дей. Но жить  было
надо. Начали жить. Призаняли денег у купцов  Строгановых.  Горожане  стали
обстраиваться, мужики - запахивать пустую землю. Стали высылать  конных  и
пеших добрых людей бить воров по дорогам. Жили  бедно,  сурово.  Кланялись
низко и Крыму, и Литве, и шведам.  Берегли  веру.  Знали,  что  есть  одна
только сила: крепкий, расторопный, легкий народ. Надеялись  перетерпеть  и
перетерпели. И снова начали заселяться пустоши, поросшие бурьяном..."
   Иван Ильич захлопнул книгу:
   - Ты видишь... И теперь не пропадем... Великая Россия  пропала!  А  вот
внуки этих самых драных мужиков, которые с кольями ходили выручать Москву,
- разбили  Карла  Двенадцатого  и  Наполеона...  А  внук  этого  мальчика,
которого силой в Москву на санях притащили, Петербург построил...  Великая
Россия пропала!.. Уезд  от  нас  останется,  -  и  оттуда  пойдет  русская
земля...
   Он фыркнул носом и стал глядеть в окно, за которым рассветало серенькое
утро. Даша прислонилась головой ему к плечу, он погладил, поцеловал  ее  в
волосы:
   - Иди спать, трусиха...
   Даша засмеялась, простилась с ним, пошла и обернулась в дверях:
   - Иван, а как его Катя любит...
   - Ну, - прекрасный же человек...


   Вечер был безветренный и жаркий. В воздухе  пахло  бензиновой  гарью  и
гудроном деревянных мостовых. По Невскому среди испарений, табачного  дыма
и пыли  двигались  пестрые,  беспорядочные  толпы  народа.  Ухая,  крякая,
проносились  с   треплющимися   флажками   правительственные   автомобили.
Мальчишеские,  пронзительные  голоса  газетчиков  выкрикивали  потрясающие
новости, которым никто уже не верил. Шныряли  в  толпе  продавцы  папирос,
спичек и краденых вещей.  В  скверах  валялись  на  газоне,  среди  клумб,
солдаты, грызли семечки.
   Катя возвращалась одна с Невского. Рощин условился  с  ней,  что  около
восьми часов будет поджидать ее на набережной. Катя свернула на  Дворцовую
площадь. В черных окнах во втором этаже кроваво-красного  угрюмого  дворца
желтели лампочки.  У  главного  подъезда  стояли  автомобили,  похаживали,
смеялись солдаты  и  шоферы.  Треща,  пролетел  мотоциклет  с  курьером  -
мальчишкой в автомобильной фуражке, в надутой за спиною рубахе. На угловом
балконе дворца, облокотившись, неподвижно стоял какой-то старый человек  с
длинной седой  бородой.  Огибая  дворец,  Катя  обернулась,  -  над  аркой
Генерального штаба все так же взвивались навстречу закату легкие бронзовые
кони. Катя перешла набережную и села  у  воды  на  гранитной  скамье.  Над
лениво текущей Невой висели мосты  голубоватыми  прозрачными  очертаниями.
Ясным золотом блестел, отражался в  реке  шпиль  Петропавловского  собора.
Убогая лодочка двигалась по отблескам воды. За Петербургской стороной,  за
крышами, за дымами, в оранжевое зарево опускался угасающий шар солнца.
   Сложив на коленях руки, Катя тихо глядела на это угасание, ждала смирно
и  терпеливо  Вадима  Петровича.   Он   подошел   незаметно,   сзади,   и,
облокотившись о гранит, глядел сверху  на  Катю.  Она  почувствовала  его,
обернулась, улыбаясь,  встала.  Он  глядел  на  нее  странным,  изумленным
взглядом. Она поднялась по лестнице на набережную, взяла Рощина под  руку.
Они пошли, Катя спросила тихо:
   - Что?
   Рот его исказился, он пожал плечом, не ответил.  Они  перешли  Троицкий
мост, и в  начале  Каменноостровского  Рощин  кивнул  головой  на  большой
особняк, облицованный коричневыми изразцами.  Широкие  окна  зимнего  сада
были ярко освещены. У подъезда стояло несколько мотоциклеток.
   Это был особняк знаменитой балерины, где сейчас находился главный  штаб
большевиков. День и ночь здесь сыпали горохом пишущие машинки. Каждый день
перед особняком собиралась большая толпа рабочих, фронтовиков, матросов, -
на балкон выходил глава партии большевиков и говорил о том, что рабочие  и
крестьяне  должны  с  боем  брать  власть,  немедленно  кончать  войну   и
устанавливать у себя и во всем мире новый, справедливый порядок.
   - Давеча я был здесь в толпе, я слушал, - проговорил Рощин сквозь зубы.
- С этого балкона хлещут огненными  бичами,  и  толпа  слушает...  О,  как
слушает!.. Я не понимаю теперь: кто чужой в этом городе - мы или они?  (Он
кивнул на балкон особняка.) Нас не хотят  больше  слушать...  Мы  бормочем
слова, лишенные смысла... Когда я ехал сюда - я знал, что я  -  русский...
Здесь я - чужой... Не понимаю, не понимаю...
   Они пошли дальше по Каменноостровскому. Их  обогнал  человек  в  рваном
пальто, в соломенной шляпе, - в одной руке он держал ведерко, в  другой  -
пачку афиш...
   - Я понимаю только одно, - глухо сказал Рощин и отвернулся,  чтобы  она
не видела его исказившегося лица, - ослепительная живая точка в этом хаосе
- это ваше сердце, Катя... Нам с вами разлучаться нельзя...
   Катя тихо ответила:
   - Я не смела этого вам сказать... Ну, где  же  нам  расставаться,  друг
милый...
   Они дошли до того места, где человек с ведерком только что  налепил  на
стену белую небольшую афишу,  и  так  как  оба  были  взволнованы,  то  на
мгновение остановились. При свете фонаря можно было  прочесть  на  афишке:
"Всем! Всем! Всем! Революция в опасности!.."
   - Екатерина Дмитриевна, - проговорил Рощин, беря в  руки  ее  худенькую
руку и продолжая медленно идти по затихшему в сумерках широкому проспекту,
в конце которого все еще не могла догореть вечерняя заря, - пройдут  года,
утихнут войны, отшумят революции, и  нетленным  останется  одно  только  -
кроткое, нежное, любимое сердце ваше.
   Сквозь раскрытые окна больших домов доносились веселые  голоса,  споры,
звуки музыки. Сутулый человек с ведерком опять перегнал Катю и  Рощина  и,
наклеивая  афишку,  обернулся.  Из-под  рваной  соломенной  шляпы  на  них
взглянули пристальные, ненавистью горящие глаза.

        1922



   Алексей Николаевич Толстой.
   Хождение по мукам (книга 2)

---------------------------------------------------------------
   Изд. "Художественная литература", М., 1976.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 10 Jul 2000
---------------------------------------------------------------

         * КНИГА ВТОРАЯ * 


                               В трех водах топлено, в трех кровях купано,
                               в трех щелоках варено. Чище мы чистого.


        1

   Все было кончено. По опустевшим улицам притихшего  Петербурга  морозный
ветер гнал бумажный мусор - обрывки военных  приказов,  театральных  афиш,
воззваний к "совести  и  патриотизму"  русского  народа.  Пестрые  лоскуты
бумаги, с присохшим на них клейстером, зловеще  шурша,  ползли  вместе  со
снежными змеями поземки.
   Это было все, что осталось от еще  недавно  шумной  и  пьяной  сутолоки
столицы. Ушли праздные толпы с площадей и  улиц.  Опустел  Зимний  дворец,
пробитый сквозь крышу снарядом с "Авроры". Бежали  в  неизвестность  члены
Временного  правительства,  влиятельные  банкиры.  знаменитые  генералы...
Исчезли с ободранных и грязных улиц блестящие экипажи,  нарядные  женщины,
офицеры, чиновники, общественные деятели со взбудораженными  мыслями.  Все
чаще по ночам стучал молоток, заколачивая досками двери магазинов. Кое-где
на витринах еще виднелись: там - кусочек сыру, там - засохший пирожок.  Но
это лишь увеличивало тоску по исчезнувшей жизни. Испуганный прохожий жался
к стене, косясь на патрули - на кучи решительных людей, идущих  с  красной
звездой на шапке и с винтовкой, дулом вниз, через плечо.
   Северный ветер дышал стужей в темные окна домов, залетал  в  опустевшие
подъезды, выдувая призраки минувшей роскоши. Страшен был Петербург в конце
семнадцатого года.
   Страшно, непонятно, непостигаемо. Все  кончилось.  Все  было  отменено.
Улицу, выметенную  поземкой,  перебегал  человек  в  изодранной  шляпе,  с
ведерком и кистью. Он  лепил  новые  и  новые  листочки  декретов,  и  они
ложились белыми заплатками на вековые цоколи домов. Чины, отличия, пенсии,
офицерские погоны, буква ять, бог, собственность и  само  право  жить  как
хочется - отменялось. Отменено! Из-под шляпы свирепо поглядывал  наклейщик
афиш туда, где за  зеркальными  окнами  еще  бродили  по  холодным  покоям
обитатели в валенках, в шубах, - заламывая пальцы, повторяли:
   - Что же это? Что будет? Гибель России, конец всему... Смерть!..
   Подходя  к  окнам,  видели:  наискосок,  у  особняка,  где   жило   его
высокопревосходительство и где, бывало, городовой вытягивался,  косясь  на
серый фасад, - стоит длинная фура, и какие-то вооруженные люди выносят  из
настежь  распахнутых  дверей  мебель,  ковры,  картины.  Над  подъездом  -
кумачовый флажок,  и  тут  же  топчется  его  высокопревосходительство,  с
бакенбардами, как у Скобелева, в легком  пальтишке,  и  седая  голова  его
трясется.  Выселяют!  Куда  в  такую  стужу?  А  куда  хочешь...   Это   -
высокопревосходительство-то,    нерушимую    косточку     государственного
механизма!
   Настает ночь. Черно - ни  фонаря,  ни  света  из  окон.  Угля  нет,  а,
говорят, Смольный  залит  светом,  и  в  фабричных  районах  -  свет.  Над
истерзанным, простреленным городом  воет  вьюга,  насвистывает  в  дырявых
крышах: "Быть нам пу-у-усту". И бухают выстрелы  во  тьме.  Кто  стреляет,
зачем, в кого? Не там ли, где мерцает зарево, окрашивает  снежные  облака?
Это  горят  винные  склады...  В  подвалах,  в  вине  из  разбитых  бочек,
захлебнулись люди... Черт с ними, пусть горят заживо!
   О, русские люди, русские люди!
   Русские люди, эшелон за эшелоном, валили миллионными толпами  с  фронта
домой, в деревни, в степи, в болота, в  леса...  К  земле,  к  бабам...  В
вагонах с выбитыми окнами стояли вплотную, густо, не шевелясь, так  что  и
покойника нельзя было вытащить из тесноты, выкинуть  в  окошко.  Ехали  на
буферах, на крышах. Замерзали, гибли под колесами, проламывали  головы  на
габаритах мостов. В сундучках, в узлах везли  добро,  что  попадалось  под
руку, - все пригодится в хозяйстве:  и  пулемет,  и  замок  от  орудия,  и
барахло, взятое с мертвеца, и ручные гранаты, винтовки, граммофон и  кожа,
срезанная с вагонной койки. Не везли только денег - этот хлам  не  годился
даже вертеть козьи ножки.
   Медленно ползли  эшелоны  по  российским  равнинам.  Останавливались  в
изнеможении у станции с  выбитыми  окнами,  сорванными  дверями.  Матерным
ревом встречали эшелоны каждый вокзал. С крыш  соскакивали  серые  шинели,
щелкая затворами винтовок, кидались искать начальника станции,  чтобы  тут
же прикончить прихвостня мировой буржуазии. "Давай  паровоз!..  Жить  тебе
надоело,  такой-сякой,  матерний  сын?  Отправляй  эшелон!.."   Бежали   к
выдохшемуся паровозу, с которого и машинист  и  кочегар  удрали  в  степь.
"Угля, дров! Ломай заборы, руби двери, окна!"
   Три года тому назад много не спрашивали - с кем воевать и за что. Будто
небо раскололось, земля затряслась: мобилизация, война! Народ понял: время
страшным делам надвинулось. Кончилось старое житье.  В  руке  -  винтовка.
Будь что будет, а к старому не вернемся. За столетия накипели обиды.
   За три года узнали, что  такое  война.  Впереди  пулемет  и  за  спиной
пулемет, - лежи в дерьме, во  вшах,  покуда  жив.  Потом  -  содрогнулись,
помутилось в головах - революция... Опомнились, - а мы-то  что  же?  Опять
нас обманывают? Послушали агитаторов: значит, раньше мы были  дураками,  а
теперь надо быть умными... Повоевали,  -  повертывай  домой  на  расправу.
Теперь знаем, в чье пузо - штык. Теперь -  ни  царя,  ни  бога.  Одни  мы.
Домой, землю делить!
   Как плугом прошлись фронтовые эшелоны по российским равнинам,  оставляя
позади развороченные вокзалы, разбитые железнодорожные составы, ободранные
города. По селам и хуторам  заскрипело,  залязгало,  -  это  напильничками
отпиливали обрезы. Русские люди серьезно садились на землю.  А  по  избам,
как в старые-старые времена, светилась лучина, и бабы натягивали основы на
прабабкины ткацкие станки. Время, казалось, покатилось  назад,  в  отжитые
века. Это было в зиму, когда начиналась вторая революция. Октябрьская...
   Голодный, расхищаемый деревнями, насквозь прохваченный полярным  ветром
Петербург,  окруженный  неприятельским  фронтом,  сотрясаемый  заговорами,
город без угля и хлеба, с погасшими трубами заводов, город, как обнаженный
мозг человеческий, -  излучал  в  это  время  радиоволнами  Царскосельской
станции бешеные взрывы идей.


   - Товарищи, - застужая глотку, кричал с гранитного цоколя худой малый в
финской шапочке задом наперед, - товарищи дезертиры, вы повернулись спиной
к гадам-имперьялистам... Мы, питерские рабочие,  говорим  вам:  правильно,
товарищи...  Мы  не  хотим  быть  наемниками  кровавой  буржуазии.   Долой
имперьялистическую войну!
   - Лой... лой... лой... - лениво прокатилось по кучке бородатых  солдат.
Не снимая с плеч винтовок и узлов с добром, они  устало  и  тяжело  стояли
перед памятником императору Александру III. Заносило снегом черную громаду
царя и - под мордой его куцей лошади - оратора в распахнутом пальтишке.
   -  Товарищи...  Но  мы  не  должны  бросать   винтовку!   Революция   в
опасности... С четырех концов света  поднимается  на  нас  враг...  В  его
хищных руках - горы золота и  страшное  истребительное  оружие...  Он  уже
дрожит от радости, видя нас захлебнувшимися в крови... Но мы не дрогнем...
Наше оружие - пламенная вера в мировую социальную революцию... Она  будет,
она близко...
   Конец фразы отнес ветер. Здесь же, у памятника,  остановился  по  малой
надобности широкоплечий человек с поднятым  воротником.  Казалось,  он  не
замечал ни памятника, ни оратора, ни солдат с узлами.  Но  вдруг  какая-то
фраза привлекла его внимание, даже не фраза, а исступленная вера, с  какой
она была выкрикнута из-под бронзовой лошадиной морды:
   - ...Да ведь поймите же вы... через полгода  навсегда  уничтожим  самое
проклятое зло - деньги... Ни голода, ни нужды, ни  унижения...  Бери,  что
тебе нужно, из общественной кладовой... Товарищи, а из золота мы  построим
общественные нужники...
   Но тут снежный ветер залетел глубоко в глотку оратору. Сгибаясь со злой
досадой, он закашлялся - и не мог остановиться: разрывало легкие.  Солдаты
постояли, качнули высокими шапками и пошли, - кто на  вокзалы,  кто  через
город за реку.  Оратор,  полез  с  цоколя,  скользя  ногтями  по  мерзлому
граниту. Человек с поднятым воротником окликнул его негромко:
   - Рублев, здорово.
   Василий Рублев, все еще кашляя, застегивал пальтишко. Не подавая  руки,
глядел недобро на Ивана Ильича Телегина.
   - Ну? Что надо?
   - Да рад, что встретил...
   - Эти черти, дуболомы, - сказал Рублев, глядя на неясные за  снегопадом
очертания вокзала, где стояли кучками у  сваленного  барахла  все  те  же,
заеденные вшами, бородатые фронтовики,  -  разве  их  прошибешь?  Бегут  с
фронта, как тараканы. Недоумки... Тут нужно - террор...
   Застуженная рука его схватила снежный ветер... И кулак  вбил  что-то  в
этот ветер. Рука повисла, Рублев студено передернулся...
   - Рублев, голубчик, вы меня знаете хорошо (Телегин отогнул  воротник  и
нагнулся к землистому лицу Рублева)... Объясните мне, ради бога... Ведь мы
в петлю лезем...  Немцы,  захотят,  через  неделю  будут  в  Петрограде...
Понимаете, - я никогда не интересовался политикой...
   - Это как так, - не интересовался? - Рублев весь взъерошился,  угловато
повернулся к  нему.  -  А  чем  же  ты  интересовался?  Теперь  -  кто  не
интересуется - знаешь кто? - Он бешено взглянул в глаза  Ивану  Ильичу.  -
Нейтральный... враг народа...
   - Вот именно, и хочу с тобой поговорить... А ты говори по-человечески.
   Иван Ильич тоже взъерошился от злости.  Рублев  глубоко  втянул  воздух
сквозь ноздри.
   -  Чудак  ты,  товарищ  Телегин...  Ну,  некогда   же   мне   с   тобой
разговаривать, - можешь ты это понять?..
   - Слушай, Рублев, я сейчас вот в каком состоянии... Ты слышал: Корнилов
Дон поднимает?
   - Слыхали.
   - Либо я на Дон уйду... Либо с вами...
   - Это как же так: либо?
   - А вот так - во что поверю... Ты за революцию, я за Россию... А может,
и я - за революцию. Я, знаешь, боевой офицер...
   Гнев погас в  темных  глазах  Рублева,  в  них  была  только  бессонная
усталость.
   - Ладно, - сказал он, - приходи завтра  в  Смольный,  спросишь  меня...
Россия... - Он покачал головой, усмехаясь. - До того остервенеешь  на  эту
твою Россию... Кровью глаза зальет... А между прочим, за нее помрем все...
Ты вот пойди сейчас на Балтийский вокзал. Там тысячи три дезертиров третью
неделю валяются по полу... Промитингуй с ними,  проагитируй  за  Советскую
власть... Скажи: Петрограду хлеб нужен,  нам  бойцы  нужны...  (Глаза  его
снова высохли.) Скажи им: а будете на печке пузо чесать -  пропадете,  как
сукины дети. Пропишут вам революцию по мягкому месту... Продолби им  башку
этим словом!.. И никто сейчас не спасет России,  не  спасет  революции,  -
одна только Советская власть... Понял? Сейчас нет ничего на  свете  важнее
нашей революции...


   По обмерзлой лестнице в темноте, Телегин поднялся к себе на пятый этаж.
Ощупал дверь. Постучал три раза, и  еще  раз.  К  двери  изнутри  подошли.
Помолчав, спросил тихий голос жены:
   - Кто?
   - Я, я, Даша.
   За дверью вздохнули. Загремела цепочка.  Долго  не  поддавался  дверной
крюк. Слышно было, как Даша прошептала: "Ах, боже мой, боже мой".  Наконец
открыла и сейчас же в темноте ушла по коридору и где-то села.
   Телегин тщательно запер двери на все крючки и  задвижки.  Снял  калоши.
Пощупал, - вот черт, спичек нет. Не раздеваясь, в  шапке,  протянул  перед
собой руки, пошел туда же, куда ушла Даша.
   - Вот безобразие, - сказал он, - опять не горит. Даша, ты где?
   После молчания она ответила негромко из кабинета:
   - Горело, потухло.
   Он вошел в кабинет; это была самая теплая комната во всей квартире,  но
сегодня и здесь было прохладно. Вгляделся, -  ничего  не  разобрать,  даже
дыхания Дашиного не было слышно. Очень хотелось  есть,  особенно  хотелось
чаю. Но он чувствовал: Даша ничего не приготовила.
   Отогнув воротник пальто, Иван Ильич сел в  кресло  у  дивана,  лицом  к
окошку. Там, в снежной тьме,  бродил  какой-то  неясный  свет.  Не  то  из
Кронштадта, не то ближе откуда-то, - щупали прожектором небо.
   "Хорошо бы печурку затопить,  -  подумал  Иван  Ильич.  -  Как  бы  так
спросить осторожно, где у Даши спички?"
   Но он не решался. Знать бы точно, что она - плачет, дремлет? Слишком уж
было тихо. Во всем многоэтажном доме -  пустынная  тишина.  Только  где-то
слабо, редко похлопывали выстрелы. Внезапно шесть лампочек в люстре слегка
накалились, красноватый  свет  слабо  озарил  комнату.  Даша  оказалась  у
письменного стола, - сидела, накинув шубку поверх  еще  чего-то,  отставив
одну ногу в валенке. Голова ее лежала на столе, щекой на промокашке.  Лицо
худое, измученное, глаз открыт, - даже глаз не закрыла,  сидела  неудобно,
неестественно, кое-как...
   - Дашенька, нельзя же так все-таки, -  глуховато  сказал  Телегин.  Ему
совершенно нестерпимо стало жаль ее. Он пошел к столу. Но красные  волоски
в лампочках затрепетали и погасли. Только и было света  что  на  несколько
секунд.
   Он остановился за спиной Даши, нагнулся,  сдерживая  дыхание.  Чего  бы
проще, - ну хоть погладить ее молча. Но она, как труп, ничем  не  ответила
на его приближение.
   - Даша, не мучь же так себя...
   Месяц тому назад Даша родила. Ребенок ее, мальчик, умер на третий день.
Роды были раньше срока, - случилось после страшного потрясения. В  сумерки
на Марсовом поле на Дашу  наскочили  двое,  выше  человеческого  роста,  в
развевающихся саванах. Должно быть,  это  были  те  самые  "попрыгунчики",
которые, привязав к ногам  особые  пружины,  пугали  в  те  фантастические
времена весь Петроград. Они заскрежетали, засвистали на Дашу.  Она  упала.
Они сорвали с нее пальто и запрыгали через Лебяжий мост.  Некоторое  время
Даша лежала на земле. Хлестал дождь порывами,