л  с
камина спички, стоя закурил и бросил догоревшую спичку в скорлупу от яйца.
- Кровь не будет пролита даром. Война кончится тем, что у государственного
руля встанет наш брат, общественный деятель. То,  чего  не  могли  сделать
"Земля и воля", революционеры и  марксисты,  -  сделает  война.  Прощайте,
девочки. - Он одернул френч и вышел, со спины похожий на переодетую полную
женщину.
   Екатерина Дмитриевна вздохнула и села у окна с вязаньем. Даша присела к
ней на подлокотник кресла и обняла сестру за плечи. Обе они были в  черных
закрытых платьях и теперь, сидя молча  и  тихо,  очень  походили  друг  на
друга. За окном медленно падал снежок, и  снежный,  ясный  свет  лежал  на
стенах комнаты. Даша прижалась щекой к Катиным волосам, чуть-чуть пахнущим
незнакомыми духами.
   - Катюша, как ты жила это время? Ты ничего не рассказываешь.
   - О чем же, котик, рассказывать? Я тебе писала.
   - Я все-таки, Катюша, не понимаю, - ты  красивая,  прелестная,  добрая.
Таких, как ты, я больше не знаю. Но почему ты несчастлива?" Всегда у  тебя
грустные глаза.
   - Сердце, должно быть, несчастливое.
   - Нет, я серьезно спрашиваю.
   - Я об этом, девочка, сама  думаю  все  время.  Должно  быть,  когда  у
человека есть все, - тогда он по-настоящему и несчастлив. У меня - хороший
муж, любимая сестра, свобода... А  живу,  как  в  мираже,  и  сама  -  как
призрак... Помню, в Париже думала, - вот бы жить мне где-нибудь  сейчас  в
захолустном городишке, ходить за птицей, за огородом, по вечерам бегать  к
милому другу за речку... Нет, Даша, моя жизнь кончена.
   - Катюша, не говори глупостей...
   - Знаешь, - Катя потемневшими, пустыми глазами взглянула на  сестру,  -
этот день  я  чувствую...  Иногда  ясно  вижу  полосатый  тюфяк,  сползшую
простыню, таз с желчью... Я лежу мертвая, желтая, седая...
   Опустив шерстяное вязанье, Екатерина Дмитриевна глядела на  падающие  в
безветренной тишине снежинки. Вдалеке под островерхой кремлевской  башней,
под раскоряченным  золотым  орлом,  кружились  галки,  как  облако  черных
листьев.
   - Я помню, Дашенька, я встала рано, рано утром.  С  балкона  был  виден
Париж, весь в голубоватой дымке, и повсюду поднимались белые, серые, синие
дымки. Ночью был дождик, - пахло свежестью, зеленью, ванилью. По улице шли
дети  с  книжками,  женщины  с  корзинками,  открывались  съестные  лавки.
Казалось - это прочно и вечно. Мне захотелось сойти туда, вниз,  смешаться
с толпой, встретить какого-то человека с  добрыми  глазами,  положить  ему
руки на грудь. А когда я спустилась на Большие бульвары - весь  город  был
уже сумасшедший. Бегали газетчики, повсюду - взволнованные кучи людей.  Во
всех газетах - страх смерти и  ненависть.  Началась  война.  С  этого  дня
только и слышу - смерть, смерть... На что же еще надеяться?..
   Помолчав, Даша спросила:
   - Катюша...
   - Что, родненькая?
   - Как ты с Николаем?
   - Не знаю, кажется - мы простили друг друга. Смотри,  уж  вот  три  дня
прошло, - он со мной очень нежен. Какие там женские счеты. Страдай,  сойди
с ума, - кому сейчас это нужно? Так, пищишь, как  комар,  и  себя-то  едва
слышно. Завидую старухам - у  них  все  просто:  скоро  смерть,  к  ней  и
готовься.
   Даша поворочалась  на  подлокотнике  кресла,  вздохнула  несколько  раз
глубоко и сняла руку с Катиных плеч. Екатерина Дмитриевна сказала нежно:
   - Дашенька, Николай Иванович мне сказал, что ты  невеста.  Правда  это?
Бедненькая. - Она взяла Дашину руку, поцеловала и, положив на грудь, стала
гладить. - Я верю, что Иван Ильич жив. Если ты его очень  любишь,  -  тебе
больше ничего, ничего на свете не нужно.
   Сестры опять замолчали, глядя на падающий  за  окном  снег.  По  улице,
среди сугробов, скользя сапогами, прошел взвод юнкеров с вениками и чистым
бельем под мышками. Юнкеров  гнали  в  баню.  Проходя,  они  запели  одной
глоткой, с присвистом:

   Взвейтесь, соколы, орлами,
   Полно горе горевать...

   Пропустив несколько дней, Даша снова начала ходить в лазарет. Екатерина
Дмитриевна оставалась одна в квартире, где все  было  чужое:  два  скучных
пейзажа на стене - стог сена и  талая  вода  между  голыми  березами;  над
диваном в гостиной - незнакомые фотографии; в углу - сноп пыльного ковыля.
   Екатерина Дмитриевна пробовала  ездить  в  театр,  где  старые  актрисы
играли Островского, на выставки картин, в музеи, -  все  это  казалось  ей
бледным, выцветшим, полуживым и сама она себе - тенью, бродящей  по  давно
всеми оставленной жизни.
   Целыми часами Екатерина Дмитриевна просиживала у окна, у теплой батареи
отопления, глядела на снежную тихую Москву, где в мягком  воздухе,  сквозь
опускающийся  снег,  раздавался  печальный  колокольный  звон,  -  служили
панихиду либо хоронили привезенного с фронта. Книга валилась из рук,  -  о
чем читать? о чем мечтать? Мечты и прежние думы,  -  как  это  все  теперь
ничтожно!
   Время шло от утренней газеты до вечерней. Екатерина Дмитриевна  видела,
как все окружающие ее люди жили только  будущим,  какими-то  воображаемыми
днями победы и мира, - все, что укрепляло  эти  ожидания,  переживалось  с
повышенной радостью, от неудачи все мрачнели,  вешали  головы.  Люди,  как
маниаки,  жадно  ловили  слухи,  отрывки  фраз,  невероятные  сообщения  и
воспламенялись от газетной строчки.
   Екатерина Дмитриевна решилась  наконец  и  поговорила  с  мужем,  прося
пристроить ее на какое-нибудь дело. В начале марта она начала  работать  в
том же лазарете, где служила и Даша.
   В первое время у нее, так же как у Даши,  было  отвращение  к  грязи  и
страданию. Но она преодолела себя и  понемногу  втянулась  в  работу.  Это
преодоление было радостно. Впервые она почувствовала близость жизни вокруг
себя. Она полюбила грязную  и  трудную  работу  и  жалела  тех,  для  кого
работала. Однажды она сказала Даше:
   - Почему это выдумано было, что мы должны жить какой-то необыкновенной,
утонченной жизнью? В сущности, мы с тобой такие же бабы,  -  нам  бы  мужа
попроще, да детей побольше, да к травке поближе...
   На страстной сестры говели у Николы на Курьих Ножках, что на  Ржевском.
Екатерина Дмитриевна  возила  святить  лазаретские  пасхи  и  разговлялась
вместе с Дашей в лазарете. У Николая Ивановича в эту ночь было  экстренное
заседание, и он заехал за сестрами в  третьем  часу  ночи  на  автомобиле.
Екатерина Дмитриевна сказала, что они с Дашей спать  не  хотят,  а  просят
повезти их кататься. Это было нелепо, но  шоферу  дали  стакан  коньяку  и
поехали на Ходынское поле...
   Было чуть-чуть морозно, - холодило щеки. Небо - безоблачно,  в  редких,
ясных звездах. Под колесами хрустел  ледок.  Катя  и  Даша,  обе  в  белых
платочках, в серых шубках, тесно прижались друг к другу в глубоком сиденье
автомобиля. Николай Иванович, сидевший с шофером, оглядывался  на  них,  -
обе были темнобровые, большеглазые.
   - Ей-богу, не знаю, - какая из вас моя жена, - сказал он тихо. И кто-то
из них ответил:
   - Не угадаешь. - И обе засмеялись.
   Над огромным смутным полем начинало  чуть  у  краев  зеленеть  небо,  и
вдалеке проступали черные очертания Серебряного Бора.
   Даша сказала тихо:
   - Катюша, любить очень хочется. - Екатерина Дмитриевна слабо  сжала  ей
руку. Над лесом, в  зеленоватой  влаге  рассвета,  сияла  большая  звезда,
переливаясь, точно дыша.
   -  Я  и  забыл  сказать,  Катюша,  -   проговорил   Николай   Иванович,
поворачиваясь  на  сиденье  всем  телом,  -   только   что   приехал   наш
уполномоченный  -  Чумаков,  рассказывает,  что  в  Галиции,  оказывается,
положение очень серьезное. Немцы лупят нас таким ураганным огнем, что  под
гребенку уничтожают целые полки. А у нас снарядов, изволите ли видеть,  не
хватает... Черт знает что такое!..
   Катя не ответила, только подняла глаза к звездам. Даша прижалась  щекой
к  ее  плечу.  Николай  Иванович  чертыхнулся  еще  раз  и  велел   шоферу
поворачивать домой.
   На третий день праздника Екатерина Дмитриевна почувствовала себя плохо,
не пошла на дежурство и слегла.  У  нее  оказалось  воспаление  легких,  -
должно быть, простудилась на сквозняках.



        20

   - Такие у нас дела - сказать страшно.
   - Будет тебе на огонь пучиться, ложись спать.
   - Такие дела... Эх, братцы мои, пропадет Россия!
   У глиняной стены сарая, крытого высокой, как омет, соломенной крышей, у
тлеющего костра сидело трое  солдат.  Один  развесил  на  колышках  сушить
портянки, поглядывал, чтобы не  задымились;  другой  подшивал  заплату  на
штаны, осторожно тянул нить;  третий,  сидя  на  земле,  подобрав  ноги  и
засунув руки глубоко в карманы шинели, рябой и носатый,  с  черной  редкой
бородкой, глядел на огонь запавшими, сумасшедшими глазами.
   - Все продано, вот какие дела, -  говорил  он  негромко.  -  Чуть  наши
перевес начинают брать, - сейчас приказ -  отойти.  Только  и  знаем,  что
жидов на сучках вешать, а измена, гляди, на самом верху гнездится.
   - Так надоела мне эта война, ни в одной  газете  не  опишут,  -  сказал
солдат, сушивший портянки, и осторожно  положил  хворостинку  на  угли.  -
Пошли наступать, отступили, опять наступление, ах, пропасти на них нет!  -
и тем же порядком опять возвращаемся  на  свое  место.  Безрезультатно!  -
выговорил он и сплюнул в огонь.
   - Давеча ко мне подходит поручик  Жадов,  -  с  усмешкой,  не  поднимая
головы, проговорил солдат, штопавший штаны, - ну, хорошо.  Со  скуки,  что
ли, черти ему покоя не дают. Начинает придираться. Отчего дыра на портках?
Да - как стоишь? Я молчу. И кончился наш разговор очень просто,  -  хлысть
меня в зубы.
   Солдат, сушивший портянки, ответил:
   - Ружьев нет, стрелять нечем. На нашей батарее снарядов - семь штук  на
орудие. Одно остается - по зубам чесать.
   Штопавший штаны с удивлением взглянул на него, покачал головой,  -  ну,
ну! Черный, страшноглазый солдат сказал:
   - Весь народ подняли, берут теперь до сорока трех лет. С такой бы силой
свет можно пройти. Разве мы отказываемся? Только уж и ты свое исполняй,  -
мы свое исполним.
   Штопавший штаны кивнул:
   - Правильно...
   - Видел я поле под Варшавой, - говорил черный, -  лежат  на  нем  тысяч
пять али шесть сибирских стрелков. Все побитые лежат,  как  снопы.  Зачем?
Отчего? А вот отчего... На военном совете стали решать, что,  мол,  так  и
так, и сейчас же один генерал выходит оттудова и  тайком  -  телеграмму  в
Берлин. Понял? Два сибирских корпуса прямым маршем с вокзала  -  прямо  на
это поле - и попадают под пулеметы. Что ты мне говоришь  -  в  зубы  дали.
Отец мой, бывало, не так хомут засупонишь, - подойдет и бьет меня по лицу,
и правильно, - учись,  страх  знай.  А  за  что  сибирских  стрелков,  как
баранов, положили? Я вам говорю, ребята, пропала Россия,  продали  нас.  И
продал нас наш же мужик, односельчанин  мой,  села  Покровского,  бродяга.
Имени-то его и говорить не хочу... Неграмотный он, озорник,  сладкомордый,
отбился от работы, стал лошадей  красть,  по  скитам  шататься,  привык  к
бабам, к водке сладкой... А теперь в Петербурге за царя  сидит,  министры,
генералы кругом его так и крутятся.  Нас  бьют,  тысячами  в  сырую  землю
ложимся, а у них в Петербурге электричество так и пышет.  Пьют,  едят,  от
жира лопаются.
   Он вдруг замолчал. Было тихо и сыро, в сарае похрустывали лошади,  одна
глухо ударила в стену. Из-за крыши на  огонь  скользнула  ночная  птица  и
пропала, жалобно крикнув. И в это  время  вдалеке,  в  небе,  возник  рев,
надрывающий, приближающийся, точно с неимоверной  быстротой  летел  зверь,
разрывая рылом темноту, и ткнулся  где-то,  и  вдалеке  за  сараем  рванул
разрыв, затрепетала земля. Забились  лошади,  звеня  недоуздками.  Солдат,
зашивавший штаны, проговорил опасливо:
   - Вот это так двинуло!
   - Ну и пушка!
   - Подожди!
   Все трое подняли головы.  В  беззвездном  небе  вырастал  второй  звук,
длился, казалось, минуты две, и где-то совсем близко, за  сараем,  по  эту
сторону сарая, громыхнул второй разрыв, выступили  конусы  елей,  и  опять
затрепетала земля. И сейчас же стал слышен полет  третьего  снаряда.  Звук
его был захлебывающийся, притягивающий... Слушать было так нестерпимо, что
останавливалось сердце. Черный солдат поднялся с земли и начал пятиться. А
сверху дунуло, - скользнула точно  черная  молния,  и  с  рваным  грохотом
взвился черноогненный столб.
   Когда столб опустился, - от места, где  был  костер  и  люди,  осталась
глубокая воронка. Над развороченной стеной  сарая  загорелась  и  повалила
желтым дымом соломенная  крыша.  Из  пламени,  храпя,  вылетела  гривастая
лошадь и шарахнулась к выступавшим из темноты соснам.
   А  уж  за  зубчатым  краем  равнины  мигали  зарницы,  рычали   орудия,
поднимались длинными червями ракеты, и огни их,  медленно  падая,  озаряли
темную сырую землю. Небо буравили, рыча и ревя, снаряды.



        21

   Этим же вечером, неподалеку от сарая, в офицерском убежище,  по  случаю
получения капитаном Тетькиным сообщения о рождении сына,  офицерами  одной
из рот Усольского полка был устроен "бомбаус".  Глубоко  под  землей,  под
тройным накатом,  в  низком  погребе,  освещенном  пучками  вставленных  в
стаканы стеариновых свечей, сидели у стола восемь офицеров, доктор  и  три
сестры милосердия из летучего лазарета.
   Выпито было сильно. Счастливый отец, капитан Тетькин, спал,  уткнувшись
в тарелку с объедками, грязная кисть руки его висела над лысым черепом. От
духоты,  от  спирта,  от  мягкого  света  свечей  сестры  казались   очень
хорошенькими; они были в серых платьях и  в  серых  косынках.  Одну  звали
Мушка, на висках ее были закручены два черных локона; не  переставая,  она
смеялась,  показывая  беленькое  горло,  в  которое   впивались   тяжелыми
взглядами два ее соседа и двое сидящих напротив. Другая,  Марья  Ивановна,
полная, с  румянцем  до  бровей,  необыкновенно  пела  цыганские  романсы.
Слушатели, вне себя, стучали по  столу,  повторяя:  "Эх,  черт!  Вот  была
жизнь!" Третьей у стола сидела Елизавета Киевна. В глазах у нее дробились,
лучились огоньки свечей, лица белели  сквозь  дым,  а  одно  лицо  соседа,
поручика Жадова, казалось страшным  и  прекрасным.  Он  был  широкоплечий,
русый, бритый, с прозрачными глазами. Сидел  он  Прямо,  туго  перетянутый
ремнем, пил много и только бледнел. Когда рассыпалась смешком черноволосая
Мушка, когда Марья Ивановна брала гитару,  скомканным  платочком  вытирала
лицо и запевала грудным басом: "Я в степях  Молдавии  родилась",  -  Жадов
медленно улыбался углом прямого рта и подливал себе спирту.
   Елизавета Киевна глядела близко ему в  чистое,  без  морщин,  лицо.  Он
занимал ее приличным и незначительным разговором, рассказал, между прочим,
что у них в полку есть штабс-капитан Мартынов, про которого  ходит  слава,
будто он фаталист; действительно, когда  он  выпьет  коньяку,  то  выходит
ночью за проволоку, приближается к неприятельским окопам и  ругает  немцев
на четырех языках; на днях он поплатился за свое честолюбие раной в живот.
Елизавета Киевна, вздохнув, сказала, что, значит, штабс-капитан Мартынов -
герой. Жадов усмехнулся:
   - Извиняюсь, есть честолюбцы и есть дураки, но героев нет.
   - Но когда вы идете в атаку, - разве это не геройство?
   - Во-первых, в атаку не ходят, а заставляют идти, и  те,  кто  идут,  -
трусы. Конечно, есть люди, рискующие своей жизнью без принуждения, но  это
те, у кого - органическая жажда убивать. - Жадов постучал жесткими ногтями
по столу. - Если  хотите,  -  то  это  люди,  стоящие  на  высшей  ступени
современного сознания.
   Он, легко приподнявшись, взял с дальнего края стола большую  коробку  с
мармеладом и предложил Елизавете Киевне.
   - Нет, нет, не хочу, - сказала она и чувствовала,  как  стучит  сердце,
слабеет тело. - Ну, скажите, а вы?
   Жадов наморщил кожу на лбу, лицо  его  покрылось  мелкими  неожиданными
морщинами, стало старое.
   - Что - а вы? - повторил он резко. - Вчера я застрелил жида за  сараем.
Хотите знать - приятно это или нет? Какая чепуха!
   Он стиснул острыми зубами папиросу и чиркнул спичку, и плоские  пальцы,
державшие ее, были тверды, но папироса  так  и  не  попала  в  огонек,  не
закурилась.
   - Да, я пьян, извиняюсь, - сказал он и  бросил  спичку,  догоревшую  до
ногтей. - Пойдемте на воздух.
   Елизавета Киевна поднялась, как во сне, и пошла за ним к узкому лазу из
убежища. Вдогонку закричали пьяные,  веселые  голоса,  и  Марья  Ивановна,
рванув гитару, затянула басом: "Дышала ночь восторгом сладострастья..."
   На воле остро пахло весенней прелью, было темно и  тихо.  Жадов  быстро
шел по мокрой траве, засунув руки в карманы. Елизавета Киевна шла  немного
позади него, не переставая улыбаться. Вдруг  он  остановился  и  отрывисто
спросил:
   - Ну, так что же?
   У нее запылали уши. Сдержав спазму в горле, она ответила едва слышно:
   - Не знаю.
   - Пойдемте.  -  Он  кивнул  в  сторону  темнеющей  крыши  сарая.  Через
несколько шагов он опять остановился и крепко  взял  Елизавету  Киевну  за
руку ледяной рукой.
   - Я сложен, как бог, - проговорил он с неожиданной горячностью. - Я рву
двугривенные.  Каждого  человека  я  вижу  насквозь,  как   стеклянного...
Ненавижу! - Он запнулся, точно вспомнив о чем-то, и топнул  ногой.  -  Эти
все хи-хи, ха-ха, пенье, трусливые разговоры  -  мерзость!  Они  все,  как
червяки в теплом навозе... Я их давлю... Слушайте... Я вас  не  люблю,  не
могу! Не  буду  любить...  Не  обольщайтесь...  Но  вы  мне  нужны...  Мне
отвратительно это чувство зависимости... Вы должны понять...  -  Он  сунул
руки свои под локти Елизаветы Киевны, сильно привлек ее и прижался к виску
губами, сухими и горячими, как уголь.
   Она рванулась, чтобы освободиться, но он так стиснул ее, что  хрустнули
кости, и она уронила голову, тяжело повисла на его руках.
   - Вы не такая, как те, как все, - проговорил он, - я вас научу... -  Он
вдруг замолчал, поднял голову. В темноте вырастал резкий, сверлящий звук.
   - А, черт! - сказал Жадов сквозь зубы.
   Сейчас же вдалеке грохнул разрыв. Елизавета Киевна опять рванулась,  но
Жадов еще сильнее сжал ее. Она проговорила отчаянно:
   - Пустите же меня!
   Разорвался второй снаряд. Жадов продолжал  что-то  бормотать,  и  вдруг
совсем рядом за  сараем  взлетел  черно-огненный  столб,  грохотом  взрыва
швырнуло высоко горящие пучки соломы.
   Елизавета Киевна рванулась из его рук и побежала к убежищу.
   Оттуда, из лаза, поспешно выходили  офицеры,  оглядываясь  на  пылающий
сарай, рысцой побежали по черно-изрытой от косого света земле,  -  одни  -
налево к леску, где были окопы,  другие  -  направо  -  в  ход  сообщения,
ведущий к предмостному укреплению. За рекой, далеко за холмами,  грохотали
немецкие батареи. Обстрел начался с двух мест, - били направо - по  мосту,
и налево - по переправе, которая вела к фольварку, недавно занятому на той
стороне реки ротой Усольского полка.  Часть  огня  была  сосредоточена  на
русских батареях.
   Елизавета Киевна видела, как Жадов, без шапки, засунув руки в  карманы,
шагал прямо через поле к пулеметному гнезду. И вдруг на месте его  высокой
фигуры вырос  косматый,  огненно-черный  круг.  Елизавета  Киевна  закрыла
глаза. Когда она опять взглянула, - Жадов шел левее, все так же  раздвинув
локти. Капитан  Тетькин,  стоявший  с  биноклем  около  Елизаветы  Киевны,
крикнул сердито:
   - Говорил я - на какой  нам  черт  этот  фольварк!  Теперь,  пожалуйте,
глядите, - всю переправу разворочали. Ах, сволочи! - И опять  уставился  в
бинокль. - Ах, сволочи, лупят прямо по фольварку! Пропала шестая рота. Эх!
- отвернулся и шибко поскреб голый затылок. - Шляпкин!
   - Здесь, - быстро ответил маленький носатый человек в папахе.
   - Говорили с фольварком?
   - Сообщение прервано.
   - Передайте в восьмую роту, чтобы послали подкрепление на фольварк.
   - Слушаюсь, - ответил Шляпкин, отчетливо отнимая руку от виска,  отошел
два шага и остановилс