, при которых  они  были  найдены.  На  это  больше  всего  и
рассчитывал Мейсон, надеясь добиться  осуждения.  Прежде  всего  он  хотел
доказать, что Клайд лгал, заявляя, будто аппарат и штатив  не  принадлежат
ему. Для этого Мейсон сначала вызвал Эрла Ньюкома,  который  под  присягой
показал, что в тот  день,  когда  он,  Мейсон,  Хейт  и  другие  участники
расследования повезли Клайда на озеро Большой  Выпи,  где  было  совершено
преступление, он, Ньюком, и некий  местный  житель  Билл  Суортс  (который
также  даст  здесь  показания),  обшаривая  кусты  и  поваленные  деревья,
натолкнулись на штатив, спрятанный под лежащим на берегу  стволом.  Затем,
отвечая  Мейсону  (Белнеп  и  Джефсон  пытались  протестовать,  но   судья
неизменно отклонял их протесты), Ньюком  прибавил,  что,  когда  у  Клайда
спросили, был ли у  него  фотографический  аппарат  или  этот  штатив,  он
ответил отрицательно. Услышав показания Ньюкома, Белнеп и  Джефсон  громко
выразили свое возмущение.
   Сразу же вслед за  этим  суду  был  представлен  протокол,  подписанный
Хейтом, Бэрлеем, Слэком,  Краутом,  Суэнком,  Сисселом,  Биллом  Суортсом,
землемером Руфусом Форстером  и  Ньюкомом:  в  протоколе  говорилось,  что
Клайд, когда ему был показан штатив  и  задан  вопрос,  не  его  ли  вещь,
"решительно и многократно это отрицал". И хотя судья Оберуолцер приказал в
конце концов вычеркнуть это показание из протокола суда, Мейсон, желая  во
что бы то ни стало подчеркнуть, насколько оно важно, сразу прибавил:
   - Прекрасно, ваша честь, но у меня есть и еще  свидетели,  которые  под
присягой подтвердят все, что написано в этом документе, и даже больше. - И
сейчас же вызвал: - Джозеф Фрейзер.
   На свидетельском месте появился  продавец  спортивных  принадлежностей,
фотографических аппаратов и прочего и показал под присягой, что во  второй
половине мая обвиняемый Клайд Грифитс, которого он знал в лицо и по имени,
купил у него в рассрочку фотографический аппарат фирмы  Сэнк,  размером  3
1/2 x 5 1/2 со  штативом.  Тщательно  осмотрев  предъявленный  ему  теперь
аппарат и желтый штатив и сличив стоящие на них номера с записями в  своих
книгах, Фрейзер подтвердил, что именно эти вещи он продал тогда Клайду.
   Клайд был сражен. Значит, они нашли и аппарат и  штатив.  И  это  после
того, как он утверждал, что у него не было никакого аппарата! Что подумают
о такой явной лжи присяжные, и судья, и вся публика? Поверят ли теперь его
рассказу о пережитом им душевном перевороте, когда доказано, что он солгал
даже насчет  этого  несчастного  аппарата?  Лучше  бы  он  сразу  во  всем
сознался.
   Но, пока он об этом раздумывал, Мейсон вызвал Саймона  Доджа,  молодого
лесоруба, показавшего, что по просьбе прокурора  в  субботу  шестнадцатого
июля он с Дженом Полом, который вытащил тело Роберты  из  воды,  несколько
раз ныряли в том месте, где найдено  было  тело,  и  в  конце  концов  ему
удалось найти фотографический аппарат. Аппарат тут же был показан Доджу  и
опознан им.
   И тотчас после этого - показания, относящиеся к найденным  тогда  же  в
аппарате, но до сих пор не упоминавшимся пленкам: извлеченные  из  воды  и
проявленные, они были теперь включены в число  улик;  на  четырех  снимках
можно было рассмотреть женщину, в точности похожую на Роберту, а  на  двух
нетрудно было узнать Клайда. Белнепу не удалось ни  опровергнуть  это,  ни
исключить снимки из числа вещественных доказательств.
   Потом  Флойд  Тэрстон,  гостивший  на   даче   Крэнстонов   в   Шейроне
восемнадцатого июня (как раз когда туда впервые приехал  Клайд),  показал,
что в тот день Клайд сделал несколько снимков аппаратом примерно такого же
вида и размера, как тот, который был ему тут показан.  Но  он  не  решился
утверждать, что это и есть тот самый аппарат, и потому его показания  были
исключены из протокола.
   После него  Эдна  Пэттерсон,  горничная  гостиницы  на  Луговом  озере,
показала, что, когда вечером седьмого июля она вошла  в  комнату,  занятую
Клайдом и  Робертой,  Клайд  держал  в  руках  фотографический  аппарат  -
насколько она припоминает, такой же величины  и  такого  же  вида,  как  и
находящийся сейчас перед нею. Тогда же  она  видела  и  штатив.  И  Клайд,
который в странном оцепенении следил за происходящим,  вспомнил,  как  эта
девушка зашла тогда в комнату. И он с тягостным  удивлением  подумал:  как
странно, что свидетели из самых разных, неожиданных и не связанных друг  с
другом мест, да еще спустя такое долгое время, могут создать такую прочную
цепь улик!
   В последующие дни - причем Белнеп и Джефсон все снова и снова неутомимо
оспаривали допустимость  такого  рода  показаний  -  были  выслушаны  пять
врачей, которых вызвал  Мейсон,  когда  тело  Роберты  было  доставлено  в
Бриджбург; все они по очереди под присягой заявили, что ушибы  на  лице  и
голове, принимая во внимание физическое состояние Роберты, вполне могли ее
оглушить. Состояние легких покойной (их подвергли  испытанию,  погружая  в
воду) доказывало, что в момент падения за борт она была еще жива,  хотя  и
не обязательно находились в сознаний. Что же касается орудия, которым были
нанесены удары, врачи не решались высказывать  какие-либо  догадки,  кроме
того, что это орудие было тупое. И как ни были строги и придирчивы  Белнеп
и Джефсон, они не заставили врачей признать, что удары  могли  и  не  быть
настолько  сильными,  чтобы  оглушить  Роберту  и  лишить  ее  сознания...
наиболее серьезной была, видимо, рана на темени, такая глубокая, что здесь
образовался  сгусток  крови.   В   качестве   вещественных   доказательств
предъявлены были фотографические снимки.
   Именно этот момент, когда и  публику  и  присяжных  охватило  глубокое,
тягостное волнение, выбрал Мейсон, чтобы предъявить  также  многочисленные
снимки лица Роберты, сделанные в то время, когда она находилась в  ведении
Хейта, врачей и братьев Луи. Было показано, что размеры  кровоподтеков  на
лице точно соответствуют двум сторонам фотографического аппарата. А  вслед
за этим Бэртон  Бэрлей  показал  под  присягой,  что  он  обнаружил  между
объективом и крышкой аппарата два  волоса,  точно  таких  же,  как  волосы
Роберты (во всяком случае, это усиленно доказывал Мейсон).  И  тут,  после
многих часов заседания, Белнеп, которого взволновали и  привели  в  ярость
подобного рода улики, попытался опровергнуть их с  помощью  сарказма:  под
конец он вырвал один волосок из своей светлой шевелюры и спросил присяжных
и Бэрлея, осмелится ли он утверждать, что по одному волоску можно судить о
цвете чьих бы то ни было волос, и не готовы ля они  поверить,  что  и  вот
этот волос взят с головы Роберты.
   Потом Мейсон вызвал свидетельницу миссис Ратджер Донэгью, которая самым
спокойным и ровным  тоном  сообщила,  что  вечером  восьмого  июля,  между
половиной шестого и шестью часами, она и ее  муж  разбили  палатку  вблизи
Лунной бухты, а затем поехали кататься на лодке и ловить  рыбу,  и,  когда
они были примерно в полумили от берега и  в  четверти  мили  от  поросшего
лесом мыса, ограждающего Лунную бухту с севера, она услышала крик.
   - Между половиной шестого и шестью, вы говорите?
   - Да, сэр.
   - Так какого числа это было?
   - Восьмого июля.
   - И в каком точно месте вы были в это время?
   - Мы были...
   - Не "мы". Где были вы лично?
   - Я вместе с мужем переплывала на лодке через ту часть озера,  которая,
как я после узнала, называется Южным заливом.
   - Так. Теперь расскажите, что случилось дальше.
   - Когда мы доплыли до середины залива, я услышала крик.
   - Какой крик?
   - Душераздирающий, как будто кто-то кричал от боли... или  от  ужаса...
Пронзительный крик - я потом не могла его забыть.
   Тут поднялся Белнеп, ходатайствуя  об  исключении  последней  фразы  из
протокола, и дано было указание вычеркнуть ее.
   - Откуда доносился этот крик?
   - Издалека. Из лесу или, может быть, из какого-то места позади него.
   - Знали ли вы тогда, что по ту сторону мыса есть еще залив или бухта?
   - Нет, сэр.
   - Ну, а что же вы подумали тогда - что кричат в прибрежном лесу?
   (Протест защиты, принятый судом.)
   - А теперь скажите нам, кто это кричал - мужчина  или  женщина?  И  что
именно кричали?
   - Кричала женщина. Крик  был  очень  пронзительный  и  явственный,  но,
конечно, далекий. Она вскрикнула дважды - как будто "Ой-ой!" или  "А-ах!",
как кричит человек, когда ему больно.
   - Вы уверены, что не ошиблись  и  что  кричала  именно  женщина,  а  не
мужчина?
   - Нет, сэр. Я вполне уверена. Голос был женский,  слишком  высокий  для
мужчины или для мальчика. Так могла кричать только женщина.
   - Понимаю. А теперь скажите-ка, миссис  Донэгью...  вот  эта  точка  на
карте показывает, где было найдено тело Роберты Олден, - видите?
   - Да, сэр.
   - А видите вторую точку, вот здесь, за  деревьями,  которая  показывает
приблизительно, где находилась ваша лодка?
   - Вижу, сэр.
   - Не думаете ли вы, что голос доносился с указанного здесь места Лунной
бухты?
   (Опротестовано. Протест принят.)
   - Не повторился ли крик?
   - Нет, сэр. Я ждала. Кроме того, я обратила на этот крик внимание мужа,
и мы с ним оба ждали, но больше ничего не слышали.
   Потом за свидетельницу взялся Белнеп, жаждавший доказать, что крик  мог
быть вызван ужасом, но не болью; он допросил ее заново с самого  начала  и
убедился, что ни ее, ни  ее  мужа,  также  вызванного  свидетелем,  никоим
образом невозможно поколебать. Они уверяли, что крик  неизвестной  женщины
произвел на них глубокое,  неизгладимое  впечатление.  Он  преследовал  их
обоих, и, вернувшись в палатку, они все время о нем говорили. Муж не хотел
отыскивать место, откуда доносился крик, потому что были уже сумерки, а ей
все чудилось, что там, в лесу,  убили  какую-то  женщину  или  девушку,  и
потому она не хотела оставаться здесь дольше, и на следующее же  утро  они
отправились на другое озеро.
   Томас Баррет, адирондакский проводник, обслуживавший  лагерь  на  озере
Дэм, показал, что в час,  указанный  миссис  Донэгью,  он  шел  берегом  к
гостинице на озере Большой Выпи и не только  видел  мужчину  и  женщину  в
лодке, примерно в описанном  свидетельницей  месте,  но  южнее  на  берегу
залива заметил также и палатку этих туристов. Он показал еще,  что  лодку,
находящуюся в Лунной бухте, невозможно увидеть откуда-либо со  стороны,  -
разве только если вы находитесь у самого входа в бухту. Вход очень узок, и
с озера бухта совершенно не видна. Были  и  еще  свидетели,  подтвердившие
это.
   И тут (этот психологический эффект был  тщательно  обдуман  заранее)  в
час, когда в высоком, узком зале  суда  свет  вечернего  солнца  уже  стал
меркнуть, Мейсон начал читать письма Роберты одно за другим, совсем просто
и без всякой декламации, но с тем сочувствием и глубоким волнением,  какое
пробудилось в нем при первом их чтении. Тогда они заставили его плакать.
   Он начал с первого письма, написанного восьмого июня - всего через  три
дня  после  ее  отъезда  из  Ликурга,  -  и  прочел  их  все,  вплоть   до
четырнадцатого, пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого.
   По отдельным местам различных писем и по упоминающимся то там,  то  тут
событиям и фактам можно было воссоздать всю историю знакомства  Роберты  с
Клайдом, вплоть до его намерения приехать за нею через три  недели,  затем
через месяц, затем восьмого или девятого июля... и затем  -  ее  внезапная
угроза, после чего он поспешно решил встретиться с нею  в  Фонде.  И  пока
Мейсон  читал  эти  бесконечно   трогательные   письма,   влажные   глаза,
появившиеся в руках платки и  покашливание  свидетельствовали  о  силе  их
воздействия на публику и на присяжных.

   "Ты советовал мне не тревожиться, не думать так много о том, как я себя
чувствую, и весело проводить время.  Хорошо  тебе  говорить,  когда  ты  в
Ликурге,  окружен  друзьями  и  тебя  повсюду   приглашают.   Мне   трудно
разговаривать по телефону  от  Уилкоксов:  всегда  кто-нибудь  может  меня
услышать, а ты все  время  напоминаешь,  что  нельзя  говорить  и  того  и
другого. Мне надо было о многом тебя спросить, но по телефону не  удалось.
Ты все время  только  повторяешь,  что  все  уладится.  Но  ты  не  сказал
определенно, что приедешь двадцать седьмого. Я не совсем разобрала -  было
очень плохо слышно, - но как будто ты почему-то задержишься еще позже.  Но
это невозможно, Клайд! Папа и мама третьего уезжают в Хемилтон, к дяде.  А
Том и Эмилия в тот же день поедут к сестре. Но я не могу и не  хочу  опять
ехать к ней. И не могу оставаться здесь совсем одна. Так  что  ты  должен,
право же, должен приехать, как обещал. Клайд, в таком положении я не  могу
дольше ждать, и ты просто должен приехать и увезти  меня  отсюда.  Только,
пожалуйста, умоляю тебя, не мучай меня больше никакими отсрочками".

   И еще:

   "Клайд, я поехала домой, потому что думала, что могу  тебе  верить.  Ты
тогда торжественно обещал приехать за мной самое позднее через три  недели
и уверял, что за это время успеешь все устроить, соберешь достаточно денег
и мы сможем жить на них, пока ты не найдешь где-нибудь другую  работу.  Но
третьего июля будет уже почти месяц, как я здесь, а вчера ты совсем не был
уверен, что сумеешь приехать третьего. А ведь  я  сказала  тебе,  что  мои
родители уезжают на десять дней в Хемилтон. Потом, правда, ты сказал,  что
приедешь, но сказал как будто для того, чтобы меня успокоить. И  я  с  тех
пор ужасно волнуюсь.
   Пойми, Клайд, я совсем больна. Мне кажется, я каждую минуту могу упасть
в обморок, и кроме того, я все время мучительно думаю, как  же  мне  быть,
если ты не приедешь, и это сводит меня с ума".

   "Клайд, я знаю, что ты больше совсем не любишь меня и хотел  бы,  чтобы
все было по-иному. Но что же мне делать? Я знаю, ты скажешь, что я так  же
виновата во всем, как и ты. Если бы люди знали, они бы, наверно, тоже  так
думали. Но ведь я так просила тебя, чтобы ты не заставлял меня идти на то,
чего я не хотела делать, - я и тогда боялась, что пожалею об  этом.  Но  я
слишком тебя любила, чтобы дать тебе уйти, раз ты так настаивал..."

   "Клайд, если б я могла умереть! Тогда бы все разрешилось. И в последнее
время я много молилась об этом - правда, молилась, потому что жизнь теперь
совсем не так дорога мне, как было прежде, когда мы встретились и ты  меня
полюбил.  Какое  это  было  счастливое  время!  Если  бы   все   сложилось
по-иному... Если бы мы с тобой тогда не встретились! Так было  бы  гораздо
лучше и для меня и для всех нас. Но теперь я не могу, Клайд, ведь  у  меня
нет ни гроша и нет другой возможности дать имя нашему ребенку. Но если  бы
я не боялась принести страшное горе и позор  маме  и  отцу  и  всем  своим
родным, поверь, я предпочла бы совсем другой выход. Это чистая правда".

   И еще:

   "Клайд, Клайд, все в жизни так изменилось  с  прошлого  года!  Подумай,
тогда мы ездили на озеро Крам и на другие озера возле Фонды и  Гловерсвила
и Литл-Фолз, а теперь... теперь... Только что за Томом и Эмилией зашли  их
друзья и подруги, и они пошли собирать землянику. А я смотрела им вслед  и
думала, что не могу пойти с ними и никогда уже не буду такой, как они... и
я долго-долго плакала".

   И наконец:

   "Сегодня я прощалась со своими любимыми местами. Знаешь,  милый,  здесь
столько славных уголков, и все они мне так дороги! Ведь  я  прожила  здесь
всю свою жизнь. Во-первых, у нас тут есть колодец, со всех сторон обросший
зеленым мхом. Я пошла и попрощалась с ним,  потому  что  теперь  не  скоро
опять приду к нему - может быть, никогда. Потом - старая яблоня; мы всегда
играли под нею, когда были маленькими, - Эмилия, Том, Гифорд  и  я.  Потом
"Вера" - забавная маленькая беседка в фруктовом саду,  -  мы  в  ней  тоже
иногда играли.
   О Клайд, ты не представляешь, что все это для меня значит! В этот раз я
уезжаю из дому с таким чувством, как будто никогда больше  не  вернусь.  А
мама, бедная мама, я так люблю ее, и мне так тяжело, что  я  ее  обманула!
Она никогда не сердится и всегда мне очень помогает.  Иногда  мне  хочется
все рассказать ей, но я не могу. У нее и без того немало огорчений, и я не
могла бы нанести ей такой жестокий удар. Нет, если я уеду  и  когда-нибудь
вернусь, - замужняя или мертвая, мне это уже почти все равно, - она ничего
не узнает, я не доставлю ей никакого горя, и это для меня гораздо  важнее,
чем самая жизнь. Итак, до свидания, Клайд, мы встретимся,  как  ты  сказал
мне по телефону. Прости, что я доставила тебе столько беспокойства.
   Твоя печальная Роберта".

   Во время чтения Мейсон  порою  не  мог  сдержать  слез,  а  когда  была
перевернута последняя страница, - усталый, но торжествующий  от  сознания,
что его доводы исчерпывающи и неопровержимы, воскликнул:
   - Народ закончил!
   И в эту минуту из груди миссис Олден, которая находилась  в  зале  суда
вместе с мужем и Эмилией и была безмерно  измучена  долгими,  напряженными
днями процесса и особенно этим чтением, вырвался крик, похожий на рыдание,
и она упала в обморок. Клайд, тоже усталый и измученный, услышав ее крик и
увидев, что она упала, вскочил... Тотчас  предостерегающая  рука  Джефсона
опустилась на его плечо, а тем  временем  судебные  пристава  и  ближайшие
соседи из публики, поддерживая миссис Олден, помогли ей и Тайтусу выйти из
зала. Эта сцена чрезвычайно взволновала всех присутствующих и привела их в
такую  ярость,  как  будто  Клайд  тут  же  на  месте  совершил  еще  одно
преступление.
   Понемногу возбуждение улеглось, но  в  зале  стало  уже  совсем  темно,
стрелки стенных часов показывали пять, и все в суде устали; поэтому  судья
Оберуолцер счел нужным объявить перерыв до завтрашнего утра.
   И сейчас же все репортеры и фотографы поднялись с мест,  перешептываясь
о том, что наутро предстоит выступление  защиты  и  любопытно,  каковы  ее
свидетели и позволят ли Клайду перед лицом такого  невероятного  множества
показаний против него выступить в качестве свидетеля в свою защиту, или же
его защитники удовольствуются более или менее правдоподобными ссылками  на
невменяемость и нравственную неустойчивость? Это может кончиться для  него
пожизненным тюремным заключением - не меньше.
   А Клайд, выходя из здания суда под свистки и проклятия толпы, спрашивал
себя, хватит ли у него завтра мужества выступить в качестве свидетеля, как
это было ими давно и тщательно обдумано... И еще он  думал  (из  тюрьмы  и
обратно его водили  без  наручников):  нельзя  ли,  если  никто  не  будет
смотреть, завтра вечером, когда все встанут с  места,  и  толпа  придет  в
движение, и его конвоиры направятся к нему... нельзя  ли...  вот  если  бы
побежать, или нет - непринужденно, спокойно, но быстро и как бы  ненароком
подойти к этой лестнице, а потом - вниз и... ну, куда бы она ни вела... не
к той ли маленькой боковой двери подле главной лестницы,  которую  он  еще
раньше видел из окна тюрьмы? Ему бы только добраться до какого-нибудь леса
- и потом идти... идти... или просто бежать, бежать, пусть без  остановок,
без  еды,  пусть  целыми  днями,  пока...  ну,  пока  он  не  выберется...
куда-нибудь. Конечно, можно попытаться... Его могут пристрелить, в  погоню
за ним могут пустить собаку, послать людей, но  все  же  можно  попытаться
спастись, не так ли?
   Потому что здесь у него нет надежды на спасение. После всего, что  было
на суде, никто и нигде не поверит  в  его  невиновность.  А  он  не  хочет
умереть такой смертью. Нет, нет, только не так!
   И вот еще одна тягостная, черная, мучительная ночь.
   И за нею еще одно тягостное, серое и холодное утро.



23

   На следующее утро к восьми часам бросающиеся  в  глаза  заголовки  всех
крупнейших газет города возвестили всем и каждому в самых ясных и понятных
выражениях:

   "ОБВИНЕНИЕ ПО ДЕЛУ ГРИФИТСА ЗАКОНЧИЛОСЬ ПОТОКОМ ПОТРЯСАЮЩИХ ПОКАЗАНИЙ.
   МОТИВЫ И СПОСОБ УБИЙСТВА НЕОПРОВЕРЖИМО ДОКАЗАНЫ,
   СЛЕДЫ СЕРЬЕЗНЫХ