усталый,  весь  -  добрый...  Не  за
деньги же пошел, не для выслуги, - какой вздор! Рассудительный,  спокойный
человек, пошел потому, что счел это дело правильным... "Так же, как я, как
я... Выдать, чтобы через час муж Даши, мой, Катин брат, валялся без  сапог
под забором на мусорной куче..."
   Ужасом сжало горло. Рощин весь поджался... Что же делать? Встать, уйти?
Но Телегин может узнать его - растеряется, окликнет. Как спасти?
   Неподвижно, точно спящие, сидели Рощин и Иван Ильич близко  на  дубовом
диване. Вокзал опустел в этот час. Сторож закрыл  перронные  двери.  Тогда
Телегин проговорил, не открывая глаз:
   - Спасибо, Вадим.
   У Рощина отчаянно задрожала рука. Иван Ильич легко поднялся и  пошел  к
выходу на площадь спокойной походкой, не оборачиваясь. Минуту спустя Рощин
кинулся вслед за ним. Он обежал кругом вокзальную площадь,  где  у  лотков
под белым солнцем, от которого плавился  асфальт,  под  связками  копченой
рыбы дремали черномазые люди... Сожжены были листочки на деревьях,  сожжен
весь воздух, напитанный городской пылью.
   "Обнять его, только обнять", - и красные  круги  зноя  плыли  у  Рощина
перед глазами. Телегин провалился как сквозь землю.
   В тот час, когда погасла  степная  заря,  когда  Рощин,  забравшись  на
вагонную койку, глухо заснул под стук вагонных колес, - та, кого он искал,
по ком душа его, больная от крови и ненависти, мучительно  затосковала,  -
его жена Катя ехала в степи на тачанке. Плечи ее  были  закутаны  в  шаль.
Рядом сидела красавица Матрена  Красильникова.  Бренчало  железо  тачанки.
Пофыркивали кони. Множество подвод растянулось впереди и позади по  степи,
скрытые сумраком звездной ночи.
   Алексей Красильников, опустив вожжи, сидел на козлах. Семен - бочком на
обочине тачанки, по сапогам его хлестали  репьи  и  кашки.  Пахло  конями,
полынью. Катя думала в полудремоте. Ветерком холодило плечи. Не было  края
степи, не было края дорогам. Из века в век шли кони,  скрипели  колеса,  и
снова идут, как тени древних кочевий...
   Счастье, счастье - вечная тоска, край степей, лазурный берег,  ласковые
волны, мир, изобилие.
   Матрена вгляделась в  Катино  лицо,  усмехнулась.  Опять  только  топот
копыт. Армия уходила из окружения. Батько Махно велел идти  тихо.  Тяжелые
плечи Алексея сутулились, - должно быть, одолевала дремота.  Семен  сказал
негромко:
   - Не отбиваюсь я от вас... При чем - Семен, Семен...  (Матрена  коротко
вздохнула, отвернулась, глядела в степь.) Я Алексею говорил еще весной: не
ленточка мне матросская дорога,  дорого  дело...  (Алексей  молчал.)  Флот
теперь чей? Наш, крестьянский. Что же, если мы  все  разбежимся?  Ведь  за
одно дело боремся, - вы - здесь, мы - там...
   - А что тебе пишут-то? - спросила Матрена.
   -  А  пишут,  чтобы  беспременно  вернулся  на  миноносец,  иначе  буду
считаться дезертиром, вне революционного закона...
   Матрена дернула плечом. От нее так и пышало  жаром.  Но  -  сдержалась,
ничего  не  ответила.  Спустя  время   Алексей   выпрямился   на   козлах,
прислушался, указал в темноту кнутовищем:
   - Екатеринославский скорый...
   Катя вглядывалась, но не увидала поезда, уносившего на верхней койке  в
купе спящего Вадима  Петровича,  -  только  услышала  свист,  протяжный  и
далекий, и он пронзительной грустью отозвался в ней...
   В Екатеринославе прямо с вокзала Вадим Петрович пошел  по  кондитерским
заведениям, справляясь о Кате. Он заходил в жаркие кофейни, полные мух  на
непротертых окнах и  на  марле,  покрывающей  сласти,  читал  коленкоровые
вывески: "Версаль", "Эльдорадо", "Симпатичный уголок", -  из  дверей  этих
подозрительных ресторанчиков  глядели  на  него  выпученными,  как  яичный
белок, глазами черномазые усачи, готовые,  если  понадобится,  приготовить
шашлык из чего угодно. Он справлялся и здесь. Потом стал  заходить  подряд
во все магазины.
   Беспощадно жгло солнце. Множество пестрого народу шумело и толкалось на
двойных аллеях под  пышными  ясенями  Екатерининского  проспекта.  Звенели
ободранные трамвайчики. До войны здесь  создавалась  новая  столица  Южной
Украины. Война приостановила ее рост. Сейчас под властью гетмана и охраной
немцев город снова ожил, но уже по-иному: вместо контор, банков,  торговых
складов открывались игорные дома, меняльные лавки, шашлычные и лимонадные;
деловой шум и торговое движение сменились  истерической  суетой  продавцов
валюты, бегающих с небритыми щеками, в картузиках на затылке, по  кофейным
и перекресткам, выкриками  непонятного  количества  чистильщиков  сапог  и
продавцов гуталина - единственной индустрии того времени, -  приставаниями
зловещих  бродяг,  завываниями  оркестриков  уз   "симпатичных   уголков",
бестолковой толкотней праздной  толпы,  которая  жила  куплей  и  продажей
фальшивых денег и несуществующих товаров.
   В отчаянии от бесплодных поисков, оглушенный, измученный Вадим Петрович
присел на скамью под акацией. Мимо валила толпа:  женщины,  и  нарядные  и
чудные, - в  одеждах  из  портьер,  в  национальных  украинских  костюмах,
женщины с мокрыми от жары, подведенными  глазами,  со  струйками  пота  на
загримированных  щеках;  взволнованные  спекулянты,   продирающиеся,   как
маньяки, с протянутыми руками  сквозь  эту  толпу  женщин;  гетманские,  с
трезубцем  на  картузах,  глупо  надутые  чиновники,  озабоченные   идеями
денежных комбинаций и хищения казенного имущества; рослые и  широкоплечие,
с воловьими затылками, гетманские сечевики, усатые  гайдамаки  в  огромных
шапках с малиновым верхом, в синих, как небо, жупанах и  в  чудовищных,  с
мотней шароварах, по которым два столетия  тосковали  самостийные  учителя
гимназий и галицийские романтики. Плыли в толпе неприкосновенные  немецкие
офицеры, глядевшие с презрительной усмешкой поверх голов...
   Рощин глядел - и злоба раздувала ему сердце. "Вот бы полить  керосином,
сжечь всю эту сволочь..." Он выпил в открытой палатке стакан морсу и снова
пошел из двери в дверь. Только  теперь  он  начал  понимать  безумие  этих
поисков. Катя, без денег, одна, неумелая, робкая, разбитая горем (с острым
ужасом он снова и  снова.  вспоминал  про  пузырек  с  ядом  в  московской
квартире) - где-то здесь, в этой полоумной  толпе...  Ее  касаются  липкие
руки валютчиков, сводников, шашлычников, по ней ползают гнусные глаза...
   Он задыхался... Лез с растопыренными локтями прямо в толпу, не  отвечая
на крики и ругань. Вечером он взял за огромную цену номер  в  гостинице  -
темную  щель,  где  помещалась  только  железная  кровать  с   пролежанным
матрацем, стащил сапоги, лег и молча, уткнув седую голову в  руки,  плакал
без слез...


   Перейдя пешком донскую границу, Телегин спрятал  полковничьи  погоны  в
вещевой мешок;  поездом  добрался  до  Царицына  и  там  сел  на  огромный
теплоход, набитый от верхней палубы до  трюма  крестьянами,  фронтовиками,
дезертирами, беженцами. В Саратове предъявил  в  ревкоме  документы  и  на
буксирном пароходе пошел на Сызрань, где был чехословацкий фронт.
   Волга была пустынна, как  в  те  полумифические  времена,  когда  к  ее
песчаным берегам подходила конница Чингис-хана поить коней из великой реки
Ра. Зеркальная  ширина  медленно  уносилась  в  каемке  песчаных  обрывов,
заливных лугов, поросших  зелеными  тальниками.  Редкие  селения  казались
покинутыми. На восток уходили  ровные  степи,  в  волны  зноя,  в  миражи.
Медленно плыли отражения облаков. И только  хлопотливо  шлепали  в  тишине
пароходные колеса по лазурным водам.
   Иван Ильич лежал под капитанским мостиком на  горячей  палубе.  Он  был
босиком, в ситцевой рубахе распояской; золотистая щетина отросла у него на
щеках. Он  наслаждался,  как  кот  на  солнце,  тишиной,  влажным  запахом
болотных цветов, тянувшим с низкого берега сухим ковыльным запахом степей,
необъятными потоками света. Это был всем отдыхам отдых.
   Пароход  вез  оружие   и   патроны   для   партизан   степных   уездов.
Красноармейцы, сопровождавшие груз, разленивались от воздуха - иные спали,
иные, наспавшись, пели песни, глядя на  просторы  воды.  Командир  отряда,
товарищ Хведин, черноморский матрос, по нескольку раз  на  дню  принимался
стыдить бойцов за несознательность, - они садились, ложились  около  него,
подперев щеки...
   - Должны вы понять, братишечки, - говорил он им хриповатым  голосом,  -
не воюем мы с Деникиным, не воюем мы с атаманом Красновым, не воюем  мы  с
чехословаками, а воюем мы со всей кровавой буржуазией  обоих  полушарий...
Мирового буржуя надо бить смертельно, покуда он окончательно не собрался с
силами... Нам, рррусским (слово это он произносил отчетливо  и  форсисто),
нам сочувствуют кровные братья - пролетарии всех стран. Они ждут одного  -
чтобы мы кончили у себя  паразитов  и  пошли  подсоблять  им  в  классовой
борьбе... Это без слов понятно, братишки. Как  смелее  рррусского  солдата
ничего не было на свете, - смелее только моряк-краснофлотец, так что у нас
все шанцы. Понятно, красавцы? Это арифметика, что я  говорю.  Сегодня  бои
под Самарой, а через небольшой срок бои будут на всех материках...
   Ребята слушали, глядя ему в рот. Кто-нибудь замечал спокойно:
   - Да... Заварили кашу... На весь свет!
   Налево засинели Хвалынские  горы.  Товарищ  Хведин  глядел  в  бинокль.
Городок Хвалынск, ленивый и сонный, яснее проступал за  кущами  "деревьев.
Здесь должны были брать нефть.
   Седенький капитан стал около рулевого. Река разделялась на  три  русла,
огибая  наносные  тальниковые  острова,  фарватер  был  капризный.  Хведин
подошел к капитану.
   - В городе ни одной души не видать, - что за штука?
   - Нефть нужно нам брать обязательно, как хотите, - сказал капитан.
   - Надо, так подваливай.
   Пароход,  проходивший  у  самого  острова,  где  ветви  осокорей  почти
касались колесных кожухов, загудел,  стал  поворачивать.  В  это  время  с
острова, из густых тальников, закричали отчаянные голоса:
   - Стой! Стой! Куда вы идете?
   Хведин выдернул  из  кобуры  револьвер.  Команда  отхлынула  от  борта.
Закипела вода под пароходными колесами.
   - Стой же, стой! -  кричали  голоса.  Шумели  тальники,  какие-то  люди
продирались к берегу, появились красные, взволнованные лица, машущие руки.
Все указывали на город. Ничего за  шумом  нельзя  было  разобрать.  Хведин
покрыл наконец всех морскими словами. Но и без того стало все понятно... В
городе у пристани появились дымки, по реке раскатились выстрелы.  Хвалынск
был занят белогвардейцами. Люди на острове оказались  остатками  бежавшего
гарнизона, частью местными партизанами. Некоторые из них  были  вооружены,
но патронов не было.
   Красноармейцы кинулись в  каюты  за  винтовками.  Хведин  сам  стал  за
капитана и ругался на всю водную ширь  такими  проклятиями,  что  люди  на
острове сразу успокоились, на лицах появились улыбки. Хведин сгоряча хотел
было  сразу  атаковать  город  в  лоб  с  парохода,  высадить   десант   и
расправиться. Но его  остановил  Иван  Ильич.  В  коротком  споре  Телегин
доказал, что атаку без подготовки производить нельзя,  что  непременно  ее
нужно комбинировать с  обходным  движением  и  что  Хведин  не  знает  сил
противника, и - может, у них артиллерия?
   Хведин только заскрипел зубами, но согласился. Пароход  под  выстрелами
спускался задним ходом по течению и  зашел  с  западной  стороны  острова,
откуда город  был  скрыт  леском.  Здесь  ошвартовались.  Люди  с  острова
высыпали на песчаный берег,  -  было  их  человек  пятьдесят,  ободранные,
взлохмаченные.
   - Да вы толком слушайте, черти, что мы вам говорить  будем,  -  кричали
они.
   - К нам на помощь Захаркин идет с пугачевскими партизанами.
   - Мы еще третьего дня к нему ходока послали.
   И они рассказали, что третьего дня местные буржуи  вооруженным  налетом
врасплох, захватили совдеп, телеграф и  почту.  Офицеры  нацепили  погоны,
кинулись к арсеналу, отняли  пулеметы.  Вооружились  гимназисты,  купчики,
чиновники, даже соборный дьякон бегал по улице с охотничьим ружьем.  Никто
не ждал переворота, не успели схватиться за винтовки.
   - Наши командиры разбежались, продали командиры...
   - Мы - как бараны, мечемся.
   - Эх, вы! - только и сказал на это Хведин. - Эх, вы, сухопутные!..
   На берегу все сообща стали  держать  военный  совет.  Телегина  выбрали
секретарем. Поставили вопрос: отнимать Хвалынск и буржуев или не отнимать?
Решили отнимать. Вопрос второй: поджидать пугачевских партизан  или  брать
город своей силой? Тут поспорили. Одни кричали, что надо ждать, потому что
у пугачевцев есть пушка, другие кричали, что ждать нельзя -  с  минуты  на
минуту сверху, из Самары, подбегут белые пароходы. Хведину надоели  споры,
- махнул рукой:
   - Ну, будет лязгать, товарищи. Постановлено единогласно: к вечеру чтобы
Хвалынск был наш. Запротоколь, товарищ Телегин.
   В это время на левом берегу, на  обрыве,  появились  верховые:  сначала
выскочили двое, потом четверо - увидели пароход -  ускакали.  Потом  сразу
весь берег покрылся всадниками, на солнце блестели широкие пики, сделанные
из кос. Хвалынские начали кричать:
   - Э-эээ-й, чьи будете-е-е?
   Оттуда ответили:
   - Отряд Захаркина пугачевской крестьянской армии...
   Хведин взял рупор, надувая шею, загудел:
   - Братишки, мы вам оружие привезли, катись на остров... Хвалынск  будем
брать...
   Оттуда закричали:
   - Ладно... У нас пушка есть... Гони сюда пароход...


   Всадники на берегу были  одним  из  отрядов  партизанской  крестьянской
армии, дравшейся в самарских степях  против  волостей,  признавших  власть
самарского временного правительства.
   Армия возникла сейчас же  после  занятия  Самары  чехословаками.  Город
Пугачевск -  в  прошлом  Николаевск  -  стал  центром  формирования.  Сюда
собирались все горячие головы, кому любо было поездить на конях, все,  кто
загнан  был  знаменитым   земельным   скупщиком   Шехобаловым   на   нищий
крестьянский клин, все, кто тягался  за  землю  с  богатейшими  уральскими
станичниками, все, у кого через край переплескивалась  душа,  рожденная  в
бескрайных  степях,  где  вольно  шумит  пшеница,   где   мужик,   понукая
медлительных волов, идет за тяжелым плугом.
   Противник возникал повсюду, как степной мираж. В селе  собирался  сход,
богатенькие  мужики,  унтер-офицеры  царской  армии,  приезжие  из  Самары
переодетые агитаторы кричали, что нет такого закону, чтобы бедняк, батрак,
безземельный бродяга садился править волостью, отнимал у  крепких  мужиков
землю  и  хлеб.  И  сход  решал  слать  в  соседние  села  ходоков,  чтобы
окапывались. Сразу поднималась целая волость, вытаскивали из потайных мест
оружие, проводили плугом борозды на границе, рыли окопы на десятки верст.
   В иных  местах  провозглашалась  республика  с  подчинением  самарскому
центру. Охрана территории поручалась коннице, пехота мобилизовалась только
в случае нападения красных. Для вооружения конницы  годились  косы,  -  их
торчком привязывали к шестам.  Такие  кулацкие  армии  были  страшны.  Они
появлялись неожиданно из степного марева, налетали в тучах пыли на цепи  и
пулеметы красных. Здесь дрались свои: брат на брата, отец на сына, кум  на
кума,  -  значит,  без  страха  и  беспощадно.  Разбив  красных,   конница
вооружалась пулеметами и винтовками, но кос не бросала.
   Ни  летописей,  ни  военных  архивов  не  осталось  от   этой   великой
крестьянской войны в самарских степях, где еще помнились  походы  Емельяна
Пугачева. Разве только в престольный праздник поспорят за ведром вина отец
с сыном о былых боях, упрекая друг друга в стратегических ошибках.
   - Помнишь, Яшка, - скажет отец, - начали вы в нас садить под Колдыбанью
из орудия? Непременно, думаю, это мой Яшка, сукин сын... Вот ведь  вовремя
уши ему не оборвал... А здорово мы вас пуганули... Хорошо, ты мне тогда не
попался...
   - Хвастай, хвастай! А взяла наша...
   - Ничего, придет случай - опять разойдемся.
   - Что ж, и разойдемся... Как ты был кулак, так при своей кровавой точке
зрения и остался.
   - Выпьем, сынок!
   - Выпьем, батя!


   Пароход подошел к левому берегу.  Бросили  трап,  и  на  борт  поднялся
командир пугачевского отряда Захаркин. Человек с крючковатым носом, как  у
орла-стервятника. Он был до того силен и кряжист, что сходни затрещали под
ним. Выгоревший френч его лопнул под  мышками,  по  высоким  сапогам  била
кривая сабля. Его старшие братья, крестьяне Утевской волости,  командовали
уже дивизиями.
   За  ним  поднялось  шестеро  партизан  -  командный  состав,  -  одетые
живописно и необыкновенно: выцветшие, в дегтю и пыли, рубахи, расстегнутые
вороты, у кого валенки со шпорами,  у  кого  -  лапти;  пулеметные  ленты,
гранаты за поясом, германские плоские штыки, обрезы.
   Захаркин и Хведин встретились на капитанском  мостике,  пожали  руки  -
один крепче другого. Угостились папиросами. Хведин кратко объяснил военную
обстановку. Захаркин сказал:
   - Я знаю, кто в Хвалынске воду мутит, - Кукушкин, председатель  земской
управы... Мне бы эту сволочь живым взять.
   - Насчет пушки, - сказал Хведин, - как у вас - в исправности?
   - Стреляет, но прямой наводкой, без прицела, целимся через  дуло.  Зато
бьет, проклятая: ахнешь - колокольня или водокачка вдребезги!
   - Хорошо. А насчет десанта и обходного движения  как  думаете,  товарищ
Захаркин?
   - Конницу перекинем  на  тот  берег.  Пароходишко  может  свезти  сотню
бойцов?
   - Шутя - в два рейса.
   - Ну, тогда говорить не о чем. Смеркнется  -  перекинем  конный  десант
повыше города. Пушку поставим на пароход. А на зорьке атакуем.
   Хведин поручил Ивану Ильичу командовать  стрелковым  десантом,  который
назначался к удару - в лоб по пристаням. В сумерки пароход осторожно,  без
огней, пошел "по боковому рукаву Волги вдоль острова.
   В тишине слышался только голос матроса, промеряющего глубину.
   Вслед за пароходом ушли по берегу и пугачевцы. Хвалынским было  роздано
оружие, они лежали на песке. Телегин  ходил  у  самой  воды,  посматривая,
чтобы не курили, не зажигали огня. Чуть слышно плескалась  река  о  песок.
Пахло болотными цветами. Звенели комарики. Люди на песке притихли.
   Ночь становилась все чернее,  все  бархатнее,  усыпалась  звездами.  Со
степного берега тянуло сухостью полыни, булькали перепела: "спать пора"...
Иван Ильич ходил вдоль воды, разгоняя сон.
   Когда ночь переломилась, небо потеряло бархатную черноту и далеко из-за
реки послышались петухи, - по воде, едва задымившейся  туманом,  зашлепали
колеса. Подходил пароход. Иван Ильич осмотрел барабан револьвера, подтянул
ремешок на штанах и пошел вдоль спящих, похлопывая их палочкой по ногам:
   - Товарищи, просыпайтесь.
   Люди одичало вскакивали.  Знобясь,  поднимались,  не  сразу  соображали
спросонок, что предстоит... Многие пошли  пить,  опуская  голову  в  воду.
Телегин командовал вполголоса. Надо было натаскать прикрытие - бойцы стали
стаскивать рубашки, набивали их  песком  и  укладывали  вдоль  фальшборта.
Работали молча, - было не до шуток.
   Начинало светать. Приготовления закончились.  Небольшую  пушку,  горное
заржавленное орудие, установили на носу.  Пятьдесят  бойцов  поднялись  на
борт, легли за мешками. Хведин стал на штурвал:
   - Вперед, самый полный!
   Закипела  вода  под  колесами.  Пароход  быстро  обогнул  остров  и  по
коренному руслу побежал на город.  Там  кое-где  желтели  огоньки.  Позади
проступала смутная линия гор, покрытая  ночью.  Теперь  громко  доносились
крики петухов.
   Иван Ильич стоял около орудия. Он никак не мог представить, что  сейчас
нужно  будет  стрелять  в  эту  вековечную  тишину.   Хвалынский   житель,
вызвавшийся быть наводчиком у пушки, смирный, похожий на  дьячка-рыболова,
сказал ласковым голосом:
   - Дорогой товарищ командир, а что - вдарить бы нам по  почте?  В  самый
аккурат... Видите - два огонька желтеются...
   - Вдарить по почте! - громыхнул в  рупор  голос  Хведина.  -  Готовьсь!
Орудие! Прямой нав