ех, кто жил на правом берегу.
   После дня беготни Рощин и Маруся возвращались уже  кратчайшим  путем  -
через мост - на левый берег, в слободу, в белый мазаный  домик  на  обрыве
над Днепром.
   В домике всегда была горячо  натоплена  печь  и  уютно  пахло  особенно
кисловатым запахом кизяка. Марусина мать входила с толстой вагонной свечой
(Марусин  отец  работал  на  железной  дороге),  трогала   ладонью   печь,
спрашивала тихим голосом:
   - Тепло ли?
   - Тепло, мама.
   - Ужинать будете?
   - Как собаки, голодные, мама.
   Вздохнув, она говорила:
   - Мы уж с отцом  отужинали.  Идите,  поужинайте,  молодым  всегда  есть
хочется.
   Медленно,  будто  думая  о  чем-то  невыразимо  грустном,  она  шла  за
перегородку. Брала ухват, приседая от натуги и  приговаривая:  "Христос  с
тобой, не свались, не развались", - вытаскивала из печи  большой  чугун  с
борщом. Отец, куря трубочку, неудобно  сидел  на  кровати.  И  он  и  мать
старались не замечать Рощина (между собой они называли его "секретным", но
если Вадим Петрович просил чего-нибудь - ковш воды, спичек, - Марусин отец
торопливо срывался с койки и мать готовно топотала).
   Рощин и Маруся хлебали борщ, подливая из чугуна в облупленные  тарелки.
Маруся, не переставая,  разговаривала,  -  впечатления  дня  отражались  с
мельчайшими подробностями в прозрачной влаге ее памяти.
   - Христос с тобой, ешь разборчивее, - говорила ей мать, стоя у печки, -
еда не впрок за разговором.
   - Мама,  я  за  день  намолчалась.  -  Маруся  изумленными  ярко-синими
небольшими  глазами  взглядывала  на  Рощина.  -  Вы  знаете,   я   ужасно
разговорчивая, за  это  меня  в  комсомол  не  хотели  брать.  Ну  где  же
конспирация, понимаете, если человек болтлив?  Испытание  проходила,  семь
суток молчала.
   После ужина Маруся накидывала  теплый  платок  и  бежала  на  партийное
собрание. Рощин, поблагодарив за хлеб-соль, шел за глухую  перегородку,  в
узенькую комнатку, такую низкую, что, подняв руку, можно было провести  по
шершавому потолку. Засунув ладони за кушак, он ходил от окошка,  закрытого
ставней, до Марусиного соснового комодика. Снимал кушак  и  гимнастерку  и
садился у окна, слушая сквозь ставню,  как  далеко  внизу  глухо  и  мягко
шуршат льдины на  Днепре.  За  перегородкой  уже  легли  спать.  В  тишине
маленького дома потрескивала  печная  штукатурка  да,  пригревшись,  пилил
сверчок  крошечной  пилой  крошечную  деревяшку.  Вадиму  Петровичу   было
неожиданно хорошо и покойно, и лишь простые,  обыденные  мысли  бродили  в
голове его.
   До Марусиного возвращения лечь спать не  хотелось,  и,  чтобы  отогнать
дремоту, он снова вставал и ходил. Ему  ужасно  нравилась  эта  выбеленная
мелом, крошечная комната; Марусиных вещей  здесь  было  немного:  юбка  на
гвозде,  гребешок  и  зеркальце  на  комоде   да   несколько   книжек   из
библиотеки... У стены - коротенькая железная кровать, Маруся  уступила  ее
Рощину, а сама стелила себе на полу, на кошме.
   Хлопала дверь в сенях, осторожно скрипела дверь  на  кухне.  Появлялась
Маруся, румяная от холода. Разматывая платок, говорила:
   - Вот и хорошо, что вы меня  подождали.  Знаете  новость?  Махно  будет
здесь через три дня. Завтра вам уже надо представить план. А  ночь  какая,
мамыньки! Тихо, звезд высыпало!..
   Маруся до того была поглощена важными делами, разными впечатлениями, до
того простодушна, что, постлав себе на полу, без стеснения раздевалась при
Вадиме Петровиче. Юбку, кофту, чулки швыряла как попало. Секунду сидела на
кошме, обхватив коленки: "Ой, устала",  -  и,  ткнув  кулаком  в  подушку,
укладывалась,  натаскивая  на  голову  ватное   одеяло.   Но   сейчас   же
высовывалось ее лицо, с неугасаемым румянцем,  с  ямочкой,  с  коротеньким
носом. Она бросала голые руки поверх одеяла.
   - Вот так жарко! Слушайте, вы не спите?
   - Нет, Маруся, нет.
   - Это правда, что вы были белым офицером?
   - Правда, Маруся.
   - Вот я сегодня спорила... Некоторые товарищи вам не верят. Есть у  нас
такие, знаете, угрюмые... Мать родная у них на подозрении... Да как же  не
верить в человека, если верится! Уж  лучше  я  ошибусь,  чем  про  каждого
думаю, что - гад. С кем, говорю, вы революцию будете делать,  если  кругом
одни гады? А ведь мы  -  всемирную  делаем...  Революция,  говорю,  -  это
особенная сила... Понятно вам? Ну что бы я делала без революции? Мазала бы
столярным клеем по  двенадцати  часов  в  картонажной  мастерской...  Одна
радость - в воскресенье погрызть семечки на Екатерининском бульваре... Ну,
разжилась бы высокими ботинками, - подумаешь, радость! Так как же, говорю,
вы, товарищи, не верите: интеллигент ошибался,  ну,  -  хорошо,  -  служил
своему классу, но ведь он тоже человек... Революция и не таких затягивала.
Может он свой классишко паршивый променять на  всемирную?  Может...  И  он
сознательно приходит к нам - драться за наше рабочее дело... Угрюмым  надо
быть, если не верить в это... Ну! Я многих убедила.
   Рощин, подобравшись, лежал на коротенькой кровати и глядел  на  Марусю.
Она то  взмахивала  голыми  руками,  то  страстно  сжимала  их.  Низенькая
комната, казалось, была наполнена ее девичьей свежестью, точно внесли сюда
ветку белой сирени.
   - Другое дело, слушайте, что интеллигентов надо перевоспитывать... Мы и
вас будем перевоспитывать... Чего смеетесь?
   - Я не смеюсь, Маруся... За много, много лет я не чувствовал себя таким
пригодным для хорошего дела... Вот что я сейчас думаю:  с  первым  отрядом
для занятия моста - пойду я...
   - Ой, ей-богу, пойдете?
   Маруся живо вылезла из-под одеяла и присела к нему на край койки:
   - Вот теперь верю, что вы наш по-настоящему... А то - кричала, кричала,
спорила, спорила, а все-таки, знаешь, доказательства-то прямого нет.


   Днем двадцать шестого по железным плитам моста через Днепр  с  грохотом
пронеслась полусотня конных петлюровцев, наскочила  на  товарную  станцию,
порубила  рабочих,  стоявших  на  охране  состава  из  четырех   платформ,
бронировавшихся мешками с  песком,  и  рассыпалась  по  путям,  стреляя  в
вагоны, - все это  торопливо,  с  опаской.  Налет  предполагался  на  штаб
ревкома,  но  петлюровцы  побоялись  засады  в  тесноте  между  составами,
поскорее выскочили в поле и ушли, откуда пришли.
   На мосту с той стороны они поставили пулеметы и у  каждого  проходящего
спрашивали документы. Напряжение росло.  Из  городских  районов  поступали
сведения о повальных обысках. Пригородные крестьяне приходили в этот  день
уже не поодиночке, а десятками,  налегке,  в  туго  подпоясанных  кожухах.
Ревком формировал из них отдельный полк.  Формальности  были  короткие,  -
каждого спрашивали:
   - Зачем пришел?
   - А затем пришел - давай оружие.
   - Зачем тебе оружие?
   - Советы надо ставить, а то чепуха опять начинается.
   - Советскую власть признаешь без оговорки?
   - Да уж какие там оговорки...
   - Ступай во вторую роту.
   Но с оружием было плохо, покуда в середине дня неожиданно на паровозе с
одним вагоном не прикатил Чугай,  привез  триста  австрийских  винтовок  с
патронами. Это несколько облегчило положение. И, наконец,  поздно  вечером
загремело, застучало в степи, - начала подходить долгожданная армия батьки
Махно.
   Первой появилась в поселке конная сотня - гвардия "имени Кропоткина", -
дюжие батькины сынки - рост в рост. Они сейчас же заняли  школу,  выкинули
оттуда книжки, парты и учительницу и пошли властно стучать  по  хатам.  За
ними въехало до двухсот телег и тачанок с  пехотой.  И  позже  всех  около
школы остановилась большая, по видимости архиерейская, дорожная  карета  -
четверней в ряд - с Великим Немым на козлах, из нее важно  вышел  Махно  с
Левкой и Каретником.
   Батько немедленно потребовал к себе на совещание штаб ревкома.  К  тому
времени около ревкомовского  вагона  собралось  уже  немало  взволнованных
рабочих. Они кричали председателю:
   - Мирон Иванович, ты поди сам взгляни - какие это советские войска, это
ж бандиты... Вот послушай-ка тетку Гапку - она тебе скажет, что они с  ней
сделали...
   Тетка Гапка заливалась слезами.
   - Мирон Иванович, прожитки мои ты знаешь... Шасть ко  мне  в  хату  два
хлопца... Давай молока, давай сала... Ну, такие великаны голодные...  Веди
на двор, показывай - где кабан, где птица... Все слизнули, чтоб им на пупе
нарвало, проклятым...
   Председателю пришлось суровым голосом  растолковать,  что,  коль  скоро
дело сделано, - Махну с войском позвали, - пятиться поздно, и теперь  одна
задача: штурмом взять город и передать власть Советам. И вдруг  прикрикнул
на тетку Гапку:
   - Двух кабанов, - мало тебе? - стадо кабанов тебе подарим...  Перестань
народ смущать...
   На заседании  Махно  вел  себя  странно,  -  нахально  и  трусливо.  Он
потребовал,  чтобы  его  назначили  главнокомандующим  всеми   силами,   и
пригрозил: в противном  случае  армия  сама  повернет  коней  обратно.  Он
повторял, что у Советской власти нет еще другой такой боевой единицы и эту
единицу надо беречь, а не разбазаривать в непродуманных  выступлениях.  Он
грыз ногти и  нет-нет  -  да  запускал  руку  под  куртку  и  почесывался.
Выяснилось, что он больше всего  на  свете  боится  шестнадцати  орудий  у
петлюровцев. Тогда Чугай сказал ему:
   - Хорошо! Если у тебя свербит от этих пушек, - нынче ночью я  съезжу  в
город, поговорю с командиром артиллерии.
   - То есть - как поговоришь?
   - А уж это мое дело - как...
   - Врешь!
   - Нет, не вру.  Кто  у  них  командир  артиллерии?  Мартыненко.  Наш  -
балтиец, комендор с броненосца "Гангут", мой земляк, а может  -  свояк,  а
может - кум... Он по нас стрелять не станет...
   - Врешь! - повторил Махно, вцепляясь ногтями ему в  рукав.  И,  видимо,
поверил, и вдруг успокоился, и приосанился:
   - Рассказывайте - какой у вас план наступления...
   Ревком представил ему такой план: отряд рабочих, вооруженных гранатами,
ночью  переправляется  на  ту  сторону,  люди  поодиночке  сходятся   близ
железнодорожного моста, на рассвете атакуют  пулеметчиков  у  предмостного
укрепления, захватывают пулеметы и держат под обстрелом улицы, выходящие к
мосту. Когда раздадутся взрывы гранат, - бронепоезд (из четырех платформ),
с вооруженными рабочими и частью только что сформированного  крестьянского
полка, двинется через мост и атакует городской вокзал. В то же время  штаб
оповещает  по  одному  ему  известным   адресам   и   телефонам   районные
большевистские комитеты, и те поднимают  восстание  в  городе,  -  сбор  у
вокзала, где будет роздано оружие, привезенное на бронепоезде. Туда  же  к
тому времени перенесет свои операции штаб. Конница Махно врывается в город
по пешеходному мосту. Пехота двумя колоннами  переправляется  через  Днепр
выше и ниже моста и  соединяется  в  указанных  местах  на  Екатерининском
проспекте, оттуда ведет наступление вверх для захвата городских учреждений
и казарм. Успех восстания зависит от быстроты и  неожиданности  нападения,
поэтому штурм нужно назначить сегодня ночью.
   - Люди приустали в походе, кони побились, надо ковать, - сказал Махно.
   Председатель ревкома ответил ему на это:
   - Люди отдохнут,  когда  заберем  город,  а  коней  перековывай  уж  на
советские подковы.
   Чугай сказал:
   - Ты что, батько, расположился  табором  на  виду  у  всего  города,  -
отдыхать? Попотчуют тебя завтра  из  шестидюймовых.  Коротко  говори:  или
нынче в ночь, или уходи...
   Днепр в эту ночь стал, но лед был ненадежный. Рабочие всю ночь  таскали
на берег доски для переправы, приволакивали половинки ворот, целые плетни.
Работали наравне и все члены ревкома вместе с председателем.
   Одни батькины сынки, роскошно увешанные оружием, похаживали по  берегу,
боясь вспотеть, и подмигивали друг другу на редкие городские огни  на  той
стороне. Велик и богат был Екатеринослав!
   Часа за два до рассвета двадцать четыре человека вышли на лед.  Их  вел
Рощин. Все  было  заранее  объяснено.  Лед  потрескивал  в  спайках  между
льдинами, местами приходилось бросать доски, которые несли в  руках.  Один
только раз блеснуло на берегу близ черной и  смутной  громады  решетчатого
моста, раскатился одинокий выстрел. Все прилегли. И отсюда  уже  поползли,
насколько возможно отделяясь друг от друга.
   Рощин вылез на берег там,  где  он  и  наметил,  около  полузатопленной
баржи. Отсюда в гору шла глухая уличка. Он поднялся по  ней  и  свернул  к
задней стороне как раз того двора, - торгового склада, теперь опустевшего,
- где был назначен сбор. Огни вокзала посылали  сюда  неясный  свет.  Весь
город крепко спал.  Рощин  некоторое  время  ходил  вдоль  забора  легкими
шагами, повторяя одну и ту же фразу: "Ишь ты, поди ж ты, что  же  говоришь
ты". Он с удовольствием посматривал на высокий забор, зная, как без усилия
перебросить через него свое невесомое тело. Поодиночке,  как  тени,  стали
появляться товарищи. Всем он велел прыгать на двор и  идти  к  воротам.  И
опять ходил легким шагом.
   Из  двадцати  четырех  человек  собралось  двадцать   три,   один   или
заблудился, или был  взят  разъездами.  Рощин  подпрыгнул,  подтянулся  на
руках, зацарапал носками сапог по доскам и не  так  легко,  как  думалось,
перекинулся на ту сторону и спрыгнул в битые кирпичи.
   Рабочие стояли у ворот, молча глядя на подходившего  Рощина.  Некоторые
сидели на земле, опустив лица в поднятые коленки. До  рассвета  оставалось
недолго.  Решающими  и  самыми  томительными  были  эти  последние  минуты
ожидания, в особенности у  людей,  впервые  идущих  в  бой.  Рощин  смутно
различал стиснутые волевым напряжением рты, сухой блеск  немигающих  глаз.
Это были честные ребята, доверчиво и просто думающие, тяжелорукие  русские
люди. По своей воле пошли черт знает на какое опасное дело. За  всемирную,
- как говорила  Маруся  в  белой  комнатушке,  озаренной  свечой.  К  нему
подступило  чувство  налетающего  восторга  и  опять  та  же  легкость,  -
волнением стиснуло горло.
   Все это было не похоже ни на что, все - небывалое...
   - Товарищи, - сказал он, нахмуриваясь. - Если мы спокойно  сделаем  это
дело, - будет удача и дальше. От нас сейчас зависит успех всего восстания.
(Те, кто сидел на земле, поднялись, подошли.) Еще раз повторяю -  хитрости
тут большой нет, главное -  быстрота  и  спокойствие.  Этого  враг  боится
больше всего, - не оружия, а самого человека... Вот если у  тебя...  -  Он
взглянул снизу вверх на юношу с оголенной сильной шеей.  -  Если  у  тебя,
товарищ... - Ему неудержимо захотелось, и он положил руку  ему  на  плечо,
коснулся его теплой шеи. - Если у тебя под сердцем холодок, так ведь  и  у
врага тоже под сердцем холодок... Значит, кто прямее, - тот и взял.
   Юноша мотнул головой и засмеялся.
   - А ведь и верно ты говоришь, - кто кого надует...  Они  дураки,  а  мы
умные... Мы-то знаем, за что...  -  Он  вдруг  освободил  надувшуюся  шею,
красивый рот его исказился. - Мы-то знаем, за что помирать...
   Другой, протискиваясь, спросил:
   - Ты вот скажи - я кинул гранаты, что я дальше буду, без оружья-то?
   Кто-то сиплым шепотом ответил ему:
   - А руки у тебя на что? Дурила!
   - Товарищи, еще раз повторяю вам всю операцию, -  сказал  Рощин.  -  Мы
разделимся на две группы...
   Рассказывая, он поглядывал - когда же наконец в  непроглядной  тьме  за
Днепром забрезжит утренняя заря... Плотные тучи скрывали ее. Дальше томить
людей было неблагоразумно.
   - Пора. - Он осунул кушак. - Разделяйся. Отворяй ворота.
   Осторожно отворили ворота. Вышли по одному и, крадучись, дошли до  того
места, где  кончался  забор.  Отсюда  хорошо  был  виден  мост  на  пелене
замерзшей реки. Перед ним неясно различался бугор  предмостного  окопа,  с
пулеметами и, видимо, спящей командой. Второй такой же окоп  находился  по
другую сторону полотна.
   - Бери гранаты... Побежали...
   Побежали разом все двадцать три  человека  молча,  из  всей  силы,  как
бегают в лапту, - половина  людей  -  прямо  на  окоп,  другие  тринадцать
человек - сворачивая направо к полотну.  Рощин  старался  не  отстать.  Он
видел, как длинные тени в подпоясанных куртках высоко перепрыгивают  через
железнодорожную насыпь. Он свернул туда, за ними. Он понял, что  произошла
ошибка, - они не успеют добежать до второго окопа, нарвутся на тревогу. За
спиной его раздался взрыв, дико  закричали  голоса,  еще,  и  еще,  и  еще
рвались  гранаты...  Первый  окоп  взят...  Не  оборачиваясь,   захватывая
разинутым ртом режущий воздух, он карабкался на насыпь. Тринадцать человек
- впереди него - неслись огромными прыжками... Они подбегали...  Навстречу
им забилось бешеной бабочкой пламя  пулемета.  Будто  ветер  пронесся  над
головой Рощина... "Господи, сделай чудо, это бывает, - подумал он, - иначе
- только погибнуть..." Он видел, как тот, - высокий парень с голой шеей, -
не пригибаясь, бросил гранату, и все тринадцать, живые, свалились в  окоп.
Он увидел  барахтающиеся,  хрипящие  тела.  Один,  бородатый,  в  погонах,
выдираясь, приподнялся и шашкой остервенело колол  тех,  кто  хватался  за
него. Рощин выстрелил, - бородатый осел, уронил голову. И сейчас же оттуда
полез другой в офицерской шинели, лягаясь и вскрикивая. Рощин схватил его,
офицер, вырвав руки, вцепился ему в шею: "Сволочь,  сволочь!"  -  и  вдруг
разжал пальцы:
   - Рощин!..
   Черт его знает, кто это был, - кажется, из штаба  Эверта.  Не  отвечая,
Рощин ударил его револьвером в висок...
   И этот окоп был взят. Рабочие поворачивали  пулеметы.  За  Днепром  выл
паровоз. И по мосту, грохоча, пополз бронепоезд на штурм вокзала.


   Солнце давно поднялось и жгло, и  не  грело.  Бронепоезд  опять,  черно
дымя, пошел через мост, перевозя к Захваченному вокзалу  людей  и  оружие.
Ребята криками проводили его из окопов. Дела шли хорошо. Махновская пехота
давно уже переправилась по льду, как  мураши,  полезла  на  крутой  берег,
сбила полицейские заставы и рассыпалась по улицам. Не ослабевая, грохотали
выстрелы то издалека, то - вот-вот - близко.
   - Сашко, ступай на вокзал, найди главнокомандующего  и  скажи,  что  мы
здесь сидим с пяти утра, зазябли и не ели, пускай  нас  сменят,  -  сказал
Рощин парню с голой шеей. Безусое, лишь  опушенное  кудрявыми  волосиками,
мужественное и ребячье лицо его было  в  кровавых  царапинах,  -  так  его
давеча обработал дюжий пулеметчик, прощаясь с жизнью.
   Сашко прозяб в легкой куртке и резво побежал по открытому месту, хотя в
воздухе часто посвистывали пули. Ему кричали: "Пропадешь,  дура...  Сашко,
папирос принеси..." Он скоро вернулся, присел на  корточки  перед  окопом,
кинул товарищам пачку папирос и Рощину передал записку  со  свежесмазанным
штампом: "Ожидайте, пришлю. Махно".
   - Вам поклон от Маруси, - сказал он Рощину.
   Вадим Петрович от неожиданности разинул рот, с минуту глядел  из  окопа
на присевшего Сашко.
   - Товарищ Рощин, хорошая девочка, повезло тебе, слышь...
   - Ты где видел ее?
   - На вокзале шурует... Без  нее  я  бы  к  Махне  и  не  пробился.  Что
делается,  ребята,  -  народу!  Не  поспевают  оружие   раздавать...   Наш
Екатеринослав!


   Штаб Махно расположился на вокзале. Батько сидел в зале I -  II  класса
за буфетной стойкой с искусственными пальмами - с нее смахнули  только  на
пол всякую стеклянную ерунду - и писал приказы.  Каретник  хлопал  по  ним
печатью. Тот, кто получал  их,  опрометью  кидался  прочь.  Не  переставая
вбегали возбужденные люди, требуя патронов, подкреплений, походных кухонь,
папирос, хлеба, санитаров...  Иной  командир,  разъяренный  тем,  что  уже
вплотную подобрался к торгово-промышленному банку, - осталось два шага  до
двери, - за недостатком огнеприпасов  залег,  кусая  от  досады  землю,  -
подходил к батьке и, захватив висящие у пояса гранаты,  для  устрашения  с
грохотом бросал их на стойку:
   - Ты что тут - богу молишься? В душу, в веру, в мать, - гони патроны!..
   Батько отдавал приказы только тем, кто их требовал.