йся к решительной борьбе, послал к нему  эту  пылкую,
нежную и соблазнительную девушку, чтобы привлечь его, обратить  и  спасти.
Но он уже безнадежно в руках Черных, и теперь спасения нет. Медленно,  как
яд, текущий в крови, разжигали его неутоленная жадность и сожаление.



        8

   - Даша, это ты? Можно. Войди.
   Екатерина Дмитриевна стояла перед зеркальным шкафом, затягивая  корсет.
Даше  она  улыбнулась  рассеянно  и  продолжала  деловито   повертываться,
переступая на ковре  тугими  туфельками.  На  ней  было  легкое  белье,  в
ленточках и кружевцах, красивые руки и плечи напудрены,  волосы  причесаны
пышной короной. Около, на низеньком столике, стояла чашка с горячей водой;
повсюду - ножницы для ногтей, пилочки, карандашики, пуховки.  Сегодня  был
пустой вечер, и Екатерина Дмитриевна "чистила перышки", как это называлось
дома.
   - Понимаешь, - говорила она,  пристегивая  чулок,  -  теперь  перестают
носить корсеты с прямой планшеткой.  Посмотри,  этот  -  новый,  от  мадам
Дюклэ. Живот гораздо свободнее и даже чуть-чуть обозначен. Тебе нравится?
   - Нет, не нравится,  -  ответила  Даша.  Она  остановилась  у  стены  и
заложила за спину руки. Екатерина Дмитриевна удивленно подняла брови:
   - Правда, не нравится? Какая досада. А в нем так удобно.
   - Что удобно, Катя?
   - Может быть, тебе кружева не  нравятся?  Можно  положить  другие.  Как
все-таки странно, - почему не нравится?
   И она опять повернулась и правым и левым боком у зеркала. Даша сказала:
   - Ты, пожалуйста, не у меня спрашивай, как нравятся твои корсеты.
   - Ну, Николай Иванович совсем в этом деле ничего не понимает.
   - Николай Иванович тоже тут ни при чем.
   - Даша, ты что?
   Екатерина Дмитриевна даже приоткрыла рот от  изумления.  Только  теперь
она заметила, что Даша едва сдерживается, говорит сквозь зубы, на щеках  у
нее горячие пятна.
   - Мне кажется, Катя, тебе бы надо бросить вертеться у зеркала.
   - Но должна же я привести себя в порядок.
   - Для кого?
   - Что ты, в самом деле!.. Для самой себя.
   - Врешь.
   Долго после этого обе сестры молчали.  Екатерина  Дмитриевна  сняла  со
спинки кресла верблюжий халатик на синем  шелку,  надела  его  и  медленно
завязала  пояс.  Даша  внимательно  следила  за   ее   движениями,   затем
проговорила:
   - Ступай к Николаю Ивановичу и расскажи ему все честно.
   Екатерина Дмитриевна продолжала стоять, перебирая пояс. Было видно, что
у нее по горлу несколько раз прокатился  клубочек,  точно  она  проглотила
что-то.
   - Даша, ты что-нибудь узнала? - спросила она тихо.
   - Я сейчас была у Бессонова. (Екатерина Дмитриевна взглянула невидящими
глазами  и  вдруг  страшно   побледнела,   подняла   плечи.)   Можешь   не
беспокоиться, - со мной там ничего не случилось. Он вовремя сообщил мне...
   Даша переступала с ноги на ногу.
   - Я давно догадывалась, что ты... именно с ним...  Только  слишком  все
это было омерзительно, чтобы верить... Ты трусила и лгала. Так  вот,  я  в
этой мерзости жить не желаю... Пойди к мужу и все расскажи.
   Даша не могла  больше  говорить,  -  сестра  стояла  перед  ней,  низко
наклонив голову. Даша ждала всего, но только не  этой  повинно  и  покорно
склоненной головы.
   - Сейчас пойти? - спросила Катя.
   - Да. Сию минуту... Ты сама должна понять...
   Екатерина Дмитриевна коротко вздохнула и пошла к двери. Там,  замедлив,
она сказала еще:
   - Я не могу, Даша. - Но Даша молчала. - Хорошо, я скажу.
   Николай Иванович сидел в гостиной  и,  поскребывая  в  бороде  костяным
ножом, читал статью  Акундина  в  только  что  полученной  книжке  журнала
"Русские записки".
   Статья была  посвящена  годовщине  смерти  Бакунина.  Николай  Иванович
наслаждался. Когда вошла жена, он воскликнул:
   - Катюша, сядь. Послушай, что он пишет, вот это  место...  "Даже  не  в
образе мыслей и не в  преданности  до  конца  своему  делу  обаяние  этого
человека - то есть Бакунина, - а в  том  пафосе  претворенных  в  реальную
жизнь идей, которым было проникнуто каждое его  движение,  -  и  бессонные
беседы с Прудоном, и мужество, с каким он бросался в самое пламя борьбы, и
даже тот романтический жест, когда мимоездом он наводит пушки  австрийских
повстанцев, еще не зная хорошо, с кем и за что они дерутся. Пафос Бакунина
есть прообраз той могучей силы, с какою выступят на борьбу  новые  классы.
Материализация идей - вот  задача  наступающего  века.  Не  извлечение  их
из-под груды фактов, подчиненных  слепой  инерции  жизни,  не  увод  их  в
идеальный мир, а процесс обратный; завоевание физического мира миром идей.
Реальность - груда горючего, идеи - искры. Эти два мира,  разъединенные  и
враждебные, должны слиться в пламени мирового переворота..." Нет, подумай,
Катюша... Ведь это черным по белому - да здравствует  революция.  Молодец,
Акундин! Действительно, живем, -  ни  больших  идей,  ни  больших  чувств.
Правительством  руководит  только  одно  -  безумный  страх  за   будущее.
Интеллигенция обжирается и опивается. Ведь  мы  только  болтаем,  болтаем,
Катюша, и - по уши в  болоте.  Народ  -  заживо  разлагается.  Вся  Россия
погрязла в сифилисе и водке. Россия сгнила, дунь на нее  -  рассыплется  в
прах. Так жить нельзя...  Нам  нужно  какое-то  самосожжение,  очищение  в
огне...
   Николай Иванович говорил возбужденным и бархатным  голосом,  глаза  его
стали круглыми, нож полосовал воздух. Екатерина Дмитриевна  стояла  около,
держась за спинку кресла. Когда он выговорился и опять принялся  разрезать
журнал, - она подошла и положила ему руку на волосы:
   - Коленька, тебе будет очень больно то, что я скажу. Я  хотела  скрыть,
но вышло так, что нужно сказать...
   Николай Иванович освободил голову от ее руки и внимательно вгляделся:
   - Да, я слушаю, Катя.
   - Помнишь, мы как-то с тобой повздорили, и я тебе сказала со зла, чтобы
ты не был очень спокоен на мой счет... А потом отрицала это...
   - Да, помню. - Он положил книгу и совсем  повернулся  в  кресле.  Глаза
его, встретясь с простым и спокойным взором Кати, забегали от испуга.
   - Так вот... Я тебе тогда солгала... Я была тебе неверна...
   Он жалобно сморщился, стараясь улыбнуться. У  него  пересохло  во  рту.
Когда молчать уже дольше было нельзя, он проговорил глухо:
   - Ты хорошо сделала, что сказала... Спасибо, Катя...
   Тогда она взяла его руку, прикоснулась к ней губами и прижала к  груди.
Но рука выскользнула, и она ее не удерживала. Потом  Екатерина  Дмитриевна
тихо опустилась на ковер и положила голову на кожаный выступ кресла:
   - Больше тебе не нужно ничего говорить?.
   - Нет. Уйди, Катя.
   Она поднялась и вышла. В дверях столовой  на  нее  неожиданно  налетела
Даша, схватила, стиснула и зашептала, целуя в волосы, в шею, в уши:
   - Прости, прости!.. Ты, дивная, ты  изумительная!..  Я  все  слышала...
Простишь ты меня, простишь ты меня, Катя?.. Катя?..
   Екатерина  Дмитриевна  осторожно  высвободилась,   подошла   к   столу,
поправила морщину на скатерти и сказала:
   - Я исполнила твое приказание, Даша.
   - Катя, простишь ты меня когда-нибудь?
   - Ты была права, Даша. Так лучше, как вышло.
   - Ничего я не была права! Я от злости... Я от злости... А теперь  вижу,
что тебя никто не смеет осуждать. Пускай мы все страдаем, пускай нам будет
больно, но ты - права, я это чувствую, ты  права  во  всем.  Прости  меня,
Катя.
   У Даши катились крупные, как горох, слезы. Она стояла позади, на шаг от
сестры, и говорила громким шепотом:
   - Если ты не простишь, - я больше не хочу жить.
   Екатерина Дмитриевна быстро повернулась к ней:
   - Что ты еще хочешь от  меня?  Тебе  хочется,  чтобы  все  опять  стало
благополучно и душевно... Так я тебе скажу... Я потому  лгала  и  молчала,
что только этим и можно было продлить еще немного нашу  жизнь  с  Николаем
Ивановичем... А вот теперь - конец. Поняла? Я Николая Ивановича  давно  не
люблю и давно ему неверна. А Николай Иванович любит меня или не любит - не
знаю, но он мне не близок. Поняла? А ты, как зяблик, все голову под  мышку
прячешь, чтобы не видеть страшных вещей. Я их видела и знала,  но  жила  в
этой мерзости, потому что - слабая женщина. Я видела, как тебя  эта  жизнь
тоже затягивает. Я старалась сберечь тебя, запретила Бессонову приезжать к
нам... Это было еще до того, как он... Ну, все равно... Теперь всему этому
конец...
   Екатерина Дмитриевна вдруг подняла голову,  прислушиваясь.  У  Даши  со
страха похолодела  спина.  В  дверях,  из-за  портьеры,  боком,  появлялся
Николай Иванович. Руки его были спрятаны за спиной.
   - Бессонов? - спросил он, с улыбкой покачивая головой, и продвинулся  в
столовую.
   Екатерина Дмитриевна не ответила. На щеках ее  выступили  пятна,  глаза
высохли. Она стиснула рот.
   - Ты, кажется, думаешь, Катя, что наш разговор окончен. Напрасно.
   Он продолжал улыбаться:
   - Даша, оставь нас одних, пожалуйста.
   - Нет, я не уйду. - И Даша стала рядом с сестрой.
   - Нет, ты уйдешь, если я тебя попрошу.
   - Нет, не уйду.
   - В таком случае мне придется удалиться из дома.
   - Удаляйся, - глядя на него с яростью, ответила Даша.
   Николай Иванович побагровел, но сейчас же в  глазах  мелькнуло  прежнее
выражение - веселенького сумасшествия.
   - Тем лучше, оставайся. Вот в чем дело, Катя... Я сейчас сидел там, где
ты меня оставила, и, в сущности говоря, за несколько минут пережил то, что
трудно вообще переживаемо...  Я  пришел  к  выводу,  что  мне  нужно  тебя
убить... Да, да...
   При этих словах Даша быстро прижалась  к  сестре,  обхватив  ее  обеими
руками. У Екатерины Дмитриевны презрительно задрожали губы:
   - У тебя истерика... Тебе нужно принять валерьянку, Николай Иванович...
   - Нет, Катя, на этот раз - не истерика...
   - Тогда делай то, за чем пришел, -  крикнула  она,  оттолкнув  Дашу,  и
подошла к Николаю Ивановичу вплоть. - Ну, делай. В лицо тебе  говорю  -  я
тебя не люблю.
   Он попятился, положил на скатерть  вытащенный  из-за  спины  маленький,
"дамский" револьвер, запустил концы пальцев в рот, укусил их, повернулся и
пошел к двери. Катя глядела ему вслед. Не оборачиваясь, он проговорил:
   - Мне больно... Мне больно...
   Тогда она кинулась к нему, схватила его за плечи, повернула к себе  его
лицо:
   - Врешь... Ведь врешь... Ведь ты и сейчас врешь...
   Но он замотал головой и ушел. Екатерина Дмитриевна присела у стола:
   - Вот, Дашенька, - сцена из третьего акта, с выстрелом. Я уеду от него.
   - Катюша... Господь с тобой.
   - Уйду, не хочу так жить.  Через  пять  лет  стану  старая,  будет  уже
поздно. Не могу больше жить так... Гадость, гадость!
   Она закрыла лицо руками, опустила его в локти  на  стол.  Даша,  присев
рядом, быстро и  осторожно  целовала  ее  в  плечо.  Екатерина  Дмитриевна
подняла голову:
   - Ты думаешь - мне его не жалко?  Мне  всегда  его  жалко.  Но  ты  вот
подумай, - пойду сейчас  к  нему,  и  будет  у  нас  длиннейший  разговор,
насквозь  фальшивый...  Точно  бес  какой-то  всегда  между  нами  кривит,
фальшивит. Все равно как играть на расстроенном рояле, так  и  с  Николаем
Ивановичем разговаривать... Нет, я уеду... Ах, Дашенька, если бы ты знала,
какая у меня тоска!
   К концу вечера Екатерина Дмитриевна все же пошла в кабинет.
   Разговор с мужем был долгий, говорили оба тихо  и  горестно,  старались
быть честными, не щадили друг друга, и  все  же  у  обоих  осталось  такое
чувство, что ничего этим разговором не  достигнуто,  и  не  понято,  и  не
спаяно.
   Николай Иванович, оставшись один, до рассвета сидел у стола и  вздыхал.
За эти часы, как впоследствии узнала Катя, он продумал и  пересмотрел  всю
свою жизнь. Результатом было огромное письмо жене, которое кончалось  так:
"Да, Катя, мы все в нравственном тупике. За последние пять лет у  меня  не
было ни одного сильного чувства, ни одного крупного движения. Даже  любовь
к  тебе  и  женитьба  прошли  точно  впопыхах.  Существование  -   мелкое,
полуистерическое; под непрерывным наркозом. Выходов два - или покончить  с
собой, или разорвать эту лежащую на моих  мыслях,  на  чувствах,  на  моем
сознании душевную пелену. Ни того, ни другого сделать я не в состоянии..."
   Семейное несчастье произошло так внезапно и домашний мир развалился  до
того легко и окончательно, что Даша была оглушена, и думать о себе ей и  в
голову не приходило; какие уже там девичьи настроения, - чепуха,  страшная
коза на стене, вроде той, что давным-давно нянька показывала им с Катей.
   Несколько раз на  дню  Даша  подходила  к  Катиной  двери  и  скреблась
пальцем. Катя отвечала:
   - Дашенька, если можешь, оставь меня одну, пожалуйста.
   Николай Иванович в эти дни должен был выступать в суде. Он уезжал рано,
завтракал и обедал в ресторане, возвращался ночью. Его речь в защиту  жены
акцизного чиновника Ладникова, Зои Ивановны, зарезавшей ночью, в  постели,
на Гороховой улице, своего любовника, сына  петербургского  домовладельца,
студента Шлиппе, потрясла судей и весь зал. Дамы рыдали.  Обвиняемая,  Зоя
Ивановна, билась головой о спинку скамейки и была оправдана.
   Николай Иванович, бледный, с провалившимися глазами,  был  окружен  при
выходе из  суда  толпой  женщин,  которые  бросали  цветы,  взвизгивали  и
целовали ему руки. Из суда он приехал домой и объяснился с Катей с  полной
душевной размягченностью.
   У Екатерины Дмитриевны оказались  сложенными  чемоданы.  Он  по  чистой
совести посоветовал ей поехать на юг Франции и дал на  расходы  двенадцать
тысяч. Сам же он, тоже во время разговора, решил передать дела помощнику и
поехать в Крым - отдохнуть и собраться с мыслями.
   В сущности, было неясно и неопределенно - разъезжаются ли они на  время
или навсегда и кто кого покидает?  Эти  острые  вопросы  были  старательно
заслонены суетой отъезда.
   О Даше они забыли. Екатерина Дмитриевна спохватилась только в последнюю
минуту, когда, одетая в серый дорожный  костюм,  в  изящной  шапочке,  под
вуалькой, похудевшая,  грустная  и  милая,  увидела  Дашу  в  прихожей  на
сундуке. Даша болтала ногой и ела хлеб с мармеладом,  потому  что  сегодня
обед заказать забыли.
   - Родной мой, Данюша, - говорила Екатерина Дмитриевна, целуя  ее  через
вуальку, - ты-то как же? Хочешь, поедем со мной.
   Но Даша сказала, что останется одна в квартире с Великим Моголом, будет
держать экзамены и в конце мая поедет на все лето к отцу.



        9

   Даша осталась одна в доме. Большие комнаты казались ей теперь неуютными
и вещи в них - лишними. Даже кубические  картины  в  гостиной  с  отъездом
хозяев перестали пугать и поблекли. Мертвыми складками висели портьеры.  И
хотя Великий Могол каждое утро молча, как привидение, бродила по комнатам,
отряхивая пыль метелкой из петушиных перьев, все же словно иная, невидимая
пыль все гуще покрывала дом.
   В комнате сестры можно было, как по  книге,  прочитать  все,  чем  жила
Екатерина  Дмитриевна.  Вот  в  углу  маленький   мольбертик   с   начатой
картиночкой, - девушка в белом венке и  с  глазами  в  пол-лица.  За  этот
мольбертик Екатерина Дмитриевна уцепилась было, чтобы как-нибудь вынырнуть
из бешеной суеты,  но,  конечно,  не  удержалась.  Вот  старинный  рабочий
столик, в беспорядке набитый начатыми  рукоделиями,  пестрыми  лоскутками,
все не окончено и заброшено, - тоже попытка. Такой же беспорядок в книжном
шкафу, - видно,  что  начали  прибирать  и  бросили.  И  повсюду  брошены,
засунуты  наполовину  разрезанные  книги,  йоги,  популярные   лекции   по
антропософии, стишки, романы. Сколько попыток и бесплодных  усилий  начать
добрую жизнь! На туалетном столе Даша нашла серебряный блокнотик, где было
записано: "Рубашек 24, лифчиков 8, лифчиков кружевных 6...  Для  Керенских
билеты на "Дядю Ваню"..." И затем, крупным детским почерком: "Даше  купить
яблочный торт".
   Даша вспомнила - яблочный торт так никогда и не был куплен. Ей до  слез
стало жалко сестру. Ласковая, добрая, слишком деликатная для  этой  жизни,
она цеплялась за вещи и вещицы,  старалась  укрепиться,  оберечь  себя  от
дробления и разрушения, но нечем и некому было помочь.
   Даша вставала рано, садилась за книги и сдавала экзамены, почти  все  -
"отлично". К телефону, без устали  звонившему  в  кабинете,  она  посылала
Великого Могола, которая  отвечала  неизменно;  "Господа  уехали,  барышня
подойти не могут".
   Целые вечера Даша играла на рояле. Музыка не возбуждала ее, как прежде,
не хотелось чего-то неопределенного и  не  замирало  мечтательное  сердце.
Теперь, сидя строго и мирно перед тетрадью нот, озаренная  с  боков  двумя
свечками, Даша словно очищала себя торжественными звуками, наполнявшими до
последних закоулков весь этот пустынный дом.
   Иногда среди музыки являлись маленькие враги - непрошеные воспоминания.
Даша опускала руки и хмурилась. Тогда в доме  становилось  так  тихо,  что
было слышно, как потрескивала свеча. Затем Даша шумно вздыхала, и вновь ее
руки с силой касались холодных клавиш, а маленькие  враги,  точно  пыль  и
листья, гонимые ветром, летели из большой  комнаты  куда-нибудь  в  темный
коридор, за шкафы и картонки... Было навек покончено с той Дашей,  которая
звонила у подъезда Бессонова  и  говорила  беззащитной  Кате  злые  слова.
Ополоумевшая девчонка чуть было не натворила бед. Удивительное дело! Будто
один свет в окошке - любовные настроения, и любви-то никакой не было.
   Часов в одиннадцать Даша закрывала рояль, задувала свечи и шла спать, -
все это делалось без колебаний, деловито. За  это  время  она  решила  как
можно скорее начать самостоятельную жизнь -  самой  зарабатывать  и  взять
Катю к себе.
   В конце мая, едва сдав экзамены, Даша поехала к отцу через  Рыбинск  по
Волге.  Вечером,  прямо  с  железной  дороги,  она  села  на  белый,  ярко
освещенный среди ночи и темной воды пароход, разобрала в чистенькой  каюте
вещи,  заплела  косу,  подумала,  что  самостоятельная  жизнь   начинается
неплохо, и, положив под голову локоть и улыбаясь от счастья,  заснула  под
мерное дрожание машины.
   Разбудили ее тяжелые шаги и беготня  по  палубе.  Сквозь  жалюзи  лился
солнечный свет, играя на красном дереве  рукомойника  жидкими  переливами.
Ветерок,  отдувавший  чесучовую  штору,  пахнул  медовыми   цветами.   Она
приоткрыла  жалюзи.  Пароход  стоял   у   пустынного   берега,   где   под
свежеобвалившейся, в корнях и  комьях,  невысокой  кручей  стояли  возы  с
сосновыми ящиками. У воды, расставив худые, с  толстыми  коленками,  ноги,
пил коричневый жеребенок. На круче красным крестом торчала маячная веха.
   Даша соскочила с койки, развернула на полу тэб и, набрав  полную  губку
воды, выжала ее на себя. Стало до того свежо и боязно,  что  она,  смеясь,
начала поджимать к животу колени. Потом  надела  приготовленные  с  вечера
белые чулки, белое платье и белую шапочку, - все это сидело на ней  ловко,
- и, чувствуя себя независимой, сдержанная, но страшно  счастливая,  вышла
на палубу.
   По всему белому пароходу играли жидкие отсветы солнца, на  воду  больно
было смотреть, - река сияла и переливалась. На дальнем  берегу,  гористом,
белела, по пояс в березах, старенькая колокольня.
   Когда пароход отчалил и, описав полукруг, побежал вниз,  навстречу  ему
медленно двигались берега. Из-за бугров,  точно  завалившись,  выглядывали
кое-где потемневшие соломенные крыши изб. В небе стояли кучевые  облака  с
синеватыми днищами, и от них в небесно-желтоватую бездну реки падали белые
тени.
   Даша сидела в плетеном кресле, положив ногу на ногу, обхватив колено, и
чувствовала, как  сияющие  изгибы  реки,  облака  и  белые  их  отражения,
березовые холмы, луга и струи воздуха, то  пахнущие  болотной  травой,  то
сухостью вспаханной земли, медовой кашкой и полынью, текут сквозь нее, - и
тихим восторгом ширится сердце.
   Какой-то  человек  медленно  подошел,  остановился  сбоку  у  перил  и,
кажется, поглядывал. Даша несколько раз забывала про него, а он все стоял.
Тогда она твердо ре