повернул под дубы к неясной громаде замка, где в нескольких  окнах  желтел
свет. На крыльце кто-то, увидев Телегина, бросил  папироску  и  вытянулся.
"Что, почты не было?" - "Никак нет, ваше благородие, ожидаем". Иван  Ильич
вошел в прихожую. В глубине  ее,  над  широкой  дубовой  лестницей,  висел
старинный гобелен, на нем, среди тонких деревцев, стояли Адам и  Ева,  она
держала в руке яблоко, он - срезанную ветвь с цветами. Их выцветшие лица и
голубоватые тела неясно освещала свеча, стоящая в  бутылке  на  лестничной
тумбе.
   Иван Ильич отворил дверь направо и вошел  в  пустую  комнату  с  лепным
потолком, рухнувшим в углу, там,  где  вчера  в  стену  ударил  снаряд.  У
горящего камина, на койке, сидели  поручик  князь  Вольский  и  подпоручик
Мартынов.  Иван  Ильич  поздоровался,  спросил,  когда  ожидают  из  штаба
автомобиль, и присел неподалеку на патронные жестянки, щурясь от света.
   - Ну что, у вас все постреливают? - спросил Мартынов.
   Иван Ильич не ответил, пожал плечами. Князь Бельский продолжал говорить
вполголоса:
   - Главное - это вонь. Я написал домой, -  мне  не  страшна  смерть.  За
отечество я  готов  пожертвовать  жизнью,  для  этого  я,  строго  говоря,
перевелся в пехоту и сижу в окопах, но вонь меня убивает.
   - Вонь - это  ерунда,  не  нравится,  не  нюхай,  -  отвечал  Мартынов,
поправляя аксельбант, - а вот что здесь нет женщины - это существенно. Это
- к добру не приведет. Суди сам, - командующий армией - старая  песочница,
и нам здесь устроили монастырь, - ни водки, ни женщин. Разве это забота об
армии, разве это война?
   Мартынов поднялся с койки и сапогом стал пихать пылающие поленья. Князь
задумчиво курил, глядя на огонь.
   - Пять миллионов солдат, которые гадят, -  сказал  он,  -  кроме  того,
гниют трупы и лошади. На всю жизнь у меня останется воспоминание  об  этой
войне, как о том, что дурно пахнет. Брр...
   На дворе послышалось пыхтенье автомобиля.
   - Господа, почту привезли! - крикнул в дверь взволнованный голос.
   Офицеры вышли на крыльцо. Около  автомобиля  двигались  темные  фигуры,
несколько человек бежало по двору. И  хриплый  голос  повторял:  "Господа,
прошу не хватать из рук".
   Мешки с почтой и посылками были внесены в прихожую, и на лестнице,  под
Адамом и Евой, их стали распаковывать. Здесь была почта  за  целый  месяц.
Казалось, в этих грязных парусиновых мешках было скрыто целое море любви и
тоски - вся покинутая, милая, невозвратная жизнь.
   - Господа, не хватайте из рук, - хрипел штабс-капитан  Бабкин,  тучный,
багровый человек. - Прапорщик Телегин, шесть писем и посылка...  Прапорщик
Нежный, - два письма...
   - Нежный убит, господа...
   - Когда?
   - Сегодня утром.
   Иван Ильич пошел к камину. Все шесть  писем  были  от  Даши.  Адрес  на
конвертах написан крупным почерком. Ивана Ильича заливало нежностью к этой
милой  руке,  написавшей  такие  большие  буквы.  Нагнувшись  к  огню,  он
осторожно  разорвал  первый  конверт.  Оттуда  пахнуло   на   него   таким
воспоминанием, что пришлось на минуту закрыть глаза. Потом он прочел:
   "Мы проводили вас и уехали с  Николаем  Ивановичем  в  тот  же  день  в
Симферополь и вечером сели в  петербургский  поезд.  Сейчас  мы  на  нашей
старой квартире. Николай Иванович очень встревожен: от Катюши нет  никаких
вестей, где она - не знаем. То, что у нас с вами случилось, так  велико  и
так внезапно, что я еще не могу опомниться. Не вините меня, что я вам пишу
на "вы". Я вас люблю. Я буду вас верно и очень  сильно  любить.  А  сейчас
очень смутно, - по улицам проходят войска с  музыкой,  до  того  печально,
точно счастье уходит вместе с трубами, с этими солдатами. Я знаю,  что  не
должна этого писать, но вы все-таки будьте осторожны на войне".
   - Ваше благородие. Ваше благородие. - Телегин  с  трудом  обернулся,  в
дверях стоял вестовой. -  Телефонограмма,  ваше  благородие...  Требуют  в
роту.
   - Кто?
   - Подполковник Розанов. Как можно скорей просили быть.
   Телегин сложил недочитанное  письмо,  вместе  с  остальными  конвертами
засунул под рубашку, надвинул картуз на глаза и вышел.
   Туман теперь стал еще гуще, деревьев не было видно, идти пришлось как в
молоке, только по хрусту гравия определяя дорогу, Иван Ильич повторял:  "Я
буду  вас  верно  и  очень   сильно   любить".   Вдруг   он   остановился,
прислушиваясь. В тумане не было ни звука,  только  падала  иногда  тяжелая
капля с дерева. И вот неподалеку он стал различать  какое-то  бульканье  и
мягкий шорох. Он двинулся дальше, бульканье стало  явственнее.  Он  сильно
откинулся назад, - глыба земли, оторвавшись  из-под  ног  его,  рухнула  с
тяжелым плеском в воду.
   Очевидно,  это  было  то  место,  где  шоссе  обрывалось  над  рекой  у
сожженного моста. На той стороне, шагах в ста отсюда, он это знал, к самой
реке подходили австрийские окопы. И действительно, вслед за плеском  воды,
как кнутом, с той стороны хлестнул выстрел и покатился по  реке,  хлестнул
второй, третий, затем словно рвануло железо - раздался длинный залп,  и  в
ответ ему захлопали отовсюду заглушенные туманом торопливые выстрелы.  Все
громче, громче загрохотало, заухало, заревело  по  всей  реке,  и  в  этом
окаянном шуме хлопотливо затакал пулемет. Бух! -  ухнуло  где-то  в  лесу.
Дырявый грохочущий туман плотно висел над землей, прикрывая это обычное  и
омерзительное дело.
   Несколько раз около Ивана Ильича с чавканьем  в  дерево  хлопала  пуля,
валилась ветка. Он свернул с шоссе на поле и  пробирался  наугад  кустами.
Стрельба так же внезапно начала затихать и  окончилась.  Иван  Ильич  снял
фуражку и вытер мокрый лоб. Снова было тихо, как под  водой,  лишь  падали
капли с кустов. Слава богу. Дашины письма он сегодня прочтет.  Иван  Ильич
засмеялся и перепрыгнул через канавку. Наконец совсем  рядом  он  услышал,
как кто-то, зевая, проговорил:
   - Вот тебе и поспали, Василий, я говорю - вот тебе и поспали.
   - Погоди, - ответили отрывисто. - Идет кто-то.
   - Кто идет?
   - Свой, свой, - поспешно сказал Телегин и  сейчас  же  увидел  земляной
бруствер окопа и запрокинувшиеся  из-под  земли  два  бородатых  лица.  Он
спросил:
   - Какой роты?
   - Третьей, ваше благородие,  свои.  Что  же  вы,  ваше  благородие,  по
верху-то ходите? Задеть могут.
   Телегин прыгнул в окоп и пошел по нему до хода  сообщения,  ведущего  к
офицерской землянке. Солдаты, разбуженные стрельбой, говорили:
   - В такой туман, очень просто, он речку где-нибудь перейдет.
   - Ничего трудного.
   - Вдруг - стрельба, гул - здорово живешь... Напугать, что ли, хочет или
он сам боится?
   - А ты не боишься?
   - Так ведь я-то что же? Я ужас пужливый.
   - Ребята, Гавриле палец долой оторвало.
   - Заверещал, палец вот так кверху держит.
   - Вот ведь кому счастье... Домой отправят.
   - Что ты! Кабы ему всю руку оторвало. А с пальцем - погниет поблизости,
и опять пожалуйте в роту...
   - Когда эта война кончится?
   - Ладно тебе.
   - Кончится, да не мы это увидим.
   - Хоть бы Вену, что ли бы, взяли.
   - А тебе она на что?
   - Так, все-таки.
   - К весне воевать не кончим, - все равно  все  разбегутся.  Землю  кому
пахать - бабам? Народу накрошили -  полную  меру.  Будет.  Напились,  сами
отвалимся.
   - Ну, енералы скоро воевать не перестанут.
   - Это что за разговор?.. Кто это тут говорит?..
   - Будет тебе собачиться, унтер... Проходи...
   - Енералы воевать не перестанут.
   - Верно, ребята. Первое дело, -  двойное  жалованье  идет  им,  кресты,
ордена. Мне один человек сказывал: за каждого, говорит, рекрута  англичане
платят нашим генералам по тридцать восемь целковых с полтиной за душу.
   - Ах, сволочи! Как скот продают.
   - Ладно, потерпим, увидим.
   Когда Телегин вошел  в  землянку,  батальонный  командир,  подполковник
Розанов, тучный, в очках, с редкими вихрами, проговорил, сидя в  углу  под
еловыми ветками, на попонах:
   - Явился, голубчик.
   - Виноват, Федор Кузьмич, сбился с дороги - туман страшный.
   - Вот что, голубчик, придется нынче ночью потрудиться...
   Он положил в рот корочку хлеба, которую  все  время  держал  в  грязном
кулаке. Телегин медленно стиснул челюсти.
   - Штука в том, что нам приказано, милейший Иван  Ильич,  батенька  мой,
перебраться на  ту  сторону.  Хорошо  бы  это  дело  соорудить  как-нибудь
полегче. Садитесь рядышком. Коньячку  желаете?  Вот  я  придумал,  значит,
такую штуку... Навести мостик как раз против большой ракиты. Перекинем  на
ту сторону два взвода...



        16

   - Сусов.
   - Здесь, ваше благородие.
   - Подкапывай... Тише, не кидай в  воду.  Ребята,  подавайте,  подавайте
вперед... Зубцов!
   - Здесь, ваше благородие.
   -  Погоди-ка...  Наставляй  вот  сюда...  Подкопни  еще...   Опускай...
Легче...
   - Легче, ребята, плечо оторвешь... Насовывай...
   - Ну-ка, посунь...
   - Не ори, тише ты, сволочь!
   - Упирай другой конец... Ваше благородие, поднимать?
   - Концы привязали?
   - Готово.
   - Поднимай...
   В облаках тумана, насыщенного лунным светом, заскрипев,  поднялись  две
высокие жерди, соединенные перекладинами, - перекидной  мост.  На  берегу,
едва  различимые,  двигались  фигуры  охотников.   Говорили   и   ругались
торопливым шепотом.
   - Ну что - сел?
   - Сидит хорошо.
   - Опускай... осторожнее...
   - Полегоньку, полегоньку, ребята...
   Жерди, упертые концами в берег речки, в самом узком месте ее,  медленно
начали клониться и повисли в тумане над водой.
   - Достанет до берега?
   - Тише опускай...
   - Чижол очень.
   - Стой, стой, легче!..
   Но все же дальний конец моста с громким всплеском лег на воду.  Телегин
махнул рукой.
   - Ложись!
   Неслышно в траве на берегу прилегли, притаились фигуры охотников. Туман
редел, но стало темнее, и воздух жестче перед рассветом.  На  той  стороне
было тихо. Телегин позвал:
   - Зубцов!
   - Здесь!
   - Лезь, настилай!
   Пахнущая  едким  потом   рослая   фигура   охотника   Василия   Зубцова
соскользнула мимо Телегина с берега в воду. Иван Ильич увидел, как большая
рука, дрожа, ухватилась за траву, отпустила ее и скрылась.
   - Глыбко, - зябким шепотом проговорил Зубцов откуда-то снизу. - Ребята,
подавай доски...
   - Доски, доски давай!
   Неслышно и быстро, с рук на руки, стали подавать  доски.  Прибивать  их
было нельзя, - боялись шума. Наложив первые ряды, Зубцов вылез из воды  на
мостик и вполголоса приговаривал, стуча зубами:
   - Живей, живей подавай... Не спи...
   Под мостом журчала студеная вода, жерди  колебались.  Телегин  различал
темные очертания кустов на той стороне, и, хотя это были  точно  такие  же
кусты, как и на нашем берегу, вид их казался жутким. Иван  Ильич  вернулся
на берег, где лежали охотники, и крикнул резко:
   - Вставай!
   Сейчас  же  в  беловатых  облаках  поднялись   преувеличенно   большие,
расплывающиеся фигуры.
   - По одному бегом!..
   Телегин повернул к мосту. В ту же минуту, словно луч  солнца  уперся  в
туманное облако, осветились желтые доски, вскинутая в испуге  чернобородая
голова Зубцова. Луч прожектора  метнулся  вбок,  в  кусты,  вызвал  оттуда
корявую ветвь с голыми сучьями и снова  лег  на  доски.  Телегин,  стиснув
зубы, побежал через мост. И сейчас же словно  обрушилась  вся  эта  черная
тишина, громом отдалась в голове. По мосту  с  австрийской  стороны  стали
бить ружейным и пулеметным огнем. Телегин  прыгнул  на  берег  и,  присев,
обернулся. Через мост бежал высокий  солдат,  -  он  не  разобрал  кто,  -
винтовку прижал к груди, выронил ее, поднял руки  и  опрокинулся  вбок,  в
воду. Пулемет хлестал по мосту, по воде,  по  берегу...  Пробежал  второй,
Сусов, и лег около Телегина...
   - Зубами заем, туды их в душу!
   Побежал второй, и третий, и четвертый, и еще один сорвался  и  завопил,
барахтаясь в воде...
   Перебежали все и залегли, навалив лопатами земли немного  перед  собой.
Выстрелы исступленно теперь грохотали по всей реке.  Нельзя  было  поднять
головы, - по месту, где залегли охотники, так и поливало, так  и  поливало
пулеметом. Вдруг ширкнуло невысоко -  раз,  два,  -  шесть  раз,  и  глухо
впереди  громыхнули  шесть  разрывов.  Это  с  нашей  стороны  ударили  по
пулеметному гнезду.
   Телегин и впереди него Василий Зубцов вскочили, пробежали шагов сорок и
легли. Пулемет опять заработал, слева, из темноты. Но  было  ясно,  что  с
нашей стороны огонь сильнее, - австрийца  загоняли  под  землю.  Пользуясь
перерывами стрельбы, охотники подбегали к тому месту, где еще вчера  перед
австрийскими  траншеями  нашей  артиллерией  было  раскидано   проволочное
заграждение.
   Его опять начали было заплетать за  ночь.  На  проволоках  висел  труп.
Зубцов перерезал проволоку, и труп упал мешком перед Телегиным.  Тогда  на
четвереньках, без ружья,  перегоняя  остальных,  заскочил  вперед  охотник
Лаптев и лег под самый бруствер. Зубцов крикнул ему:
   - Вставай, бросай бомбу!
   Но  Лаптев  молчал,  не  двигаясь,  не  оборачиваясь,  -  должно  быть,
закатилось  сердце  от  страха.  Огонь  усилился,  и  охотники  не   могли
двинуться, - прильнули к земле, зарылись.
   - Вставай, бросай, сукин сын, бомбу! - кричал Зубцов. - Бросай бомбу! -
и, вытянувшись, держа винтовку за приклад, штыком совал Лаптеву в торчащую
коробом шинель. Лаптев обернул ощеренное лицо, отстегнул от пояса  гранату
и вдруг, кинувшись грудью на бруствер, бросил бомбу и, вслед за  разрывом,
прыгнул в окоп.
   - Бей, бей! - закричал Зубцов не своим голосом...
   Поднялись человек десять охотников, побежали и исчезли  под  землей,  -
были слышны только рваные, резкие звуки разрывов.
   Телегин метался по брустверу, как  слепой,  и  все  не  мог  отстегнуть
гранату, прыгнул наконец в траншею и побежал, задевая  плечами  за  липкую
глину, спотыкаясь и крича во  весь  разинутый  рот...  Увидел  белое,  как
маска, лицо человека, прижавшегося во впадине  окопа,  и  схватил  его  за
плечи, и человек, будто во сне, забормотал, забормотал...
   - Замолчи ты, черт, не трону, - чуть не  плача  закричал  ему  в  белую
маску Телегин и побежал, перепрыгивая через трупы. Но  бой  уже  кончался.
Толпа серых людей, побросавших оружие, лезла из траншеи на поле. Их пихали
прикладами. А шагах в сорока, в крытом гнезде, все еще  грохотал  пулемет,
обстреливая  переправу.  Иван  Ильич,  протискиваясь  среди  охотников   и
пленных, кричал:
   - Что же вы смотрите, что вы смотрите!.. Зубцов, где Зубцов?
   - Здесь я...
   - Что же ты, черт окаянный, смотришь!
   - Да разве к нему подступишься?
   Они побежали.
   - Стой!.. Вот он!
   Из траншеи узкий ход  вел  в  пулеметное  гнездо.  Нагнувшись,  Телегин
побежал по нему,  вскочил  в  блиндаж,  где  в  темноте  все  тряслось  от
нестерпимого грохота, схватил кого-то за  локти  и  потащил.  Сразу  стало
тихо, только, борясь, хрипел тот, кого он отдирал от пулемета.
   - Сволочь, живучая, не хочет, пусти-ка, - пробормотал  сзади  Зубцов  и
раза три ударил прикладом тому в череп, и тот,  вздрагивая,  заговорил:  -
бу, бу, бу, - и затих... Телегин выпустил его и пошел из блиндажа.  Зубцов
крикнул вдогонку:
   - Ваше благородие, он прикованный.
   Скоро стало совсем светло. На желтой глине были видны пятна  и  подтеки
крови. Валялось несколько ободранных телячьих кож,  жестянки,  сковородки,
да трупы, уткнувшись, лежали мешками. Охотники, разморенные и вялые, - кто
прилег, кто ел консервы, кто обшаривал брошенные австрийские сумки.
   Пленных давно уже угнали за реку. Полк переправлялся, занимал  позиции,
и артиллерия била по вторым  австрийским  линиям,  откуда  отвечали  вяло.
Моросил дождик, туман развеяло. Иван Ильич, облокотившись  о  край  окопа,
глядел на поле, по которому они бежали ночью.  Поле  как  поле,  -  бурое,
мокрое, кое-где - обрывки проволок, кое-где  -  черные  следы  подкопанной
земли да несколько трупов  охотников.  И  речка  -  совсем  близко.  И  ни
вчерашних огромных деревьев, ни жутких кустов. А  сколько  было  затрачено
силы, чтобы пройти эти триста шагов!


   Австрийцы  продолжали  отходить,   и   русские   части,   не   отдыхая,
преследовали  их  до  ночи.  Телегину  было  приказано  занять  со  своими
охотниками лесок, синевший на горке, и он после короткой перестрелки занял
его к вечеру. Наспех окопались, выставили сторожевое охранение,  связались
со своей частью телефоном, поели, что было в мешках, и под мелким  дождем,
в темноте и лесной прели, многие заснули,  хотя  был  приказ  поддерживать
огонь всю ночь.
   Телегин сидел на пне, прислонившись к мягкому от мха стволу дерева.  За
ворот иногда падала капля,  и  это  было  хорошо,  -  не  давало  заснуть.
Утреннее возбуждение давно прошло, и прошла даже страшная усталость, когда
пришлось идти верст десять по разбухшим жнивьям, перелезать через плетни и
канавы, когда одеревеневшие ноги ступали куда попало и распухла голова  от
боли.
   Кто-то подошел по листьям и голосом Зубцова сказал тихо:
   - Сухарик желаете?
   - Спасибо.
   Иван Ильич взял у него сухарь и стал его жевать, и он был сладок, так и
таял во рту. Зубцов присел около на корточки:
   - Покурить дозволите?
   - Осторожнее только, смотри.
   - У меня трубочка.
   - Зубцов, ты зря все-таки убил его, а?
   - Пулеметчика-то?
   - Да.
   - Конечно, зря.
   - Спать хочешь?
   - Ничего, не посплю.
   - Если я задремлю, ты меня толкни.
   Медленно, мягко падали капли на прелые  листья,  на  руку,  на  козырек
картуза.  После  шума,  криков,  омерзительной   возни,   после   убийства
пулеметчика, - падают капли, как стеклянные шарики. Падают  в  темноту,  в
глубину, где пахнет прелыми листьями. Шуршат,  не  дают  спать...  Нельзя,
нельзя... Иван Ильич разлеплял глаза и  видел  неясные,  будто  намеченные
углем, очертания ветвей... Но стрелять всю ночь -  тоже  глупость,  пускай
охотники отдохнут... Восемь убитых, одиннадцать раненых...  Конечно,  надо
бы поосторожней на  войне...  Ах,  Даша,  Даша!  Стеклянные  капельки  все
примирят, все успокоят...
   - Иван Ильич!..
   - Да, да, Зубцов, не сплю...
   - Разве не зря -  убить  человека-то...  У  него,  чай,  домишко  свой,
семейство какое ни на есть, а ты ткнул в него штыком,  как  в,  чучело,  -
сделал дело. Я в первый-то раз  запорол  одного,  -  потом  есть  не  мог,
тошнило... А теперь - десятого или девятого кончаю... Ведь страх-то какой,
а? Значит, грех-то этот кто-то уж взял за это за самое?..
   - Какой грех?
   - Да хотя бы мой... Я говорю - грех-то мой на себя кто-нибудь  взял,  -
генерал какой или в Петербурге какой-нибудь человек, который  всеми  этими
делами распоряжается...
   - Какой же твой грех, когда ты отечество обороняешь?
   - Так-то так... я говорю, слушай, Иван Ильич, - кто-нибудь да  окажется
виновный, - мы разыщем. Кто эту войну допустил - тот и  отвечать  будет...
Жестоко ответят за эти дела...
   В  лесу  гулко  хлопнул  выстрел.  Телегин  вздрогнул.  Раздалось   еще
несколько выстрелов с другой стороны.
   Это было тем более удивительно,  что  с  вечера  враг  не  находился  в
соприкосновении. Телегин побежал к телефону. Телефонист высунулся из ямы.
   - Аппарат не работает, ваше благородие.
   По всему лесу теперь кругом слышались частые выстрелы, и  пули  чиркали
по сучьям. Передовые посты подтягивались, отстреливались.  Около  Телегина
появился охотник Климов,  степным  каким-то,  дурным  голосом  проговорил:
"Обходят, ваше благородие!" - схватился за лицо и  сел  на  землю,  -  лег
ничком. И еще кто-то закричал в темноте:
   - Братцы, помираю!
   Телегин различал между стволами рослые, неподвижные  фигуры  охотников.
Они все глядели в его сторону, - он это  чувствовал.  Он  приказал,  чтобы
все, рассыпавшись поодиночке, пробивались к северной стороне леса,  должно
быть, еще  не  окруженной.  Сам  же  он  с  теми,  кто  захочет  остаться,
задержится, насколько можно, здесь, в окопах.
   - Нужно пять человек. Кто желающий?
   От деревьев отделились и подошли к