асах  дьякона:  "Господу
помолимся..." - помазывал себя щепотью  по  груди.  Впереди,  отдельно  на
коврике, стоял генерал среднего роста, в  просторной  защитной  куртке,  в
длинных брюках с лампасами; полуседые, зачесанные назад  волосы  его  были
как будто вытерты на  затылке.  Гораздо  реже,  чем  другие  генералы,  он
поднимал небольшую, полную, очень белую руку и крестился медленно, широко,
плотно прикладывая щепоть к морщинам слегка откинутого лба.
   Степан Алексеевич понял, что это - Деникин. Жадно разглядывая  его,  он
все же не переставал -  но  уже  совершенно  бессознательно  -  усмехаться
тонкими  губами  с  едким  скептицизмом.  Один  из  офицеров,  внимательно
наблюдавший за ним, незаметно приблизился и стал рядом. Степан  Алексеевич
был поглощен противоречивыми переживаниями.  Его  особенно  привлекла  эта
белая рука генерала  Деникина.  Кому  не  знакомы  генеральские  руки,  их
особенная медлительная вялость. Сколько ни старайся, руке особой  важности
не придашь, от этих тщетных попыток, генеральская рука  всегда  смешна,  -
особенно когда начальник снисходительно свешивает ее вам  для  рукопожатия
или когда он придает своим безмускульным сосискам  значительность,  сдавая
карты или засовывая салфетку за шею. Все это так. Но белая  рука  Деникина
хватала саму историю  за  горло,  от  ее  движения  армии  устремлялись  в
кровавый бой...
   Степан Алексеевич так разволновался от этих мыслей; что не заметил, как
окончилась обедня, на амвон вышел благочинный - низенький старик в очках -
и, глядя на генерала Деникина, начал слово:
   - Исторический приказ возлюбленного  нашего  вождя,  главнокомандующего
белыми силами Юга России, генерал-лейтенанта  Антона  Ивановича  Деникина,
выжжен огненными знаками в каждом сердце русского православного  человека.
Главнокомандующий начинает свой приказ словами: "Имея своей конечной целью
захват сердца России, Москвы, сего третьего июля приказываю  начать  общее
наступление..." Господа, не разверзлось ли небо над нами, и глас архангела
Михаила созывает белое, чистое воинство...
   Степан Алексеевич почувствовал щипание в носу, грудь его под  размокшей
крахмальной манишкой часто задышала, восторг охватывал его. Он видел,  как
Деникин медленно поднес ладонь ко лбу. Степан Алексеевич  понял  внезапно,
что должен, должен поцеловать эту руку... И когда, через несколько  минут,
Деникин,  приложась  первый  к  кресту,  пошел  по  ковровой  дорожке,   -
простенький, с подстриженной седой бородкой, похожий на уютного дядюшку, -
Степан Алексеевич в крайнем восторге стремительно шагнул к  нему.  Деникин
отшатнулся, заслонился рукой, лицо его болезненно и жалко исказилось.  Его
сейчас же заслонили генералы. Степа: на Алексеевича кто-то  схватил  сзади
за локти и сильно потянул вниз так, что подогнулись колени.
   - Слушайте, слушайте, я хотел...
   Офицер, схвативший его, бегал зрачками по его лицу.
   - Вы как сюда попали?
   - Я хотел только руку...
   - Где пропуск?
   Офицер продолжал оттирать Степана Алексеевича в толпу, не выпуская его.
Около бокового выхода он кивком головы подозвал двух  мальчишек-юнкеров  с
винтовками:
   - Взять этого. В комендатуру...


   "Как изволите убедиться, дорогой и многочтимый Иван Ильич, продрали  мы
до самой Костромы. Нигде по пути я не отважился  высадиться,  даже  Нижний
Новгород не показался мне надежным местом в смысле военных случайностей. В
Костроме мы и осели, на окраине города, над Волгой, в деревянном домишке с
калиной и рябиной, все - честь  честью...  Городок  привольный,  стоит  на
холмах, как Рим, а уж тишина, а уж дичь!.. - но это нам и нужно.
   Дарья Дмитриевна поправляется, хотя и медленно, - еще весьма  слаба,  я
ее, как малого ребенка, беру из кровати и выношу во двор. Аппетит  у  нее,
по всей  видимости,  волчий,  хотя  говорить  она  не  может,  но  глазами
показывает: поесть... Кроме глаз, у нее, пожалуй,  ничего  не  осталось  -
личико с кулачок, - и часто плачет от слабости, просто так -  текут  слезы
по щечкам. В бреду и без сознания она пробыла почти три недели, покуда  мы
шлепали колесами по Волге. Бред у нее был беспокойный и мучительный,  душа
ее непрерывно боролась с какими-то видениями прошлого. Значительную  роль,
как это ни  покажется  удивительным,  играло  у  нее  какое-то  сокровище,
какие-то бриллианты, доставшиеся ей будто бы после какого-то преступления.
И весь бред был в том, что Дарья Дмитриевна разговаривала двумя  голосами:
один осуждал, другой оправдывался, - тоненький такой, хнычущий голосок. Не
стал бы я вам писать об  этом,  кабы  не  одно  случайное  и  чрезвычайное
открытие...
   Твердо помня ваш наказ - кормить наших дорогих больных  хорошо  -  и  в
этом ставя себе главную задачу, не раз я впадал в уныние и даже в  панику.
Время жесткое. Люди или мыслят большими  категориями,  чувствуя  никак  не
меньше, как в объеме всего земного шара,  либо  с  обнаженнейшим  цинизмом
спасают свою шкуру.  И  в  том  и  в  другом  случае  отсутствует  бытовое
милосердие: одного человека  можно  увлечь,  другого  можно  напугать,  но
разжалобить, попросить фунтиков десять хлеба, ради голодных слез своих,  -
это обычно не удается.
   Лишнее барахлишко, все, что мы захватили,  я  обменял  на  хлеб,  яйца,
рыбку. Сколько раз брало искушение -  загнать  Дарьи  Дмитриевны  драповое
пальтецо, в котором она бежала осенью из Самары. Но -  удерживался,  и  не
столько из благоразумия, - глядя на осень, - сколько из-за того,  что  это
пальтецо неизменно присутствовало, как некий, непонятный мне обличитель, в
бреде Дарьи Дмитриевны. Значит, - приходилось  прибегать  к  хитростям,  к
обману доверчивых душ и прямому воровству. Выручала опять-таки хиромантия.
Нацелишься на пристани на деревенскую бабу с мешком и начинаешь ей  точить
лясы, ища слабого места. А оно всегда находится, - жизненный опыт  великая
вещь. Заведешь разговор про антихриста, - на  Волге  сейчас  о  нем  много
говорят, особенно выше Казани. Много ли нужно, чтобы напугать глупую бабу?
Нужно, чтобы она тебе поверила, и уже половина ее мешка - мое...
   Не  далее,  как  вчера,  в  день  воскресный,  утречком   занимался   я
приведением в порядок  туалетов  Дарьи  Дмитриевны.  В  Костроме  я  один,
кажется, владею большой шпулькой ниток - факт  немаловажный,  к  нам  даже
паломничают: пуговицу пришить к штанам или заплаточку там... Не стесняясь,
беру за это разной снедью. Сижу  на  крылечке,  развернул  пальтецо  Дарьи
Дмитриевны: подкладка  на  нем,  как  вы,  наверно,  помните,  фланелевая,
шотландская, в клетку. Вот, думаю, если подкладку снять и сделать  из  нее
прелестную юбочку? Старая-то у нее - как решето... А на подкладку  загнать
что-нибудь поплоше. И так меня  одолела  эта  мысль,  -  спрашиваю  Анисью
Константиновну, она тоже: "Юбка будет хороша, порите..."  Начал  я  пороть
подкладку, - оттуда посыпались бриллианты, большой цены,  тридцать  четыре
камушка... Вот вам и бред наяву! В тот же  день  показываю  камушки  Дарье
Дмитриевне. И вдруг вижу, - вспомнила! В глазах у нее - мольба и  ужас,  и
губами что-то хочет выразить... Говорить-то разучилась... Я  наклоняюсь  к
ее бледным губкам, и  пролепетала  она  первое  слово  за  время  болезни:
"Выбросить, выбросить..."
   Иван Ильич, без вас ничего  не  смею.  Не  знаю  -  откуда  у  нее  это
сокровище и почему оно ей так отвратно, не знаю, как поступить, -  держать
дома боюсь и выбросить считаю неразумным. Дарье Дмитриевне побожился, что,
взяв лодку, уплыл на середину Волги  и  бросил  туда  камушки.  Она  сразу
успокоилась, глазки ее просияли, как будто что-то наконец от себя оторвала
прилипшее...
   Извините  Иван  Ильич,  что  так  обо  всем  пишу  подробно,  но   есмь
многословен и болтлив. Исхитритесь - известите нас о вашем  здоровье  и  о
том - зимовать ли нам здесь, в Костроме, или  подаваться  в  Москву?..  За
всем тем  остаюсь  преданный  до  гроба  вам  и  Дарье  Дмитриевне  Кузьма
Нефедов..."


   - Я взял с собой почту, - сказал Сапожков, влезая в плетеный тарантас и
усаживаясь в сене рядом с Телегиным. - Поздравляю, Иван.
   - Грустно это все, Сергей Сергеевич. По своей-то воле я  бы  так  уж  и
остался командиром наших качалинцев. Новые люди, новые заботы, - не по мне
это все.
   - Чего стариком-то прикидываешься?
   - Да пройдет, - устал немножко...
   Лошади шли рысцой по проселочной дороге, плетушку  встряхивало,  налево
темнел дубовый лес, направо на жнивье едва различались  в  сумерках  кучки
снопов, уложенные крестами. Пахло пшеничной соломой. Высыпали августовские
звезды.
   - А кто у тебя в бригаде будет начальником штаба?
   - Назначат кого-нибудь.
   Дорога свернула ближе к лесу, откуда слабо  потянуло  сыростью.  Лошади
начали пофыркивать.
   - Мне писем нет, конечно? - спросил Телегин.
   - Ой, прости, Иван, тебе письмо.
   Иван  Ильич  сидел  -  согнувшись,  усталый,  задремывающий,  -   вдруг
вскинулся:
   - Как же ты, ах, Сергей Сергеевич! Где оно?
   Сапожков долго рылся в сумке. Остановили лошадей  и  чиркали  спичками,
которые шипели и отскакивали. Телегин взял письмо, - оно  было  от  Кузьмы
Кузьмича, - и вертел его в пальцах.
   - Толстое какое, сколько написал-то, - шепотом сказал Сапожков.
   - А что? - так же шепотом спросил Телегин. - Это плохо?
   Он выскочил из тарантаса и пошел к лесной опушке. Там  торопливо  начал
ломать сучья, зажег спичку и дул на веточки.
   - Да ты возьми сноп, он сразу займется. -  Сапожков  бегом  принес  ему
пшеничный сноп и отошел.  Солома  сразу  запылала.  Телегин  опустился  на
корточки, читая письмо. Сапожков видел, как он прочел, рукавом вытер глаза
и опять начал читать. Значит, дело ясное. Сергей Сергеевич шмыгнул  носом,
влез в тарантас и закурил. Сидевший на козлах  старик,  которому  хотелось
поскорее вернуться домой, сказал:
   - Как бы на поезд не опоздать, тут дальше дорога, - один песок, да  еще
броду искать... Проканителимся...
   Сапожков не стал глядеть на Телегина, когда  тот  подошел  к  плетушке,
тяжело перегнув ее, влез и опустился в сено.  Лошади  тронули  рысцой.  На
расстоянии трех миллионов световых лет над  головой  Сапожкова  протянулся
раздваивающейся туманностью Млечный Путь. Поскрипывало вихляющееся  заднее
колесо у плетушки, но старик на козлах  не  обращал  на  это  внимания,  -
сломается так сломается, чего же тут поделаешь...
   Телегин сказал придушенным голосом:
   - Какая сила духа у нее.  Вечная  борьба  за  обновление,  за  чистоту,
совершенство... Просто я потрясен...
   - Да жива она?
   - Ну, а как ты думаешь! В Костроме и поправляется...
   Сергей Сергеевич живо обернулся к  нему,  и  оба  засмеялись.  Сапожков
толкнул его кулаком, и Телегин толкнул его. Потом  он  подробно  рассказал
содержание письма, опустив только случай с бриллиантами. Это были те самые
драгоценности, о которых она прошлым  летом  писала  отцу,  так  обнаженно
борясь за жизнь и вместе уничтожая  себя.  Видимо,  тогда  же,  в  дни  ее
смятения, Даша зашила камушки в пальто. И она ни разу не упомянула  о  них
Ивану Ильичу. Очевидно, забыла -  это  так  на  нее  похоже,  -  забыла  и
вспомнила только в бреду. И - "выбросить, выбросить",  -  у  Ивана  Ильича
схватывало горло восторженным волнением... Конечно, во всей  этой  истории
много было темного, но он никогда и не пытался до конца понимать Дашу.
   - Мне одно ясно, Сергей Сергеевич, заслужить  любовь  женщины,  скажем,
такой, как Даша, - это большой выигрыш в жизни.
   - Да, тебе здорово повезло, я всегда это говорил.
   - Ох, как надо постоянно быть на высоте, Сергей  Сергеевич!  А  ведь  -
срываешься... Ты ведь тоже, наверно, срываешься?
   - У меня - совсем другое...
   - Неужели у тебя нет вечной тоски - найти такую женщину, как моя Даша?
   - Женщины как-то не играют такой роли в моей жизни... Я  к  этим  вещам
отношусь гораздо проще... Без хлопот...
   - Поехал! Знаю я тебя... Сергей Сергеевич,  жизнь  у  нас  приподнятая:
победа или смерть, - к этому все сведено. И - живем! И  еще  как  живем  с
этим! В отношениях с  женщиной  всякие  мелочи  должны  быть  устранены...
Любовь надо беречь. Всегда будь начеку! Пробовал ты заглядеться в  любимые
глаза? Это чудо жизни...
   Сергей Сергеевич не ответил, понемногу фуражка его  совсем  съехала  на
затылок, - он опять глядел на Млечный Путь.
   - В той стороне где-то  есть  провал  во  вселенной,  -  сказал  он,  -
беззвездное,  черное  место  в  виде  очертания  лошадиной  головы...   На
фотографии  это  очень  страшно.  Настанет  время,  когда  мы  поймем,   -
совершенно просто и очевидно, - что ужаса  непомерного  пространства  нет.
Каждый атом нашего тела - та же непомерная звездная система. И в  ту  и  в
другую сторону - бесконечность. И мы  сами  -  бесконечны,  и  все  в  нас
бесконечно. И воюем мы с тобой за бесконечность против конечного...
   Впереди показались неясные очертания огромных деревьев,  но  оказалось,
что это невысокие прибрежные  кусты.  Запахло  речной  сыростью.  Плетушка
спускалась под гору. Лошади, сторожась, громко зафыркали  и  зашлепали  по
мелкой воде.
   - Как бы нам в яму не угодить,  -  сказал  старик.  Но  речку  проехали
благополучно. На той стороне он легко, как молодой,  соскочил  с  козел  и
побежал сбоку плетушки, дергая вожжами и  покрикивая.  Лошади  вынесли  по
песку на подъем и остановились, тяжело дыша. Старик  взобрался  на  козлы.
Отсюда до станции было уже недалече. Он обернулся:
   - Не выйдет у него ничего из этих делов,  только  зря  народ  бьют.  На
деревне у нас так говорят: землю назад все равно не отдадим, силой с  нами
не справишься, сегодня не девятьсот шестой год,  мужик  окреп,  ничего  не
боится. В Колокольцевке, - он указал в темноту кнутовищем, -  с  аэроплана
бросили листок, мужики прочли, - значит, он предлагает  выкупать  землицу.
Вот куда повернул, - уж не надеется, что мы даром  отдадим...  Ничего,  мы
подождем, как он прикатился, так и укатите"... Ах, Деникин, Деникин!


   Утром Телегин и Сапожков приехали в штаб Южного  фронта,  в  Козлов,  в
яблочное царство. Вот уж - матушка-Россия!  Домишки  с  линялыми  крышами,
герани в маленьких окошках, да  пролетающий  клуб  пыли  вслед  за  драной
извозчичьей  пролеткой  по  горбатой   булыжной   мостовой   мимо   унылых
телеграфных столбов с обрывками бумажных змеев на проволоках, да кирпичная
лавка с навесом и - крест-накрест - досками заколоченной дверью, да  босая
девочка испуганно перебегает дорогу, таща  кривоногого,  переваливающегося
братишку, да неубранный щебень  разрушенной  часовни  около  общественного
водопоя на грязной площади, где раньше был базар, а  теперь  -  пусто.  За
ветхими  и  наполовину  разобранными  заборами  -  тяжелые  от  румяных  и
зелено-восковых плодов яблони. И над садами, и над крышами летает  веселая
стая скворцов, враз показывая изнанку крыльев.
   Здесь, кажется, так бы и прожил в безвременье обыватель еще тысячу лет,
кабы вот не такая оказия - революция. А впрочем, и терять-то здесь  ничего
не жалко, - жизнь копеечная. Только что спали много.
   - И ведь подумай, - говорил  Сапожков,  трясясь  рядом  с  Телегиным  в
извозчичьей пролетке, - за морем секунды  переводят  на  деньги,  человека
штампуют под чудовищным прессом, чтоб был пригоден для производства, как в
бреду, у них валятся из фабрик товары, товары, - десять миллионов  человек
пришлось убить, чтобы на короткое время расторговаться. Цивилизация! А тут
бумажные змеи на проволоках висят... Вон, гляди,  дядька  в  окошке  чешет
спросонок всклокоченную башку... И прямо отсюда перемахиваем в  неведомое,
- строить всечеловеческую мечту...  Вот,  Россия-матушка!..  Весело  жить,
Ванька... Яблоками здорово  пахнет,  почти  что  как  молодой  бабенкой...
Дожить бы! Чувствую - напишу я книжку...
   Извозчик подвез их к штабу  фронта,  откуда  изо  всех  раскрытых  окон
неслась трескотня пишущих машинок.
   Дожидаясь приема, Телегин и Сапожков тут же узнали все военные новости.
Общая картина была такова: вооруженные силы  главнокомандующего  Деникина,
после короткой заминки, продолжают наступление на Москву  тремя  группами.
Отрезая от центральной России хлебные края - Заволжье и  Сибирь,  -  вдоль
Волги движется Северокавказская армия генерала Врангеля (от которой в июле
месяце Десятой армии удалось оторваться, пожертвовав Камышином);  походный
атаман Сидорин с донской армией, восстановленной  новым  донским  атаманом
Богаевским, - ставленником Деникина, - жмет в направлении на Воронеж, имея
во главе два ударных конных корпуса - Мамонтова и  Шкуро;  Добровольческая
армия  под  командой  Май-Маевского,  талантливого,  но   всегда   пьяного
генерала,  развивает  наступление  широким  фронтом,  одновременно  очищая
Украину от красных  войск  и  партизанских  отрядов  и  нацеливаясь  своим
кулаком, - гвардейским корпусом  генерала  Кутепова,  на  Орел  -  Тулу  -
Москву.
   Военные успехи  Деникина  -  налицо,  снабжение  у  него  великолепное,
добровольческие  полки,  хотя  и  сильно  уже  разбавленные  крестьянскими
контингентами, дерутся уверенно, умело. Но в тылах  у  него  настроение  с
каждым  днем  все  более  угрожающее  (причем   он   катастрофически   это
недооценивает): Кубань хочет отделения, полной самостоятельности,  и  ему,
чтобы  навести  там  великодержавный  порядок,  пришлось   повесить   двух
виднейших членов кубанской рады; на Тереке  -  кровавые  раздоры;  донское
казачество, когда был объявлен поход на Москву, заговорило: "Тихий Дон был
наш и будет наш, а Москву Деникин пускай сам себе добывает";  крестьянский
вопрос в занятых добровольцами областях разрешается с военной простотой  -
поркой шомполами;  сажают  губернаторов,  уездных  начальников  и  царских
жандармов, и мужики  опять,  как  при  германцах  в  прошлом  году,  пилят
винтовки на обрезы и ждут Красную Армию; Махно, после того  как  ухитрился
лично застрелить своего главного соперника - атамана  Григорьева,  открыто
объявил вольный анархический строй по всей Екатеринославщине, собрал тысяч
пятьдесят бандитов и грозится отобрать у Деникина Ростов,  и  Таганрог,  и
Крым, и  Екатеринослав,  и  Одессу...  Появились  еще  зеленые,  -  особая
разновидность атаманщины, - убежденные дезертиры, и там, где леса и  горы,
- там и они под боком у Деникина.
   Красная  Армия,  после  тяжелых  поражений  Тринадцатой  и  Девятой   и
героического отступления Двенадцатой с Днестра и  Буга,  выровняла  фронт.
Настроение улучшается, и боеспособность растет главным образом потому, что
идет массовый прилив коммунистов из Петрограда, Москвы, Иванова  и  других
северных городов. Со дня на день ждут приказа главкома о контрнаступлении.
   Оформив новые назначения, - Телегин  -  командиром  отдельной  бригады,
Сапожков - командиром качалинского полка, - они  в  тот  же  день  выехали
обратно, всю дорогу рассуждая о полученных новостях; оба сходились на том,
что грандиозный план Деникина повисает в пустоте, и то, что в прошлом году
ему удалось на Кубани, повторить в Великороссии не удастся: там  он  побил
Сорокина, а здесь ему придется схватиться с  самим  Лениным,  с  коренным,
потомственным пролетариатом, да и мужик здесь жилистый,  -  здешний  мужик
Наполеона на вилы поднял...


   - Знамя вперед! Снять чехол!
   Знаменосец и стоявшие с ним на карауле -  Латугин  и  Гагин  -  шагнули
вперед. Телегин, передававший полк новому командующему, Сергею  Сергеевичу
Сапожкову, был серьезен, хмуро сосредоточен, и даже обычный румянец  сошел
у него с загорелого лица. В руке  держал  листочек,  на  котором  набросал
речь.
   - Качалинцы! - сказал он и взглянул  на  красноармейцев,  стоявших  под
ружьем: он знал каждого, знал, у кого какая была рана и какая была забота,
это были родные люди. - Товарищи, мы с  вами  исколесили  не  одну  тысячу
верст, в зимнюю стужу и в летний зной... Вы дважды под  Царицыном  покрыли
себя славой... Отступая, - не по  своей  вине,  -  дорог