" Берет другой флажок,  изображающий
тридцать девятый полк нашей бригады, - в две тысячи сто штыков, по сводкам
отдела кадров, - перекалывает его юго-восточнее на девяносто  пять  верст:
"Таким образом, тридцать девятый лобовой атакой и  так  далее..."  Главком
через дымок щурит глаз на карту и соглашается,  потому  что  все  равно  у
начштаба за ночь  все  продумано,  линии  и  стрелки  аккуратно  проведены
красными и синими чернилами, и потому, - так ли переставляй  флажки,  эдак
ли, - результат получается один: оживленная деятельность на фронте...  Что
и требуется...
   - Ну, знаешь, - перебил Чесноков, качая большой лысой головой.  -  Это,
брат, не критика, это уже злоба...
   - Да, злоба... Почему я должен молчать, если я так думаю...  И  Телегин
так думает, и бойцы наши так думают и так говорят.
   Телегин, не вынимая трубочки изо рта, тяжело вздохнул. В душе комиссара
поднималась  горечь,  сомнения,  растерянность  -  все,  что  он  старался
подавлять в себе. За десять лет царской каторги не то чтобы он  отстал  от
жизни, но уж слишком много в ней появилось сложного, - такие  омуты  -  не
приведи бог... Высветлившееся  за  годы  страданий  сердце  его  с  трудом
воспринимало недоверие к людям, борющимся на стороне революции.  Он  сразу
начинал  любить  такого  человека,  а  не  раз  оказывалось  -  человек-то
затаившийся. Рощин потому и нравился ему, что был зол, прям и не боялся ни
черта, хоть приставь ему пушку между глаз.
   - Ну, а что ж такое особенное говорят  бойцы?  -  спросил  комиссар.  -
Скоро выдадим теплые ватники да валенки -  другие  пойдут  разговоры.  Кто
болтает? Дезертиры болтают? Пробьет его  дождем  до  костей,  да  в  брюхе
пусто, вот и стучит зубами...
   - Когда мы выдадим валенки и ватники? - спросил Рощин.
   - В главном интендантстве  мне  твердо  обещали...  Накладную  видел...
Полторы тысячи гусей колотых обещали, сала полвагона...
   - Жареных райских птиц не предлагали?
   Комиссар только крякнул, ничего не ответил на это. Действительно, кроме
обещаний да бумажонок, он ничего не мог предъявить в бригаду. Он  ездил  в
Серпухов, и бранился по телефону, и перестал спать  по  ночам,  шагая,  по
старой тюремной привычке, из угла в угол  по  избе...  Что-то  происходило
непонятное, -  всюду,  куда  толкался  его  здравый  революционный  смысл,
вырастала загадочная преграда, в которой все путалось и все вязло.
   - Ну, а что же все-таки они говорят? - спросил комиссар.
   Рощин с яростью ткнул пальцем в приказ.
   - Здесь сказано: силою двух рот занять  деревню  Митрофановку  и  хутор
Дальний и удержать  их.  Деревню  Митрофановку  и  хутор  Дальний  мы  уже
занимали однажды, согласно приказу  главкома.  И  вылетели  оттуда  пулей.
Совершенно то же самое повторится послезавтра, когда мы выполним  то,  что
здесь написано.
   - Отчего?
   - Оттого... Эту позицию нельзя удержать, и мы не должны туда идти.
   - Правильно, - кивнул трубкой Телегин.
   - А мы пойдем, уложим сотню бойцов на этой операции, вклинимся в  белый
фронт, не имея никакой связи со своими, и, когда на нас  нажмут  справа  и
слева, немедленно выскочим  из  этого  мешка,  причем  придется  три  раза
переходить речку, где нас  будут  расстреливать  на  переправах,  затем  -
ровное поле, где нас атакует конница, и - болото, где мы  увязим  половину
телег.
   - Позволь, в общем-то стратегическом плане для  чего-нибудь  нам  нужны
эта деревня и хутор.
   - Нет... Взгляни на карту... Вот об этом  и  говорят  бойцы  -  что  ни
смысла, ни цели, ни плана нет во всех наших  операциях  за  последние  два
месяца... Топчемся на месте безо всякой перспективы, наносим бессмысленные
удары, теряем людей, теряем веру  в  победу...  Увидишь  -  сегодня  ночью
несколько десятков бойцов самовольно покинут фронт...  А  через  месяц  их
привезут нам  обратно...  Что  случилось,  я  спрашиваю,  что  происходит?
Паралич!..
   Похрипев трубочкой, Телегин сказал:
   - Сегодня мне сообщили, у нас  в  эскадроне,  -  откуда  они,  дьяволы,
узнают? - Мамонтов будто бы опять прорвался через  Дон  и  идет  по  нашим
тылам.
   Рощин схватил приказ, забегал по нем зрачками, бросил листочек и  опять
откинулся к стене.
   - Очень возможно... Хотя здесь - ни намека...
   В избу вошел дневальный, низенький бородатый дядька с грязным  холщовым
подсумком:
   - Товарищ комбриг, вас лично требуют к телефону.
   Телегин изумленно взглянул  на  комиссара,  торопливо  натянул  шинель,
вышел. Комиссар сказал, опять потирая лоб:
   - Поверить тебе, Рощин, так - всю веру потеряешь.  Что  же  получается?
Измена, что ли, у нас?
   - Ничего не предполагаю, не утверждаю. Но знаю, что дальше так  воевать
нельзя.
   - Боевой приказ должен быть выполнен?
   - Да, должен. Я его завтра и выполню...
   Комиссар, подумав, усмехнулся:
   - Смерти, что ли, ищешь?
   - Это совершенно к делу не относится и меньше всего тебя касается...  А
кроме того, я не ищу смерти... Если бы ты к нам не вчера приехал, так знал
бы, что полк этот приказ не захочет выполнить.  А  нужно,  чтобы  они  его
выполнили... Жизнь армии - в выполнении боевого приказа. Если этого нет, -
развал,  анархия,  смерть...  Я  сам  прочту  приказ   и   поведу   их   в
наступление... Считай эту операцию проверкой дисциплины...  И  на  этом  -
кончим...
   Вернулся Телегин, не вынимая рук из карманов шинели,  -  сел.  Глаза  у
него были круглые.
   - Товарищи, по фронту едет председатель Высшего военного совета.  Через
час будет у нас...
   Прошел и час и другой. Моросил  дождь.  Эскадрон  в  полном  составе  и
комендантская команда стояли на линейке, на выгоне,  за  хутором.  Каплями
дождя убрались завившиеся конские гривы, расчесанные  холки  и  поседевшие
шинели конников. Лошади натоптали грязь под копытами.  Лошади  все  больше
походили на падаль, вытащенную из воды, - ребра  наружу,  мослаки  торчат,
губы отвисли... Командир эскадрона  Иммерман,  бывший  поручик  гусарского
гродненского, круглолицый, с мальчишеским  вздернутым  носом,  в  отчаянии
поглядывал на Телегина. Позор!  И  еще  не  хватало,  -  откуда-то  явился
большеногий грязный щенок и, полный благодушного  любопытства,  сел  перед
эскадроном.
   Иммерман зашипел, замахал на него, щенок только насторожил уши, свернул
голову набок. И  вот,  неподалеку  на  бугре  стоявший  конный  махальщик,
торопливо колотя каблуками,  повернул  лошадь  и  тяжелым  галопом,  кидая
грязью, поскакал к Телегину.
   Огромный блестящий радиатор,  с  широко  расставленными  фарами,  дыбом
взлетел на бугор, и показалась открытая светло-серая длинная машина.
   От мощного ее рева лошади в эскадроне начали переступать  и  вскидывать
головы. Иммерман  скомандовал:  "Смирно!"  Машина  остановилась,  едва  не
задавив щенка, который боком отскочил в сторону, как ватный, и опять  сел.
Телегин подъехал, отсалютовал  шашкой  наугад  кому-то  из  трех  военных,
сидевших в машине, - в рыжих чапанах поверх шинелей. Тот, кто сидел  рядом
с шофером, поднялся, и, положив руку на ветровое  стекло  и  не  глядя  на
Телегина, принял рапорт.
   Затем он резко повернулся к фронту. Двое военных на заднем  сиденье,  -
один - бледно-бумажный, с мокрой бородой,  и  другой  -  полный,  надутый,
свирепый, - поднялись и взяли под козырек. Он  заговорил  лающим  голосом,
вскидывая лицо так,  что  чернели  его  ноздри  и  плясало  на  переносице
запотевшее пенсне:
   -  Бойцы,  именем  рабоче-крестьянской  власти  приказываю  вам  острее
наточить шашки и крепче привинтить штыки. Кто  из  вас  не  хочет  напоить
своего коня в устье тихого Дона? Только трус не хочет этого...  Почему  вы
еще здесь, а уже не там? Республика  ждет  от  вас  легендарных  подвигов.
Вперед! Опрокиньте врага и развейте его прах по степи-матушке...
   Он говорил все напористее, в том  же  роде.  Кончил  и  оглянул  фронт.
"Ура!.." - крикнул он, поднимая  над  головой  стиснутый  кулак,  и  бойцы
разноголосо ответили. Смутила их эта речь. Будто человек с луны  свалился.
Чего-чего, а уж такой обиды, что обозвал их трусами, - они не ждали.
   Кивком головы он подозвал Телегина:
   - Я недоволен состоянием ваших  бойцов,  -  это  сброд  на  лошадях!  Я
недоволен состоянием ваших коней, - это клячи! Следуйте за мной...
   Он упал на сиденье рядом с шофером. Огромная машина с места рванулась к
хутору.
   Телегин поскакал вслед, торопливо  соображая,  -  пожалуй,  не  был  бы
верный расстрел...
   Машина остановилась у избы полевого штаба. Телегин и за  ним  Чесноков,
неумело  плюхающийся  в  седле,  подскакали.  На  крыльце  стоял  дежурный
Телефонист с испуганным лицом, у него дрожала рука, поднесенная  к  виску.
Он глазами умолял Телегина  о  разрешении  говорить.  Заикаясь  от  усилия
выражаться формально, он сообщил, что минуту тому назад  его  вызвал  штаб
бригады (все учреждения, имущество,  казна  и  архивы  бригады  находились
верстах в сорока севернее, в селе Гайвороны). Ему успели передать, что  на
село Гайвороны наскочили разъезды белых, не иначе как мамонтовцев,  и  тут
же телефонная связь порвалась.
   Надутый военный, -  начальник  штаба  главкома,  -  тяжело  сползая  на
колено, перегнулся к переднему сиденью и начал шептать  председателю.  Тот
кивнул и - через плечо Телегину:
   - Мои директивы вы получите полевой почтой.
   Телегин и Чесноков долго  еще,  молча  и  ошалело,  глядели  на  черную
дорогу, по которой, как видение,  унеслась  и  растаяла  в  дождевой  мгле
звероподобная машина.


   Даша работала в  исполкоме,  в  отделе  мелиорации,  вторым  помощником
начальника "стола проектов". Иногда она раскрашивала  акварелью  пятна  на
карте Костромской губернии, где предполагалось  осушать  болота,  добывать
торф в неисчерпаемом  количестве  и  болотную  руду.  Иногда  переписывала
записки, которые  сочинял  инженер  Грибосолов  для  того,  чтобы  держать
исполком в постоянном нервном возбуждении от грандиозности  его  замыслов,
по существу совершенно бесплодных,  так  как,  кроме  ящичка  с  красками,
кисточки и небольшого запаса ватманской бумаги, в мелиоративном отделе  не
было ничего: ни лопат, ни телег, ни лошадей,  ни  насосов,  ни  денег,  ни
рабочей силы.
   Даша получала паек, - четверть фунта остистого  хлеба,  иногда  немного
лаврового листа или перца в  зернышках.  Анисья,  работавшая  в  исполкоме
курьершей, получала  за  боевые  заслуги  усиленный  паек:  кроме  хлебной
осьмушки и перца, еще полторы воблы, иногда ржавую селедку.
   По совместительству Анисья работала в  драматическом  кружке  и  бегала
слушать  общедоступные  лекции  на   историко-фнлологическом   факультете,
эвакуированном сюда из Казани. К своим  прямым  обязанностям  -  сидеть  в
коридоре, в продранном вольтеровском кресле, у дверей  зампредисполкома  -
Анисья относилась крайне высокомерно: либо  она,  обхватив  голову,  чтобы
заткнуть пальцами уши, и нагнувшись к коленям, читала трагедии Шекспира и,
когда  ее  звали,  отвечала  рассеянно:  "Сейчас,  сейчас..."  -  и   даже
огрызалась  на  повторные  предложения  -  отнести  какой-нибудь  пакет  в
какую-нибудь одну  из  многочисленных  комнат,  загроможденных  столами  и
набитыми людьми, выдумывавшими себе занятия; либо ее вообще не оказывалось
на месте. Однажды, когда по этому поводу одна из сотрудниц, с картофельным
лицом, сделала ей замечание, - Анисья так  темно  взглянула  на  нее:  "Не
возвышайте  голос,  товарищ,  казачьей  шашки  я  не  боялась..."  -   что
интеллигентная сотрудница, прежде много  потрудившаяся  на  почве  женской
эмансипации, сочла за лучше  не  связываться  с  этой  рабоче-крестьянской
нахалкой...
   Даша возвращалась домой в шестом часу. Анисья -  иногда  только  поздно
ночью. Жили они в деревянном домике над  Волгой.  Кузьма  Кузьмич,  крепко
помня наказ Ивана Ильича, - кормить Дашу и  Анисью  досыта,  -  продолжал,
против своей совести,  заниматься  туманными  делами  по  добыче  съестных
продуктов и дровишек, - хотя тяжеленько ему иной раз приходилось:  и  года
сказывались, и осенняя непогода  клонила  от  суеты  к  тихим  философским
размышлениям у натопленной печурки, под мягкий шум дождя по крыше.
   Обычно, когда утренний полусвет уже  синел  в  окошке,  Даша  и  Анисья
кушали морковный чай с чем-нибудь и уходили  на  работу.  Кузьма  Кузьмич,
вымыв посуду,  вынеся  помойное  ведро  и  подметя  веником  пол  в  обеих
комнатушках, начинал не  спеша,  а  часто  и  со  вздохами,  обдумывать  и
прикидывать: у кого бы сегодня можно  стрельнуть  парочку  яичек,  кусочек
сала, бутылку молока, полшапки картошки... Кузьма Кузьмич не побирался,  -
боже сохрани! Он лишь производил честный  обмен  философских  и  моральных
идей на предметы питания. За эти два месяца его знала почти вся  Кострома,
и он не раз путешествовал даже в пригородные села.
   Размышляя, он обычно что-нибудь  чинил  или  пришивал  у  рассветающего
окошка. Жизнь - могучая сила. Даже  во  времена  глубочайших  исторических
сдвигов и тяжелых испытаний люди вылезают из  материнского  чрева  головой
вперед и со злым криком требуют себе места в этом бытии, по вкусу  или  не
по вкусу оно приходится их родителям; люди влюбляются  друг  в  друга,  не
глядя на то, что внешних средств для этого у них несравненно меньше,  чем,
скажем,  у  тетерева,  когда  он,  приплясывая  на   весенней   проталине,
распускает роскошный хвост. Люди ищут утешения и готовы  половину  каравая
отрезать  человеку,  который  прольет  неожиданный  покой   в   их   душу,
истерзанную сомнениями: "Куда же мы придем  в  конце-то  концов,  -  траву
будем  есть,  срам  капустным  листом   прикрывать?"   Другие   благодарны
понятливому слушателю, перед кем, не  опасаясь  Губчеки,  можно  вывернуть
себя наизнанку со всей прикипевшей злобой.
   Кузьма Кузьмич отправлялся по дворам. Вытирал в  темных  сенях  ноги  и
заходил на кухню. Иная хозяйка крикнет ему со злобой:
   - Опять, дармоед, приплелся! Нету ничего сегодня, нету, нету...
   - О Марье Саввишне пришел справиться, - приветливо тряся красным  лицом
и морща губы, отвечал Кузьма Кузьмич. - Плоха она?
   - Плоха.
   - Анна Ивановна, не смерть страшна, - сознание бесплодно прожитой жизни
томит нас тоской. Вот где нужно утешение человеку, - положив руку  ему  на
холодеющий лоб, сказать: жизнь твоя была скудная, Марья Саввишна, и нечего
жалеть о ней, но ты потрудилась, как самая малая мурашка, - безрадостно  и
хлопотливо тащила свою соломинку. А труды никогда не пропадают даром,  все
складывается, - дом человеческий растет и широк и  высок,  и  где-то  твоя
соломинка чего-то подпирает. Детей, внуков ты выходила, вот и  вечер  твой
настал: закрой глаза, усни тихо.  Не  жалей  ни  о  чем:  не  ты  в  твоем
убожестве виновата...
   Кузьма Кузьмич журчал, сидя у двери на табурете,  а  хозяйка,  коловшая
лучину, вдруг бросала косарь, часто - несколько раз - вздыхала, и ползли у
нее слезы по щекам...
   - Живи, живи... Сдохнешь, никто спасибо не скажет...
   - А потому, что жизнь у нас еще неправильная... Каждому человеку за его
труды памятник надо бы ставить... Впереди  так  и  будет,  Анна  Ивановна,
впереди жизнь будет добрая...
   - Это - на том свете, что ли?..
   - Зачем, на этом...
   - Ты один урод добрый нашелся...
   - Это моя профессия, Анна Ивановна, а  я  не  добрый...  Я  любопытный.
Человека не жалеть нужно. Человек любит, когда о  нем  любопытствуют.  Что
же, можно пройти к Марье Саввишне?
   - Пройди уж...
   Из такого дома Кузьма Кузьмич уходил  не  с  пустыми  руками.  Вечером,
распилив и наколов унесенную с чьего-нибудь двора доску, затопив печку  на
женской половине, обдув пепел с кипящего самовара и поставив его на  стол,
Кузьма Кузьмич рассказывал Даше и Анисье о своих похождениях.
   - Появился у меня конкурент, - говорил он,  дуя  на  блюдечко.  -  Стал
шляться по дворам старичок, в одной рубахе  из  мешка,  босой,  с  нарочно
всклокоченной бородой, с необыкновенно впечатляющим носом - во  все  лицо.
Зовут - отец Ангел. Придумал этот мошенник простой анекдот, -  вваливается
в дом, садится  на  пол  и  начинает  раскачиваться,  всплеснет  руками  и
раскачивается: "Вот тебе, Ангел, вот тебе и не верил, тьфу, тьфу,  тьфу...
Своими глазами видел, своими руками трогал, тьфу, тьфу, тьфу..." Слушатели
рты разинут, он еще поломается и рассказывает: намедни, в ночь под  пяток,
у одной женщины, у которой муж в Красной Армии, родился дебелый мальчик  с
зубами. Помыли его, спеленали, дали матери на руку.  Она  грудь  вынимает,
дает ему, а он грудь не взял, да как взглянет на  мать  и  сказал:  "Мама,
мама, я уже пришел!.." - Хлебнув с блюдечка, Кузьма Кузьмич  засмеялся.  -
Отобьет у меня Ангел клиентуру. Ревнивый!  Сегодня  встретились  на  одном
дворе, он мне пальцами рога показывает: что,  говорит,  Кузька,  за  моими
объедками пришел? А будешь ходить за мной по  следам,  спознаться  тебе  с
моим жезлом...
   - Бросайте вы все эти глупости, Кузьма Кузьмич, - сказала Даша  строго.
- Поступайте на советскую службу. Ничего,  ничего,  проживем  и  на  одном
пайке... А то про вас уже начали поговаривать нехорошее, - мне  это  очень
неприятно...
   Анисья, как всегда, - очнувшись, от налетающей мечты, сказала:
   - Сегодня я с одним поговорила, такая сволочь. - И она показала в лицах
и в разных голосах: - Я сижу, читаю, конечно. Подходит наш  сотрудник,  из
отдела гражданского снабжения, гнилой такой, дряблый, косоротый.
   "Очень бы хотел, говорит, с вашим  дядей  познакомиться".  -  "С  каким
таким дядей?" - "А с которым вы, говорит, живете... Нужно у него  духовный
совет получить..." - "Он, говорю, никаких советов  не  дает..."  -  "А  я,
говорит, слышал обратно, - многие к нему ходят и получают облегчение..." -
"Товарищ, говорю, мне некогда слушать ваши глупости, видите, я занята..."
   А он мне - на ухо со слюнями:
   "А вы про младенца говорящего не слыхали?.." -  "Убирайтесь,  -  я  ему
говорю, - к черту..." - "Не далеко ходить, - он говорит, - мы все давно уж
у черта... Ан младенец-то не антихрист ли?"
   - Очень, очень неприятно, - сказала Даша.
   - Да - глушь... - Кузьма Кузьмич задумчиво  налил  себе  еще  стаканчик
кипятку. - Такая глушь - в ушах звенит. А все-таки русский человек  пытлив
- и пытлив и впечатлителен. Драгоценная у него голова. Ему бы - знание  да
путь верный из этой византийской вязи. Давно хочу, да вот все не  решаюсь,
дорогие мои, бесценные женщины, предложить вам перебраться в Москву.
   - В Москву? - переспросила Анисья, расширяя синие глаза.
   - К свету, к идеям, поближе  к  большим  делам.  Даю  честное  слово  -
баловство свое брошу... Мне уж и самому давно стало тошно... А как  увидал
свой портрет, - отца Ангела, - расстроился, совсем расстроился...
   - В Москву, в Москву! - сказала  Даша.  -  У  нас  там  есть  даже  где
приткнуться: у  Кати  осталась  квартира  вместе  со  старушкой  -  Марьей
Кондратьевной... Может быть, этого ничего уже и нет?.. Ах, Кузьма Кузьмич,
миленький, давайте не будем откладывать... Ведь мы здесь за ваши  пышечки,
ватрушечки, самое дорогое свое продаем. И  вы  здесь  другой  стали,  хуже
стали... Слушайте, в Москве  сейчас  же  Анисью  определим  в  театральное
училище...
   Анисья на это ничего не сказала, только залилась  краской,  приспустила
веки.
   - Кузьма Кузьмич, завтра же сбегайте, узнайте - идут  еще  какие-нибудь
пароходы до Ярославля?..
   Даша  ужасно  взволновалась,  замолкла  и  вздыхала.  Кузьма   Кузьмич,
нахохлившись, прижав ладони к животу, раздумывал над тем,  что  в  Москве,
пожалуй, особого риска не будет в смысле питания женщин: на крайний случай
оставались - тайно им припрятанные - Дашины драгоценные камушки... Да и  с
собой из Костромы можно взять ржаной муки пудика два... И как это  у  него
сегодня вырвалось про Москву! Вырвалось - так вырвалось, -  эка!  Да  и  к
лучшему, конечно... И он мысленно уже сочинял объяснительное письмо  Ивану
Ильичу, от которого недавно была короте