командующий  в  своей  длинной  шинели   с   меховым
воротником, и десятки глаз  всматривались  в  его  задумчивое,  горбоносое
лицо. Так же был построен распорядок дня Паулюса,  и  столько  же  времени
уходило у него на послеобеденную сигару и на беседу  с  начальником  штаба
армии генералом Шмидтом. И так  же,  с  плебейской  надменностью,  нарушая
закон и распорядок, проходил к Паулюсу мимо опустившего  глаза  полковника
Адамса унтер-офицер, радист,  неся  радиотелеграмму  Гитлера  с  пометкой:
"Лично в руки".
   Но, конечно, лишь внешне  все  шло  неизменно,  -  огромное  количество
изменений вторгалось в жизнь штабных людей со дня окружения.
   Изменения были  в  цвете  кофе,  который  они  пили,  в  линиях  связи,
тянущихся на западные, новые участки фронта, в новых  нормах  расходования
боеприпасов, в жестоком ежедневном зрелище  горящих  и  гибнущих  грузовых
"юнкерсов", пробивающихся через  воздушное  кольцо.  Возникло  новое  имя,
заслонившее другие имена в умах военных, - Манштейна.
   Перечислять эти изменения бессмысленно, и без  помощи  этой  книги  они
совершенно очевидны. Ясно: те, кто прежде ели досыта,  ощущали  постоянный
голод; ясно: лица голодных  и  недоедавших  изменились,  стали  землистого
цвета. Конечно, изменились немецкие штабные люди и внутренне,  -  притихли
спесивые  и  надменные;  хвастуны  перестали  хвастать,  оптимисты   стали
поругивать самого фюрера и сомневаться в правильности его политики.
   Но имелись особые изменения, начавшиеся  в  головах  и  душах  немецких
людей, окованных, зачарованных бесчеловечностью национального государства;
они касались не только почвы, но и подпочвы человеческой жизни,  и  именно
поэтому люди не понимали и не замечали их.
   Этот процесс ощутить было так же  трудно,  как  трудно  ощутить  работу
времени. В мучениях голода, в ночных  страхах,  в  ощущении  надвигающейся
беды медленно и постепенно началось высвобождение свободы в  человеке,  то
есть очеловечивание людей, победа жизни над нежизнью.
   Декабрьские дни  становились  все  меньше,  огромней  делались  ледяные
семнадцатичасовые  ночи.  Все  туже  стягивалось   окружение,   все   злей
становился огонь советских пушек и  пулеметов...  О,  как  беспощаден  был
русский степной мороз, невыносимый даже для привычных  к  нему,  одетых  в
тулупы и валенки русских людей.
   Морозная, лютая бездна стояла над головой, дышала  неукротимой  злобой,
сухие вымороженные звезды выступили, как оловянная изморозь, на  скованном
стужей небе.
   Кто из гибнущих и обреченных гибели мог понять,  что  это  были  первые
часы  очеловечивания  жизни  многих  десятков   миллионов   немцев   после
десятилетия тотальной бесчеловечности!



        "34"

   Ленард  подошел  к  штабу  6-й  армии,  увидел  в  сумерках  серолицего
часового, одиноко стоявшего у вечерней серой стены, и сердце его забилось.
И когда он шел по подземному коридору штаба, все, что видел он,  наполняло
его любовью и печалью.
   Он читал на дверях выведенные готическим шрифтом таблички:  "2  отдел",
"Адъютантура", "Генерал Лох", "Майор  Трауриг",  он  слышал  потрескивание
пишущих машинок, до него донеслись голоса,  и  он  по-сыновьи,  по-братски
познавал чувство связи с привычным, родным ему миром товарищей по  оружию,
партии, своих боевых друзей по СС, - он увидел их в свете заката  -  жизнь
уходила.
   Подходя к кабинету Хальба, он не знал, каков будет разговор, -  захочет
ли оберштурмбанфюрер СС делиться с ним своими переживаниями.
   Как часто бывает между людьми, хорошо знакомыми по партийной  работе  в
мирное время, они не придавали значения различию в своих воинских званиях,
сохраняя  в  отношениях  товарищескую  простоту.  Встречаясь,  они  обычно
болтали и одновременно говорили о делах.
   Ленард умел несколькими словами осветить существо сложного дела, и  его
слова иногда совершали длинное путешествие по докладным запискам до  самых
высоких кабинетов Берлина.
   Ленард вошел в комнату Хальба и не узнал его. Всматриваясь в полное, не
похудевшее лицо, Ленард не  сразу  сообразил:  изменилось  лишь  выражение
темных умных глаз Хальба.
   На  стене  висела  карта   Сталинградского   района,   и   воспаленный,
безжалостный багровый круг охватывал б-ю армию.
   - Мы на острове, Ленард, - сказал Хальб, -  и  остров  наш  окружен  не
водой, а ненавистью хамов.
   Они поговорили о русском морозе,  русских  валенках,  русском  сале,  о
коварстве русской водки, согревающей для того, чтобы заморозить.
   Хальб спросил, какие изменения появились в отношениях между офицерами и
солдатами на переднем крае.
   - Если подумать, - сказал Ленард, - я не  вижу  разницы  между  мыслями
полковника и солдатской философией. Это, в общем, одна песня, оптимизма  в
ней нет.
   - Эту песню в голос с батальонами тянут и в штабе, - сказал Хальб и, не
торопясь,  чтобы  эффект  был  больше,  добавил:  -  А  запевалой  в  хоре
генерал-полковник.
   - Поют, но перебежчиков, как и прежде, нет.
   Хальб сказал:
   - Я имею запрос, он связан с коренной проблемой - Гитлер настаивает  на
обороне шестой армии, Паулюс, Вейхс,  Цейцлер  высказываются  за  спасение
физического существования солдат и офицеров, предлагают  капитуляцию.  Мне
приказано секретнейше  проконсультировать,  имеется  ли  вероятность,  что
окруженные  в  Сталинграде  войска  могут  на  известном  этапе  выйти  из
подчинения. Русские это называют - волынка, - он  произнес  русское  слово
четко, чисто, небрежно.
   Ленард понял серьезность вопроса, молчал. Потом он сказал:
   - Мне хочется начать с частности, - и он стал рассказывать о Бахе. -  В
роте у Баха есть неясный солдат. Солдат этот был посмешищем для  молодежи,
а сейчас, со времени окружения,  к  нему  стали  льнуть,  оглядываются  на
него... Я стал думать и о роте и о ее командире. В пору  успеха  этот  Бах
всей душой приветствовал политику партии. Но сейчас, я подозреваю,  в  его
голове происходит другое, он начинает  оглядываться.  Вот  я  и  спрашиваю
себя, - почему солдаты в его  роте  стали  тянуться  к  типу,  который  их
недавно смешил, казался помесью сумасшедшего с клоуном? Что  сделает  этот
типус  в  роковые  минуты?  Куда  он  позовет  солдат?  Что  произойдет  с
командиром их роты?
   Он произнес:
   - На все это ответить трудно. Но на один вопрос я отвечаю:  солдаты  не
восстанут.
   Хальб сказал:
   - Теперь особенно ясно видна мудрость партии. Мы без колебания  удаляли
из народного тела не только зараженные куски, но с  виду  здоровые  части,
которые  в  трудных  обстоятельствах  могли  загнить.  От  волевых  людей,
вражеских идеологов очищены города,  армия,  деревни,  церковь.  Болтовни,
ругани и анонимных писем будет сколько угодно. Но восстаний не будет, даже
если враг начнет окружать нас не на Волге, а в Берлине! Мы все можем  быть
благодарны за это Гитлеру. Надо благословлять небо, пославшее нам в  такую
пору этого человека.
   Он прислушался к глухому,  медлительному  гулу,  перекатывавшемуся  над
головой: в глубоком подвале нельзя было  разобрать,  -  германские  ли  то
орудия, рвутся ли советские авиационные бомбы.
   Хальб, переждав постепенно стихавший грохот, сказал:
   - Немыслимо, чтобы вы существовали на обычном офицерском пайке. Я  внес
вас  в  список,  в  нем  наиболее  ценные  партийные  друзья  и  работники
безопасности, вам будут регулярно доставлять посылки фельдъегерской связью
на штаб дивизии.
   - Спасибо, - сказал Ленард, - но я не хочу этого, я буду есть  то,  что
едят остальные.
   Хальб развел руками.
   - Как Манштейн? Говорят, ему дали новую технику.
   - Я не верю в Манштейна, - сказал Хальб. - В  этом  я  разделяю  взгляд
командующего.
   И привычно, вполголоса, так как уже долгие годы все,  что  он  говорил,
относилось к категории высокой секретности, он произнес:
   - У меня имеется список, это партийные друзья и работники безопасности,
которым будут при приближении развязки обеспечены  места  в  самолетах.  В
этом списке и вы. В случае моего отсутствия инструкции будут у  полковника
Остена.
   Он заметил вопрос в глазах Ленарда и объяснил:
   - Возможно, мне придется полететь в Германию. Дело настолько  секретно,
что его нельзя доверить ни бумаге, ни радиошифру.
   Он подмигнул:
   - Напьюсь же я перед полетом,  не  от  радости,  а  от  страха.  Советы
сбивают много машин.
   Ленард сказал:
   - Товарищ Хальб, я не сяду в самолет. Мне стыдно будет,  если  я  брошу
людей, которых я убеждал драться до конца.
   Хальб слегка привстал.
   - Я не имею права отговаривать вас.
   Ленард, желая рассеять чрезмерную торжественность, проговорил:
   - Если возможно, помогите моей эвакуации из штаба в полк. Ведь  у  меня
нет машины.
   Хальб сказал:
   - Бессилен! Впервые совершенно бессилен! Бензин у собаки Шмидта.  Я  не
могу и грамма добыть. Понимаете?  Впервые!  -  и  на  лице  его  появилось
простецкое, не свое, а может  быть,  именно  свое,  выражение,  которое  и
сделало его неузнаваемым для Ленарда в первые минуты встречи.



        "35"

   К вечеру потеплело, выпал снег и прикрыл копоть и грязь  войны.  Бах  в
темноте обходил укрепления переднего края. Легкая белизна по-рождественски
поблескивала при  вспышках  выстрелов,  а  от  сигнальных  ракет  снег  то
розовел, то сиял нежной мерцающей зеленью.
   При этих вспышках каменные хребты,  пещеры,  застывшие  волны  кирпича,
сотни заячьих тропинок, вновь прочерченных там, где люди должны были есть,
ходить в отхожее место,  ходить  за  минами  и  патронами,  тащить  в  тыл
раненых, засыпать тела убитых, - все казалось поразительным, особенным.  И
одновременно все казалось совершенно привычным, будничным.
   Бах подошел к месту,  которое  простреливалось  русскими,  засевшими  в
развалинах трехэтажного дома, - оттуда доносился звук гармошки  и  тягучее
пение противника.
   Из пролома в стене открывался обзор  советского  переднего  края,  были
видны заводские цехи, замерзшая Волга.
   Бах окликнул часового, но не расслышал  его  слов:  внезапно  взорвался
фугас, и мерзлая земля забарабанила по  стене  дома;  это  скользивший  на
малой высоте "русс-фанер" с выключенным мотором уронил бомбу-сотку.
   - Хромая русская ворона, - сказал часовой и показал  на  темное  зимнее
небо.
   Бах присел, оперся локтем  о  знакомый  каменный  выступ  и  огляделся.
Легкая розовая тень, дрожавшая на высокой стене, показывала,  что  русские
топят печку, труба раскалилась и тускло светилась. Казалось, что в русском
блиндаже солдаты жуют, жуют, жуют, шумно глотают горячий кофе.
   Правее,  в  том  месте,  где  русские  окопы  сближались  с  немецкими,
слышались негромкие неторопливые удары металла по мерзлой земле.
   Не вылезая из земли, русские медленно, но беспрерывно двигали свой окоп
в сторону немцев. В этом движении в мерзлой,  каменной  земле  заключалась
тупая могучая страсть. Казалось, двигалась сама земля.
   Днем унтер-офицер донес Баху, что из русского окопа бросили гранату,  -
она разбила трубу ротной печки и насыпала в окоп всякой дряни.
   А перед вечером  русский  в  белом  полушубке,  в  теплой  новой  шапке
вывалился из окопа и закричал матерную брань, погрозил кулаком.
   Немцы не стреляли - инстинктом поняли,  что  дело  организовано  самими
солдатами.
   Русский закричал:
   - Эй, курка, яйки, русь буль-буль?
   Тогда из окопа вылез серо-голубой немец и не  очень  громко,  чтобы  не
слышали в офицерском блиндаже, крикнул:
   - Эй, русь, не стреляй голову. Матку видать  надо.  Бери  автомат,  дай
шапку.
   Из русского окопа ответили одним словом, да притом еще очень  коротким.
Хотя слово было русское, но немцы его поняли и рассердились.
   Полетела граната, она  перемахнула  через  окоп  и  взорвалась  в  ходе
сообщения. Но это уже никого не интересовало.
   Об этом также доложил Баху унтер-офицер Айзенауг, и Бах сказал:
   - Ну и пусть кричат. Ведь никто не перебежал.
   Но тогда унтер-офицер, дыша на Баха запахом сырой свеклы, доложил,  что
солдат Петенкофер каким-то образом организовал с противником  товарообмен,
- у него появился в мешке пиленый сахар и русский солдатский хлеб. Он взял
у приятеля бритву на комиссию и обещал за  нее  кусок  сала  и  две  пачки
концентрата, оговорил для себя сто пятьдесят грамм сала комиссионных.
   - Чего же проще, - сказал Бах, - пригоните его ко мне.
   Но, оказывается, в первой половине  дня  Петенкофер,  выполняя  задание
командования, пал смертью храбрых.
   - Так что ж вы от меня хотите? - сказал Бах. - Вообще между немецким  и
русским народом давно велась торговля.
   Но Айзенауг  не  был  склонен  к  шутке,  -  с  незаживающим  ранением,
полученным во  Франции  в  мае  сорокового  года,  его  два  месяца  назад
доставили в Сталинград на самолете из Южной  Германии,  где  он  служил  в
полицейском батальоне. Всегда  голодный,  промерзший,  съедаемый  вшами  и
страхом, он был лишен юмора.
   Вот там, где едва  белело  расплывчатое,  трудно  различимое  во  мраке
каменное кружево городских домов, Бах  начал  свою  сталинградскую  жизнь.
Черное  сентябрьское  небо  в  крупных  звездах,  мутная  волжская   вода,
раскаленные после пожара стены домов, а дальше степи русского юго-востока,
граница азиатской пустыни.
   В темноте тонули дома западных предместий города, выступали  развалины,
покрытые снегом, - его жизнь...
   Зачем он написал из госпиталя это письмо маме? Вероятно, мама  показала
его Губерту! Зачем он вел разговоры с Ленардом?
   Зачем у людей есть память, иногда хочется умереть,  перестать  помнить.
Надо же ему было перед самым окружением принять пьяное безумие  за  истину
жизни, совершить то, чего он не совершал в трудные долгие годы.
   Он не убивал детей и  женщин,  никого  не  арестовывал.  Но  он  сломал
хрупкую плотину, отделявшую чистоту его души от мглы, клокотавшей  вокруг.
И кровь лагерей и гетто хлынула на него,  подхватила,  понесла,  и  уж  не
стало грани между ним и тьмой, он стал частью этой тьмы.
   Что же это произошло с ним, - бессмысленность, случай или то законы его
души?



        "36"

   В ротном блиндаже было тепло. Одни сидели, другие лежали, задрав ноги к
низкому потолку, некоторые спали, натянув  на  головы  шинели  и  выставив
босые желтые ступни.
   - А помните, - сказал особо худой солдат, оттягивая на груди рубашку  и
оглядывая шов внимательным и недобрым глазом,  которым  все  солдаты  мира
оглядывают швы своих рубах  и  подштанников,  -  сентябрь,  подвальчик,  в
котором мы устроились?
   Второй, лежавший на спине, сказал:
   - Я уже вас застал здесь.
   Несколько человек ответили:
   - Можешь поверить, подвал был хорош... Там кроватки были, как в  лучших
домах...
   - Под Москвой тоже люди отчаивались. А оказалось, мы махнули до Волги.
   Солдат, рубивший штыком доску, в это время открыл дверцу  печки,  чтобы
сунуть в огонь несколько полешек.  Пламя  осветило  его  большое  небритое
лицо, и оно из серого, каменного стало медным, красным.
   - Ну, знаешь, - сказал он, - радоваться тому, что из  подмосковной  ямы
мы попали в более вонючую.
   Из темного угла, где были сложены ранцы, раздался веселый голос:
   - Теперь-то ясно, лучшего Рождества и не придумаешь: конина!
   Разговор коснулся еды, и все оживились.  Заспорили  о  том,  как  лучше
отбить запах пота у вареного лошадиного  мяса.  Одни  говорили,  что  надо
снимать с кипящего бульона черную  пену.  Другие  советовали  не  доводить
варево до бурного кипения, третьи советовали вырубать мясо из задней части
туши и не класть мерзлое мясо в  холодную  воду,  а  кидать  его  сразу  в
кипяток.
   - Живут хорошо разведчики, - сказал молодой солдат, -  они  захватывают
продукты у русских и подкармливают ими своих русских баб в подвалах, а тут
какой-то дурак удивлялся, почему разведчикам дают молодые и красивые.
   - Вот уж о чем я теперь не думаю, -  сказал  топивший  печь,  -  не  то
настроение, не то питание.  Детей  бы  повидать  перед  смертью.  Хоть  на
часок...
   - Офицеры зато думают! Я  встретил  в  подвале,  где  живет  население,
командира роты. Он там свой человек, семьянин.
   - А сам что ты делал в этом подвале?
   - Ну, я, я носил белье стирать.
   - Я одно время охранял лагерь. Насмотрелся, как военнопленные подбирают
картофельные очистки, дерутся из-за гнилых капустных листьев. Я  думал,  -
ну, это, действительно, не люди. Но, оказывается, и мы такие же свиньи.
   Голос из полутьмы, где были сложены ранцы, певуче произнес:
   - Начали с кур!
   Резко распахнулась дверь, и  вместе  с  круглыми  сырыми  клубами  пара
возник одновременно густой и звонкий голос:
   - Встать! Смирно!
   Это слово прозвучало по-старому, - спокойно и неторопливо.
   Смирно относилось к горечи, к страданиям, к  тоске,  к  злым  мыслям...
Смирно.
   В тумане мелькнуло лицо Баха, заскрипели по-чужому,  непривычно  чьи-то
сапоги, и жители блиндажа увидели светло-голубую шинель командира дивизии,
его  близоруко  сощуренные  глаза,  старческую  белую   руку   с   золотым
обручальным кольцом, протиравшую замшевой тряпочкой монокль.
   Голос, привыкший,  не  напрягаясь,  доходить  на  военном  плацу  и  до
командиров полков, и до рядовых, стоявших на левом фланге, произнес:
   - Здравствуйте. Вольно.
   Нестройно ответили солдаты.
   Генерал сел на деревянный  ящик,  и  печной  желтый  свет  пробежал  по
черному железному кресту на его груди.
   - Поздравляю вас с наступающим Сочельником, - сказал старик.
   Солдаты, сопровождавшие его, подтащили к печке ящик и,  подняв  штыками
крышку, стали вынимать завернутые в целлофан рождественские,  величиной  с
ладонь елочки. Каждая елочка была украшена золотистой канителью, бусинами,
горошинами-леденцами.
   Генерал наблюдал, как солдаты разбирали целлофановые пакетики,  поманил
обер-лейтенанта,