о  отдавали  врагу
временную и ненадежную победу. Много было у вас славных дел, -  о  них  не
написано громких реляций, рапорты о них потонули в  общих  сводках...  Это
ничего... (Телегин покосился на  листочек,  лежавший  у  него  в  согнутой
ладони.) Предупреждаю вас - впереди еще много трудов, враг еще не сломлен,
и его мало сломить, его нужно уничтожить... Эта война  такая,  что  в  ней
надо победить, в ней нельзя не победить. Человек схватился  со  зверем,  -
должен победить человек... Или вот пример: проросшее зерно своим  ростком,
- уж, кажется, он и зелен и хрупок, - пробивает  черную  землю,  пробивает
камень. В проросшем семени вся мощь  новой  жизни,  и  она  будет,  ее  не
остановишь... Ненастным, хмурым утром вышли мы в бой за  светлый  день,  а
враги наши хотят темной разбойничьей ночи. А день взойдет, хоть ты  тресни
с досады... (Он опять озабоченно взглянул на записку и смял ее.) Признаюсь
вам, товарищи, мне не весело, тяжело  будет  без  вас...  Много  значит  -
просидеть вместе целый год у походных костров.  Покидаю  вас,  прощаюсь  с
вашим боевым знаменем. Хочу и требую, чтобы  оно  всегда  вело  к  победам
славный качалинский полк...
   Иван Ильич снял фуражку, подошел к знамени и,  взяв  край  полинявшего,
простреленного полотнища,  поцеловал  его.  Надел  фуражку,  отдал  честь,
закрыл глаза и крепко зажмурился, так, что все лицо его сморщилось.


   После проводов, устроенных в складчину Сапожковым и всеми  командирами,
у Ивана Ильича шумело в голове. Сидя в  плетушке,  придерживая  под  боком
вещевой мешок (где  между  прочими  вещами  находились  Дашины  фарфоровые
кошечка и собачка), он с умилением вспоминал горячие  речи,  сказанные  за
столом. Казалось - невозможно было сильнее любить друг друга.  Обнимались,
и целовались, и трясли руки. Ох,  какие  хорошие,  честные,  верные  люди!
Молодые командиры, вскакивая, пели за всемирную - словами простыми и  даже
книжными, но  уверенно.  Батальонный,  скромный  и  тихий  человек,  вдруг
захотел  лезть  на  стол,  и  влез,  и  отхватил  бешеного  трепака  среди
обглоданных гусячьих костей и арбузных корок.  Вспомнив  это,  Иван  Ильич
расхохотался во все горло.
   Тележка остановилась при выезде из села. Подошли трое - Латугин,  Гагин
и Задуйвитер. Поздоровались, и Латугин сказал:
   - Мы рассчитывали, Иван Ильич, что ты  нас  не  забудешь,  а  ты  забыл
все-таки.
   - Да, мы ждали, - подтвердил Гагин.
   - Постойте, постойте, товарищи, вы о чем?
   - Ждали тебя, - сказал Латугин, поставив ногу на колесо. -  Год  вместе
прожили, душу друг другу отдавали...  Ну,  тогда  прощай,  если  тебе  все
равно. - Голос у пего было злой, дрожащий.
   - Постой, постой. - И Телегин вылез из плетушки.
   Задуйвитер сказал:
   - Что мы здесь, в пехоте? - чужие  люди!  Что  же  нам,  -  век  ногами
пылить?
   - Морские артиллеристы, ты поищи таких-то, - сверкнув  глазами,  сказал
Гагин.
   - В Нижнем сели, было нас двенадцать, - сказал Латугин, - осталось трое
да ты - четвертый... Ты сел в тарантас - и до  свиданьица...  А  мы  -  не
люди, мы Иваны, серые шинели... Были и прошли. Да чего  с  тобой,  пьяным,
разговаривать!
   Задуйвитер сказал:
   - Теперь у вас,  Иван  Ильич,  бригада,  имеется  под  началом  тяжелая
артиллерия...
   - Да иди ты в штаны со  своей  артиллерией,  -  крикнул  Латугин.  -  Я
капониры буду чистить, если надо! Мне обидно человека потерять! Поверил  я
в тебя, Иван Ильич, полюбил... А это знаешь что - полюбить человека?  А  я
для тебя оказался - пятый с правого  фланга.  Ну,  кончим  разговор...  По
дороге остальное поймешь...
   - Товарищи! - У Ивана Ильича и хмель прошел от таких разговоров.  -  Вы
раньше времени меня осудили. Я именно так  и  рассчитывал:  по  приезде  в
бригаду - отчислить вас троих к себе в артиллерийский парк.
   - Вот за это спасибо, - просветлев, сказал Задуйвитер.
   А Латугин зло топнул разбитым сапогом.
   - Врет он! Сейчас он это придумал. - И уже несколько  помягче,  хотя  и
погрозив Телегину согнутым пальцем: - Совести одной мало, товарищ, на  ней
одной далеко не ускачешь. Хотя и на том спасибо.
   Телегин рассмеялся, хлопнул его по спине:
   - Ну и горячка! Ну и несправедливый же ты человек...
   - А на кой мне, к  лешему,  справедливость,  -  я  не  собираюсь  людей
обманывать. Только за то тебя можно простить, что ты прост.  За  это  тебя
бабы любят. Ну, ладно, не сердись, садись в тарантас. - И  крепко  схватил
его за локоть: - Знаешь, как за товарища на нож лезут? Не случалось?  -  И
шарил светлыми, широко расставленными, холодно-пылкими глазами по  лицу  и
глазам Ивана Ильича. - Соврал ведь, а? Соврал?
   Иван Ильич нахмурился, кивнул:
   - Ну, соврал. А вы хорошо сделали, что напомнили, надоумили...
   - Теперь правильно разговариваешь...
   - Отпусти его,  чего  ты  привязался...  Опять  -  царь  природы,  царь
природы, - прогудел Гагин.
   Ни слова более не говоря, Иван Ильич простился с ними, влез в  плетушку
и долго еще в пути усмехался про себя и покачивал головой.
   До штаба отдельной бригады можно было долететь на самолете за один час,
на лошадях - потратить сутки с гаком, Иван Ильич ехал по  железной  дороге
четверо суток, пересаживаясь  и  до  одури  томясь  на  грязных,  голодных
вокзалах. Отдельного салон-вагона, как ему твердо обещали, разумеется,  не
было, последний отрезок  пути  пришлось  ехать  в  теплушке,  до  половины
загруженной мелом, непонятно кому и для чего понадобившимся в такое время.
Кроме того, на нарах находился пассажир с жирным лицом, похожим на  кувшин
в пенсне. Он все время мурлыкал про  себя  из  Оффенбаха:  "...ветчина  из
Тулузы, ветчина... Без вина эта ветчина будет солона..." А когда стемнело,
- начал возиться со своими мешками, что-то в  них  перекладывая,  вынимая,
нюхая и опять засовывая.
   Иван Ильич, который устал до тошноты и  был  голоден,  начал  отчетливо
различать запахи  разного  съестного.  Когда  же  этот  мерзавец  принялся
колоть, посапывая, лупить и есть каленое яичко, Иван Ильич не выдержал:
   -  Слушайте-ка,   гражданин,   сейчас   будет   остановка,   немедленно
выкатывайтесь с вашими мешками.
   Тот, в темноте, сейчас же перестал жевать и не шевелился. Через  минуту
Иван Ильич почувствовал резкий  запах  колбасы  около  своего  носа  и  со
злостью оттолкнул протянутую невидимую руку.
   - Вы меня не так поняли, товарищ военный, - мягким  теноровым  голоском
сказал этот человек, - просто  предлагаю  выпить  и  закусить.  Ах!  -  Он
вздохнул, и Телегин опять носом почувствовал, что колбаса тянется к  нему.
- Все у нас теперь принципы да принципы.  Ну  какой  же  в  малороссийской
колбасе особый принцип? - с чесночком  да  с  жирком.  Спирт  есть,  -  по
глотку. -  Он  выжидающе  замолчал,  и  Телегин  молчал.  -  Вы,  наверно,
принимаете меня за спекулянта или мешочника?.. Извиняюсь! Я артист.  Может
быть, я - не Качалов, не Юрьев, не Мамонт  Дальский,  упокой  господи  его
черную душу. Вот был  великий  трагик!  Вообразил,  скотина,  себя  вождем
мировой анархии, понравилось ему грабить московские особняки; а уж в карты
с  ним,  бывало,  и  не  садись...  Фамилия   моя   -   Башкин-Раздорский,
небезызвестная в провинции, - пишусь с красной  строчки...  -  Он  ожидал,
должно быть, что Телегин воскликнет: "А!  Башкин-Раздорский,  ну  как  же,
очень приятно..." Но Телегин продолжал  молчать.  -  Два  сезона  играл  в
Москве, в Эрмитаже и у Корша... Владимир Иванович Немирович-Данченко начал
уже вокруг меня петли делать. "Э, нет, -  отвечаю  я  ему,  -  дайте  мне,
Владимир Иванович, еще поиграть досыта, тогда берите..."  В  восемнадцатом
открылись мы у Корша "Смертью Дантона", - я играл Дантона... Рыкающий лев,
трибун, вывороченные губы, бык, зверь, гений, обжора,  чувственник...  Что
было! Какой успех! А дров нет, в Москве темнота,  сборов  никаких,  труппа
разбежалась. Мы - пять человек -  давай  халтурку  по  провинции,  эту  же
"Смерть Дантона". В Москве наркомпрос Луначарский нам  запретил,  а  уж  в
провинции мы  распоясались,  -  в  последнем  акте  вытаскиваем  на  сцену
гильотину, и мне голову - тюк... Сборы - ну! Публика, не поверите, кричит:
"Давай еще раз, руби..." Играли - Харьков, Киев, - это  еще  при  красных,
потом - Умань - в пожарном сарае, Николаев,  Херсон,  Екатеринослав.  Черт
нас понес в Ростов-на-Дону.  Сыграли  -  успех  дикий.  Один  офицер  даже
наладил стрелять из ложи в Робеспьера... И на другой день  городоначальник
вызывает меня и по-старорежимному лезет кулаком в рожу: "Молитесь богу  за
главнокомандующего Деникина, а я бы вас повесил... Вон из  Ростова  в  два
счета..." Да, тяжело сейчас с искусством. Мечемся но медвежьим углам,  как
цыгане. Декорации истрепали вдрызг,  стыдно  ставить...  Гильотину  нам  в
Козлове  не  позволили  грузить  в   вагон,   как   предмет   неизвестного
назначения... Пожалуйста! - будем рубить мне голову топором! Спички у  вас
есть? А то бы я вам показал: голова у меня в  мешке.  В  Малом  театре,  в
Москве бутафор сделал, - гений... А уж эта цензура!  Приносишь  экземпляр,
товарищ читает, читает... Объясняешь: это исторический  факт...  Опять  он
муслит страницы... "А где здесь удостоверено, что это исторический  факт?"
Показываешь восторженную рецензию Луначарского... Он ее тоже читает...  "А
нельзя ли вам что-нибудь повеселее изобразить?"  Так,  знаете  ли,  дернет
когтями по нервам... Не знаю, что сейчас с нами  будет...  Едем  играть  в
Энск, в штаб отдельной бригады...
   Неожиданно для него Телегин спросил:
   - А где же ваша труппа?
   - Рядом, в теплушке с декорациями. Робеспьер - на  паровозе,  -  артист
Тинский, слыхали, конечно, лучший Робеспьер в республике... Это уже будьте
покойны: спирт он из-под земли достанет, - гений! - сейчас же  садится  на
паровоз, и мы едем спокойно. Так как же, товарищ военный, - закусим? -  не
откажите...
   - Да уж, пожалуй, не откажусь.
   - Очень обяжете. - Башкин-Раздорский шарил по мешкам, кряхтя  и  шепча:
"Куда, ну куда ее засунул..." В руку Телегина попало яичко, кусок колбасы,
сухарь. - Отыграем в Энске и -  в  Москву...  Спасибо,  -  поцыганили!  На
Неглинном проезде, в доме номер  пять,  во  дворе,  один  армянин  устроил
закусочную, - гений! Сосиски, поджарки, все, что  хотите.  Милиция  каждый
день -  обыск.  В  чем  дело?  -  ото  всех  посетителей  пахнет  спиртом.
Обыскивают и спирт найти не могут, и  не  найдут...  У  него  бидон  -  на
четвертом этаже, на чердаке, и присоединен к пустой водопроводной трубе. А
внизу - в закусочной - раковина  и  обыкновенный  кран.  Открываете  кран,
наливаете себе стопочку спирту, и вы дома.
   С наслаждением жуя  колбасу  и  чувствуя  умиление  от  глотка  спирта,
Телегин сказал ему:
   - Я вам постараюсь предоставить все удобства, отдохните, прорепетируйте
не торопясь, - и уж дайте нам хороший спектакль. В Энске вы  будете  моими
гостями, я командир бригады...
   - У-У-У-У, - тихо затянул Башкин-Раздорский, - так вот вы кто... А я-то
все время смотрел на вас, - ох, думаю, вот она, моя смерть!  Напустили  вы
страху! - говорю, говорю  и  сам  не  понимаю,  -  почему  я  еще  не  под
откосом...  Голубчик,  сыграем  мы  вам,  сыграем  от  души,   для   себя,
по-актерски...


   Телегин с вещевым мешком вылез из теплушки. Разбитый керосиновый фонарь
едва освещал на перроне несколько человек военных.
   - Здравствуйте, товарищи,  -  сказал  Иван  Ильич,  подходя  к  ним.  -
Поджидаете комбрига? Так это я, Телегин. Извините, что в таком виде...
   Пожимая  им  руки,  он  с  удивлением  взглянул  на  одного  -  седого,
небольшого роста, сухого, строгого, с хорошей выправкой... Когда шли через
вокзал на темную площадь, он еще раз покосился на  него  через  плечо,  но
лица так и не разобрал. Ивана Ильича усадили в пролетку, и он  долго  ехал
по непроглядному полю, где пахло  свалками.  У  какого-то  длинного  дома,
похожего на сарай с высокой крышей, остановились. Здесь Ивану Ильичу  была
приготовлена комната, только  что  выбеленная  и  пустая.  На  подоконнике
горела свеча и стояла тарелка с едой, прикрытая тарелкой. Он бросил  мешок
на пол, снял гимнастерку, потянулся и, сев  на  чисто  постеленную  койку,
начал стаскивать запачканные мелом сапоги.
   В дверь тихо постучали. "Надо бы сразу  задуть  свечку,  пойдут  теперь
разговоры, черт, ведь пятый час..." - с досадой подумал он и ответил:
   - Да, войдите...
   Быстро вошел тот самый, небольшого роста, седой военный,  притворил  за
собой дверь и коротким движением поднял прямую ладонь к виску.
   Телегин, наступив  каблуком  на  до  половины  стянутый  сапог,  так  и
остановился, уставился на этого двойника...
   - Простите, товарищ, - сказал он, - на перроне не совсем  ловко  вышло,
но я уж решил представления, вообще дела отложить  до  завтра...  Если  не
ошибаюсь, вы мой начальник штаба?
   Военный, продолжавший стоять у двери, ответил коротко:
   - Так точно...
   - Простите, ваша фамилия?
   - Рощин, Вадим Петрович.
   Телегин начал беспомощно оглядываться.  Раскрыл  рот  и  несколько  раз
заглотал воздуху.
   - Ага... Значит... - Лицо его задрожало, и он - уже шепотом: - Вадим?
   - Да.
   - Понимаю, понимаю... Очень  странно...  Ты  -  у  нас,  мой  начальник
штаба... Господи помилуй!
   Рощин сказал все так же твердо, сухо:
   - Иван, я решил теперь же поговорить с тобой, чтобы  не  создавать  для
тебя завтра неловкости.
   - Ага... Поговорить...
   Иван Ильич быстро натянул полуснятый  сапог,  поднял  с  пола  и  начал
надевать  гимнастерку.  Вадим  Петрович,  опустив  лоб,  следил   за   его
движениями, как будто наблюдая, без нетерпения, без волнения.
   - Боюсь, Вадим, что мы несколько не поймем друг друга.
   - Поймем...
   - Ты умный человек, да, да... Я горячо тебя  любил,  Вадим...  Я  помню
прошлогоднюю  встречу  на  ростовском  вокзале...   Ты   проявил   большое
великодушие... У тебя всегда было горячее сердце...  Ах,  боже  мой,  боже
мой...
   Он подтягивал пояс, вертел пуговицы,  шарил  в  карманах  -  то  ли  от
величайшей растерянности, то ли  чтобы  как-нибудь  оттянуть  неизбежность
тяжелого разговора.
   - Ты, очевидно, рассчитываешь, что мы поменялись местами, и я,  в  свою
очередь, должен проявить большое чувство... Есть оно у меня к тебе,  очень
большое чувство... Так мы были связаны, как никто  на  свете...  Ну,  вот,
Вадим, что ты здесь делаешь? Зачем ты здесь? Расскажи...
   - Для этого я и пришел, Иван...
   - Очень хорошо... Если ты рассчитываешь, что я могу  что-то  покрыть...
Ты умный человек, - условимся: я ничего не могу для тебя сделать... Тут  в
корне мы с тобой разойдемся...
   Телегин нахмурился и отводил глаза от Рощина. А Вадим Петрович слушал и
улыбался.
   - Ты что-то затеял... Ну,  понятно,  что...  И  слух  о  твоей  смерти,
очевидно, входит в этот план... Рассказывай,  но  предупреждаю  -  я  тебя
арестую... Ах, как это все так...
   Телегин безнадежно - и на него, и на себя, и на  всю  теперь  сломанную
жизнь свою - махнул рукой. Вадим Петрович стремительно подошел, обнял  его
и крепко поцеловал в губы.
   - Иван, хороший ты человек... Простая душа... Рад видеть тебя  таким...
Люблю. Сядем. - И он потянул  упирающегося  Телегина  к  койке.  -  Да  не
упирайся ты. Я не контрразведчик, не тайный  агент...  Успокойся,  -  я  с
декабря месяца в Красной Армии.
   Иван Ильич, еще не совсем опомнясь от своего решения, которое  потрясло
его  до  самых  потрохов,  и  еще  сомневаясь  и  уже   веря,   глядел   в
темно-загорелое, жесткое и вместе нежное лицо Вадима Петровича, в  черные,
умные, сухие глаза его. Сели на койку, не выпуская рук друг  друга.  Вадим
Петрович начал рассказывать о всем том, что привело его на эту сторону,  -
домой, на родину.
   В самом начале рассказа Телегин перебил его:
   - А где Катя, - жива она, здорова, где она сейчас?
   - Я надеюсь, что Катя сейчас в Москве... Мы опять разминулись с ней,  -
в Киев я попал слишком поздно, перед самой эвакуацией...  Но  я  нашел  ее
след...
   - Но она знает, что ты жив и ты у нас?
   - Нет... Это и сводит меня с ума...



        19

   Прошло два месяца.
   Наступление армий генерала  Деникина  остановить  не  удалось.  Колчак,
верховный правитель России, с последним отчаянным усилием нажимал на Урал.
В Прибалтике  горе-злосчастье  взгромоздилось  на  плечи  Седьмой  красной
армии, отступавшей по непролазной  грязи  от  генерала  Юденича,  теряя  и
Псков, и  Лугу,  и  Гатчину,  и  генерал  уже  отдал  приказ  по  войскам:
"Ворваться в Петроград..."
   Советская  республика  была  начисто  отрезана  от  хлеба  и   топлива.
Транспорта едва хватало для перевозки войск  и  огнеприпасов.  Октябрьское
небо плакало над русской землей, над голодными и цепенеющими городами, где
жизнь тлела  в  ожидании  еще  более  безнадежной  зимы,  над  недымившими
заводскими трубами и опустевшими цехами, откуда рабочие разбрелись по всем
фронтам, над кладбищами паровозов и  разбитых  вагонов,  над  стародревней
тишиной соломенных деревень, где осталось мало мужиков,  и  снова,  как  в
дедовские времена, зажигалась лучина и уже постукивал, поскрипывал кое-где
домодельный ткацкий станок.
   В это ненастное время генерал Мамонтов опять, во второй раз,  прорвался
через красный фронт и, громя тылы и разрывая все  коммуникации,  пошел  со
своим казачьим корпусом в глубокий рейд.


   Над потрепанной картой, подклеенной слюнями, сидели  Телегин,  Рощин  и
комиссар Чесноков, новый человек (недавно присланный в бригаду на место их
комиссара, заболевшего сыпняком), москвич, рабочий,  надорвавший  здоровье
на царской каторге, истощенный голодом  и  раньше  времени  состарившийся.
Поглаживая залысый лоб, точно у него болело над бровью, он в  десятый  раз
перечитывал очередной оперативный приказ главкома.
   Телегин посасывал  трубочку.  За  последнее  время  он  бросил  вертеть
собачьи ножки и пристрастился к трубочке, - ее подарил ему Латугин,  добыв
на разведке у  белого  офицера.  Она  оказалась  утехой  и  успокоительным
средством в тяжелые минуты, - а их за последнее время было хоть  отбавляй,
- и, если долго ее не чистить, уютно посвистывала, вроде  как  самовар  на
столе в ненастный вечер.
   Вадим  Петрович,   которому   с   первого   взгляда   была   ясна   вся
бесперспективная  истерика  приказа,  ждал,  когда  комиссар  кончит  свои
размышления над этим штабным сочинением; откинувшись к бревенчатой  стене,
он зло мерцал глазами из-под полуприкрытых век.
   Сидели они на хуторе, где расположился полевой штаб бригады, верстах  в
десяти от фронта. В обоих полках, которые в августе принял Телегин, за два
месяца не осталось и трех сотен бойцов, -  присылаемые  пополнения  трудно
было  назвать  бойцами.  Главное  командование  формировало   их   наспех,
преимущественно из дезертиров, вылавливая "зеленых" по городам и деревням,
куда они теперь стали подаваться, глядя на осенние дожди. Без обработки  и
подготовки их кое-как спихивали в маршевые роты и везли на фронт, где  они
должны были выполнять боевые задания, четко осуществимые только в движении
красного карандаша по трехверстной карте  в  торжественно  тихом  кабинете
главкома.
   - Не понимаю, - сказал комиссар Чесноков  и  посмотрел  на  листочек  с
обратной стороны, хотя там ничего не стояло. - Общего смысла не понимаю...
   Рощин ответил:
   - И понимать нечего: академический приказ по фронту. Главком скушал  за
завтраком парочку яичек, чашку какао, закурил хорошую папиросу, подошел  к
карте. Начальник штаба, только того и  ожидая,  чтобы  в  одно  прекрасное
утро, как сон, миновало проклятое наваждение, вытаскивает  двумя  пальцами
красный флажок, изображающий сто двадцать третий полк нашей бригады, -  по
сводкам отдела кадров в две тысячи семьсот штыков, -  и  перекалывает  его
изящно на сто верст южнее: "Таким образом,  заняв  деревню  Дерьмовку,  мы
создаем фланговую угрозу противнику...