ила говорила о Толе свободней,  чем  с  мужем  и  матерью,  и
каждый раз ей становилось спокойней, легче на душе. И хотя Марья  Ивановна
почти каждый день заходила к Штрумам, Людмила Николаевна удивлялась,  чего
ж это так давно не приходит ее подруга, поглядывала в окно,  не  видно  ли
худенькой фигуры Марьи Ивановны, ее милого лица.
   А писем от Толи не было.



        "16"

   Александра Владимировна, Людмила и  Надя  сидели  на  кухне.  Время  от
времени Надя подкладывала в печь  смятые  листы  ученической  тетрадки,  и
угасавший красный свет осветлялся, печь заполнялась ворохом недолговечного
пламени. Александра Владимировна, искоса поглядывая на дочь, сказала:
   - Я вчера заходила к одной лаборантке на дом, господи,  какая  теснота,
нищета, голодуха, мы тут, как цари; собрались соседки, зашел разговор, кто
что больше любил до войны: одна говорит - телятину, вторая - рассольник. А
девочка этой лаборантки говорит: "А я больше всего любила отбой".
   Людмила Николаевна молчала, а Надя проговорила:
   - Бабушка, у вас здесь уже образовалось больше миллиона знакомых.
   - А у тебя никого.
   - Ну и очень хорошо, - сказала Людмила Николаевна. -  Витя  стал  часто
ходить к Соколову. Там собирается всякий сброд, и я не понимаю, как Витя и
Соколов могут целыми часами болтать с этими людьми... Как им не  надоедает
- толочь языками табачок. И как не жалеют Марью Ивановну, ей нужен  покой,
а при них ни прилечь, ни посидеть, да еще дымят вовсю.
   - Каримов, татарин, мне нравится, - сказала Александра Владимировна.
   - Противный тип.
   - Мама в меня, ей никто не нравится, сказала Надя, - вот  только  Марья
Ивановна.
   - Удивительный вы народ, - сказала Александра  Владимировна,  -  у  вас
есть какая-то своя московская  среда,  которую  вы  с  собой  привезли.  В
поездах, в клубе, в театре, - все это не ваш круг, а ваши - это те, что  с
вами в одном месте дачи построили,  это  и  у  Жени  я  наблюдала...  Есть
ничтожные признаки, по которым вы определяете людей своего круга: "Ах, она
ничтожество, не любит Блока, а он примитив, не понимает Пикассо... Ах, она
ему подарила хрустальную вазу. Это безвкусно..." Вот Виктор демократ,  ему
плевать на все это декадентство.
   - Чепуха, - сказала Людмила. - При чем тут дачи! Есть мещане с дачами и
без дач, и не надо с ними встречаться, противно.
   Александра Владимировна замечала, что дочь все чаще раздражается против
нее.
   Людмила  Николаевна  давала  мужу  советы,   делала   замечания   Наде,
выговаривала ей за  проступки  и  прощала  ей  проступки,  баловала  ее  и
отказывала в баловстве и  ощущала,  что  у  матери  свое  отношение  к  ее
действиям. Александра Владимировна не высказывала этого своего  отношения,
но оно существовало. Случалось, что  Штрум  переглядывался  с  тещей  и  в
глазах  его  появлялось  выражение  насмешливого  понимания,   словно   он
предварительно обсуждал странности  Людмилиного  характера  с  Александрой
Владимировной. И тут не имело значения, обсуждали они или не обсуждали,  а
дело было в том, что появилась в семье новая сила, изменившая одним  своим
присутствием привычные отношения.
   Виктор Павлович однажды сказал Людмиле, что  на  ее  месте  уступил  бы
матери главенство, пусть чувствует себя хозяйкой, а не гостьей.
   Людмиле  Николаевне  слова  мужа  показались  неискренними,   ей   даже
подумалось, что он хочет подчеркнуть свое особенное, сердечное отношение к
ее матери и этим невольно напоминает о холодном отношении Людмилы  к  Анне
Семеновне.
   Смешно и стыдно было бы признаться ему  в  этом,  она  иногда  к  детям
ревновала его, особенно к Наде.  Но  сейчас  это  не  была  ревность.  Как
признаться даже самой себе в том,  что  мать,  потерявшая  кров,  нашедшая
приют в ее  доме,  раздражает  ее  и  тяготит.  Да  и  странным  было  это
раздражение, оно ведь существовало рядом с любовью, ряд ом  с  готовностью
отдать Александре Владимировне, если понадобится, свое  последнее  платье,
поделиться последним куском хлеба.
   А  Александра  Владимировна  вдруг  чувствовала,  что  ей  хочется   то
беспричинно заплакать, то умереть, то не прийти вечером домой  и  остаться
ночевать на полу у сослуживицы, то вдруг  собраться  и  уехать  в  сторону
Сталинграда, разыскать Сережу, Веру, Степана Федоровича.
   Александра Владимировна большей частью одобряла поступки и высказывания
зятя, а Людмила почти всегда не одобряла его. Надя заметила это и говорила
отцу:
   - Пойди пожалуйся бабушке, что мама тебя обижает.
   Вот и теперь Александра Владимировна сказала:
   - Вы живете, как совы. А Виктор нормальный человек.
   - Все это слова, - сказала, морщась, Людмила. - А придет день Отъезда в
Москву, и вы с Виктором будете счастливы.
   Александра Владимировна вдруг сказала:
   - Знаешь что, милая моя, когда придет день возвращения в Москву,  я  не
поеду с вами, а останусь здесь, мне в  Москве  в  твоем  доме  места  нет.
Понятно тебе?  Уговорю  Женю  сюда  перебраться  либо  к  ней  соберусь  в
Куйбышев.
   То был трудный миг в  отношениях  матери  и  дочери.  Все,  что  лежало
тяжелого на душе у Александры Владимировны, было  высказано  в  ее  отказе
ехать в Москву. Все, что собралось тяжелого на душе у Людмилы  Николаевны,
стало от этого явным, как будто бы произнесенным.  Но  Людмила  Николаевна
обиделась, словно она ни в чем не была виновата перед матерью.
   А  Александра  Владимировна  глядела  на  страдающее  лицо  Людмилы   и
чувствовала себя виноватой. По ночам Александра  Владимировна  чаще  всего
думала о Сереже, - то вспоминала его вспышки, споры, то представляла  себе
его в военной форме, его  глаза,  вероятно,  стали  еще  больше,  он  ведь
похудел, щеки ввалились. Особое чувство вызывал в  ней  Сережа  -  сын  ее
несчастного сына, которого она любила, казалось, больше всех  на  свете...
Она говорила Людмиле:
   - Не мучься ты так о Толе, поверь, что я беспокоюсь  о  нем  не  меньше
тебя.
   Что-то было фальшивое, оскорблявшее ее любовь к дочери в этих словах, -
не так уж она беспокоилась о Толе. Вот и сейчас обе, прямые до жестокости,
испугались своей прямоты и отказывались от нее.
   - Правда хорошо, а любовь лучше, новая пьеса  Островского,  -  протяжно
произнесла Надя, и Александра Владимировна неприязненно, даже  с  каким-то
испугом посмотрела на девочку-десятиклассницу, сумевшую разобраться в том,
в чем она сама еще не разобралась.
   Вскоре пришел Виктор Павлович. Он открыл дверь своим ключом и  внезапно
появился на кухне.
   - Приятная  неожиданность,  -  сказала  Надя.  -  Мы  считали,  что  ты
застрянешь допоздна у Соколовых.
   - А-а, все уже дома, все  у  печки,  очень  рад,  чудесно,  чудесно,  -
произнес он, протянул руки к печному огню.
   - Вытри нос, - сказала Людмила. - Что же чудесного, я не пойму?
   Надя прыснула и сказала, подражая материнской интонации:
   - Ну, вытри нос, тебе ведь русским языком говорят.
   - Надя, Надя, - предостерегающе сказала Людмила Николаевна:  она  ни  с
кем не делила свое право воспитывать мужа.
   Виктор Павлович произнес:
   - Да-да, очень холодный ветер.
   Он пошел в комнату, и через открытую дверь было видно, как  он  сел  за
стол.
   - Папа опять пишет на переплете книги, - проговорила Надя.
   - Не твое дело, - сказала Людмила Николаевна и стала объяснять  матери:
- Почему он так обрадовался, - все дома? У него  псих,  беспокоится,  если
кого-нибудь нет дома. А сейчас он чего-то там недодумал и обрадовался,  не
надо будет отвлекаться беспокойствами.
   -  Тише,  ведь  действительно  ему   мешаем,   -   сказала   Александра
Владимировна.
   - Наоборот, - сказала Надя, - говоришь громко, он не обращает внимания,
а если говорить шепотом, он явится и спросит: "Что это вы там шепчетесь?"
   - Надя, ты говоришь об отце, как экскурсовод, который  рассказывает  об
инстинктах животных.
   Они одновременно рассмеялись, переглянулись.
   - Мама, как вы могли так обидеть меня? - сказала Людмила Николаевна.
   Мать молча погладила ее по голове.
   Потом они ужинали на  кухне.  Виктору  Павловичу  казалось  -  какой-то
особой прелестью обладало в этот вечер кухонное тепло.
   То, что составляло основу его жизни, продолжалось. Мысль о  неожиданном
объяснении противоречивых  опытов,  накопленных  лабораторией,  неотступно
занимала его последнее время.
   Сидя за кухонным столом, он испытывал странное счастливое нетерпение, -
пальцы рук сводило от сдерживаемого желания взяться за карандаш.
   - Изумительная сегодня гречневая каша, -  сказал  он,  стуча  ложкой  в
пустой тарелке.
   - Это намек? - спросила Людмила Николаевна.
   Пододвигая жене тарелку, он спросил:
   - Люда, ты помнишь, конечно, гипотезу Проута?
   Людмила Николаевна, недоумевая, подняла ложку.
   - Это о происхождении элементов, - сказала Александра Владимировна.
   - Ах, ну помню, - проговорила Людмила, - все элементы из  водорода.  Но
при чем тут каша?
   - Каша? - переспросил Виктор Павлович. -  А  вот  с  Проутом  произошла
такая история: он высказал правильную гипотезу в большой мере потому,  что
в его время существовали грубые ошибки в определении атомных  весов.  Если
бы при нем определили атомные веса с  точностью,  какой  достигли  Дюма  и
Стас, он бы не решился предположить, что  атомные  веса  элементов  кратны
водороду. Оказался прав потому, что ошибался.
   - А при чем тут все же каша? - спросила Надя.
   - Каша? - переспросил удивленно Штрум и, вспомнив, сказал:  -  Каша  ни
при чем... В этой каше трудно разобраться,  понадобилось  сто  лет,  чтобы
разобраться.
   -  Это  тема  вашей   лекции   сегодняшней?   -   спросила   Александра
Владимировна.
   - Нет, пустое, я ведь и лекций не читаю, ни к селу ни к городу.
   Он поймал взгляд жены и почувствовал, - она понимала: интерес к  работе
вновь будоражил его.
   - Как жизнь? - спросил Штрум. - Приходила к тебе Марья Ивановна? Читала
тебе небось "Мадам Бовари", сочинение Бальзака?
   - А ну тебя, - сказала Людмила Николаевна.
   Ночью Людмила Николаевна ждала, что муж заговорит с ней о своей работе.
Но он молчал, и она ни о чем не спросила его.



        "17"

   Какими  наивными  представились  Штруму   идеи   физиков   в   середине
девятнадцатого века, взгляды  Гельмгольца,  сводившего  задачи  физической
науки к изучению сил притяжения и отталкивания, зависящих от  одного  лишь
расстояния.
   Силовое поле - душа материи! Единство,  объединяющее  волну  энергии  и
материальную корпускулу...  зернистость  света...  ливень  ли  он  светлых
капель или молниеносная волна?
   Квантовая теория поставила на место  законов,  управляющих  физическими
индивидуальностями, новые законы  -  законы  вероятностей;  законы  особой
статистики,  отбросившей   понятие   индивидуальности,   признающей   лишь
совокупности, физики прошлого века напоминали Штруму людей с  нафабренными
усами, в костюмах  со  стоячими  крахмальными  воротниками  и  с  твердыми
манжетами, столпившихся вокруг бильярдного стола.  Глубокомысленные  мужи,
вооруженные линейками и часами-хронометрами, хмуря густые брови,  измеряют
скорости и ускорения, определяют массы упругих шаров, заполняющих  мировое
зеленое суконное пространство.
   Но  пространство,  измеренное  металлическими  стержнями  и  линейками,
время,  отмеренное  совершеннейшими  часами,  вдруг  стали   искривляться,
растягиваться и сплющиваться. Их  незыблемость  оказалась  не  фундаментом
науки, а решетками и  стенами  ее  тюрьмы.  Пришла  пора  Страшного  Суда,
тысячелетние   истины   были   объявлены   заблуждениями.   В    старинных
предрассудках, ошибках, неточностях, словно в  коконах,  столетиями  спала
истина.
   Мир стал неевклидовым, его геометрическая природа формировалась массами
и их скоростями.
   С  нараставшей  стремительностью   шло   научное   движение   в   мире,
освобожденном Эйнштейном от оков абсолютного времени и пространства.
   Два  потока  -  один,  стремящийся  вместе   со   Вселенными,   второй,
стремящийся проникнуть в атомное ядро, - разбегаясь, не терялись один  для
другого, хотя один бежал в мире парсеков, другой  мерился  миллимикронами.
Чем глубже уходили физики в недра атома, тем  ясней  становились  для  них
законы, определяющие свечение звезд. Красное смещение  по  лучу  зрения  в
спектрах  далеких  галактик  породило  представление  о  разбегающихся   в
бесконечном  пространстве  Вселенных.  Но  стоило   предпочесть   конечное
чечевицеобразное, искривленное скоростями и массами пространство, и  можно
было  представить  себе,  что  расширением  охвачено  само   пространство,
увлекающее за собой галактики.
   Штрум не сомневался, нет в мире человека счастливей ученого... Иногда -
утром, по дороге в институт, и во время вечерней прогулки, и  вот  сегодня
ночью, когда он думал о своей работе, - его  охватывало  чувство  счастья,
смирения и восторга.
   Силы, наполняющие Вселенную  тихим  светом  звезд,  высвобождались  при
превращении водорода в гелий...
   За два года до войны два молодых  немца  расщепили  нейтронами  тяжелые
атомные ядра, и советские физики  в  своих  исследованиях,  придя  другими
путями к сходным результатам, вдруг ощутили то, что сто  тысяч  лет  назад
испытал пещерный человек, зажигая свой первый костер...
   Конечно, в двадцатом веке главное направление определяет физика...  Вот
так же, как в 1942 году  направлением  главного  удара  для  всех  фронтов
мировой войны стал Сталинград.
   Но следом, вплотную, по пятам,  шли  за  Штрумом  сомнения,  страдание,
неверие.



        "18"

   "Витя, я уверена, мое письмо дойдет до тебя, хотя я за линией фронта  и
за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я  никогда  не  получу,
меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой  мыслью
мне легче уйти из жизни.
   Людей,  Витя,  трудно  понять  по-настоящему...  Седьмого  июля   немцы
ворвались в город. В городском саду радио передавало последние известия, я
шла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать, дикторша
читала по-украински статью о боях. Я услышала отдаленную  стрельбу,  потом
через сад побежали люди,  я  пошла  к  дому  и  все  удивлялась,  как  это
пропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг  я  увидела  танк,  и  кто-то
крикнул: "Немцы прорвались!"
   Я  сказала:  "Не  сейте  панику";  накануне  я  заходила  к   секретарю
горсовета,  спросила  его  об  отъезде,  он  рассердился:  "Об  этом  рано
говорить, мы даже списков не составляли". Словом, это были немцы. Всю ночь
соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила  -
что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла,  что
никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось  еще  раз  посмотреть  на
тебя, поцеловать твой лоб, глаза, а я потом подумала - ведь  счастье,  что
ты в безопасности.
   Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я
была в своей комнате,  в  своей  постели,  но  ощутила  себя  на  чужбине,
затерянная, одна.
   Этим же утром мне напомнили забытое за годы  советской  власти,  что  я
еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: "Juden kaputt!"
   А затем мне напомнили об  этом  некоторые  мои  соседи.  Жена  дворника
стояла под моим окном и  говорила  соседке:  "Слава  Богу,  жидам  конец".
Откуда это? Сын ее женат на еврейке, и старуха  ездила  к  сыну  в  гости,
рассказывала мне о внуках.
   Соседка моя, вдова, у нее девочка 6 лет, Аленушка, синие, чудные глаза,
я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне  и  сказала:  "Анна  Семеновна,
попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в вашу комнату". "Хорошо, я
тогда перееду в вашу". "Нет, вы переберетесь в каморку за кухней".
   Я отказалась, там ни окна, ни печки.
   Я пошла в поликлинику,  а  когда  вернулась,  оказалось:  дверь  в  мою
комнату взломали, мои вещи свалили в  каморке.  Соседка  мне  сказала:  "Я
оставила у себя диван, он все равно не влезет в вашу новую комнатку".
   Удивительно, она кончила техникум, и покойный  муж  ее  был  славный  и
тихий человек, бухгалтер в Укоопспилке. "Вы вне  закона",  -  сказала  она
таким тоном, словно ей это очень выгодно. А ее дочь Аленушка сидела у меня
весь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было мое новоселье, и  она  не
хотела идти спать, мать ее унесла на руках. А затем, Витенька, поликлинику
нашу вновь открыли, а меня и еще одного врача-еврея уволили.  Я  попросила
деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: "Пусть  вам
Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите  ему
в Москву". Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала:  "Господи,
Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет". И доктор Ткачев пожал
мне руку. Я не знаю, что  тяжелей:  злорадство  или  жалостливые  взгляды,
которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку. Не думала я, что  придется
мне все это пережить.
   Многие  люди  поразили  меня.  И   не   только   темные,   озлобленные,
безграмотные. Вот  старик  педагог,  пенсионер,  ему  75  лет,  он  всегда
спрашивал о тебе,  просил  передать  привет,  говорил  о  тебе:  "Он  наша
гордость".  А  в  эти  дни  проклятые,  встретив  меня,  не  поздоровался,
отвернулся. А потом мне рассказывали,  -  он  на  собрании  в  комендатуре
говорил: "Воздух очистился, не пахнет чесноком". Зачем ему это - ведь  эти
слова его пачкают. И на том же собрании сколько клеветы на евреев  было...
Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И,
знаешь, в моем сознании с царских времен  антисемитизм  связан  с  квасным
патриотизмом людей из "Союза Михаила Архангела". А здесь я увидела, -  те,
что кричат об  избавлении  России  от  евреев,  унижаются  перед  немцами,
по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников.
А темные люди из пригорода ходят грабить,  захватывают  квартиры,  одеяла,
платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов.  А  есть
душевно  вялые  люди,  они  поддакивают  всему  дурному,  лишь  бы  их  не
заподозрили в несогласии с властями.
   Ко мне  беспрерывно  прибегают  знакомые  с  новостями,  глаза  у  всех
безумные, люди как в бреду. Появилось странное  выражение:  "перепрятывать
вещи". Кажется, что у соседа надежней. Перепрятывание вещей напоминает мне
игру.
   Вскоре объявили о  переселении  евреев,  разрешили  взять  с  собой  15
килограммов вещей. На стенах домов висели желтенькие  объявленьица:  "Всем
жидам предлагается переселиться в район Старого города  не  позднее  шести
часов вечера 15 июля 1941 года". Не переселившимся - расстрел.
   Ну вот, Витенька, собралась и я.  Взяла  я  с  собой  подушку,  немного
белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две  тарелки.
Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов  медицинских.  Взяла
твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с  папой
снят, томик Пушкина, "Lettres de mon moulin", томик  Мопассана,  где  "Une
vie", словарик, взяла Чехова, где "Скучная история" и "Архиерей", - вот и,
оказалось, заполнила всю свою корзинку. Сколько я  под  этой  крышей  тебе
писем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж  скажу  тебе,  о
своем одиночестве.
   Простилась с домом, с садиком, посидела несколько  минут  под  деревом,
простилась с соседями. Странно устроены некоторые люди.  Две  соседки  при
мне стали спорить о том, кто возьмет себе стулья, кто письменный столик, а
стала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила  соседей  Басанько,  если
после войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут  поподробней  -  и
мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик,  -  последний  вечер
как-то особенно ласкалась ко мне.
   Если приедешь, ты ее покорми за хорошее отношение к старой жидовке.
   Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до  Старого
города, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне  казалось,
черст