нькая открытка, сообщавшая,  что  -
жив, здоров, любит и целует.
   Анисья, облокотись о стол, глядела на слабый огонек жестяной  коптилки,
и ей чудилась то лестница (как в исполкоме), по которой она  спускается  с
голыми плечами, волоча шелковый подол, и потирает окровавленные  руки,  то
сосновый - длинным ящиком - гроб, из  которого  она  поднимается  и  видит
Ромео, и видит склянку с ядом...
   Так они, втроем, долго еще сидели у поющего  самовара.  Ночь  порывисто
хлестала дождем в стекла маленького окошечка. Но что было им до  непогоды,
до убожества жилища, до всей  случайной  скудости,  -  сердца  их  горячо,
уверенно стучали в преддверье жизни, как будто были они вечно юные...


   Иван Ильич считал себя человеком уравновешенным: чего-чего, а уж головы
он никогда не терял, - так вот надо же было случиться такому, что он, безо
всякого  раздумья,  вдруг  точно  ослепнув,  плохо  слушающимися  пальцами
отстегнул кобуру, вытащил револьвер и, приставив  его  к  голове,  щелкнул
курком. Выстрела не произошло, потому что кем-то для  чего-то  патроны  из
его нагана были вынуты.
   К Ивану Ильичу обернулись Рощин и комиссар  Чесноков  и  начали  злобно
ругать, обзывая  соплей,  интеллигентом,  тряпкой,  негодной  даже,  чтобы
вытереть под хвостом  у  старой  кобылы.  Кричали  они  на  него  в  поле,
спешившись у стога сена, почерневшего от дождя. Тут  же  неподалеку  стоял
эскадрон и комендантская команда, посаженная на коней. Это было  все,  что
осталось от бригады Телегина.
   Корпус Мамонтова широким фронтом прошел по его тылам, порвал все связи,
разрушил коммуникации, уничтожил в селе Гайвороны склады продовольствия  и
боеприпасов; за какие-нибудь сутки весь тыл бригады  превратился  в  хаос,
где безо всякой связи с какой-либо Командной точкой отступали,  прятались,
бродили разбросанные части и отдельные люди.
   Оба стрелковых полка, не успев опомниться, оказались в мешке, - с  тыла
на  них  налетели  мамонтовцы,   с   фронта   нажали   донские   пластуны.
Красноармейцы оставили фронт и рассеялись.
   Размеры  катастрофы  выяснялись  постепенно,   понемногу.   Телегин   с
эскадроном и комендантской сотней двинулись на  поиски  своей  бригады.  У
него  еще  оставалась  надежда  собрать  какие-нибудь  остатки,  -  паника
миновала, и Мамонтов был уже  далеко,  -  но  скоро  выяснилось,  что  под
свинцовым небом, на взбухающих жнивьях и непролазных пашнях, по оврагам  и
перелескам, где путается туман, никаких людей собрать  невозможно...  Одни
ушли разыскивать какую-нибудь фронтовую часть, чтобы  с  ней  соединиться,
другие разбрелись по  хуторам,  прося  под  окошками  пустить  обогреться,
третьи только того и ждали, - задали стрекача подальше от этих мест  -  по
домам, к бабам, на печки.
   Два красноармейца из 39-го полка, отощавшие до того, что без сил сидели
под стогом, рассказали наехавшим  на  них  Телегину,  Рощину  и  комиссару
Чеснокову очень невеселую историю...
   - Напрасно ездите по полю, никого не соберете, -  сказал  один.  -  Был
полк, нет его.
   Другой, продолжая сидеть спиной к стогу, оскалил зубы:
   - Продали нас -  и  весь  разговор...  Что  мы  -  не  понимаем  боевых
приказов? Мы все понимаем - продали... Командование, мать твою!  Картонные
подметки ставят! - И пошевелил пальцами, торчавшими из сапога.  -  Кончили
воевать... Кончено... Аминь!
   У этого стога Телегин и  сплоховал.  В  памяти  его  всплыл  чудовищный
радиатор с двумя, разнесенными в стороны, прожекторами.  Ну,  где  же  тут
оправдаться! С ленивым благодушием все проворонил, прошляпил, растерял...
   - Подождите на меня кричать, - сказал он  Рощину  и  Чеснокову.  -  Ну,
ослабел, ну, струсил, ну, виноват... - И он, отвратительно морщась,  начал
прятать наган в кобуру. - Всю жизнь мне везло, всю жизнь ждал, что сорвусь
когда-нибудь... Ладно, пускай судит ревтрибунал...
   - Да черт тебя возьми, не в тебе сейчас дело! - дергая щекой,  закричал
на него Рощин. - Куда ты ведешь эскадрон? На восток,  на  запад?  Какие  у
тебя соображения? Какая непосредственная задача? Думай!
   - Дай карту...
   Телегин сердито взял карту из рук Рощина и, рассматривая  ее,  бормотал
под нос всякие обозные выражения,  относящиеся  к  самому  себе.  Названия
городов, сел, хуторов прыгали у него в глазах. Он и это наконец преодолел.
После спора было решено - двинуться  на  восток,  ища  встречи  с  частями
Восьмой армии.
   Весь остаток дня шли на рысях - где только было возможно. Темной ночью,
когда уже не видать конских ушей, выслали разведчиков поискать  поблизости
затерявшееся в непроглядной тьме  село  Рождественское.  Остановились,  не
спешиваясь, и долго ожидали. Вадим  Петрович  придвинул  лошадь  к  лошади
Телегина; коснулся коленом его колена.
   - Ну? - спросил он. - Может быть, все-таки объяснишь?.. Разговаривать с
тобой можно?
   - Можно.
   - Для чего ты устроил этот спектакль?
   - Какой спектакль, Вадим?
   - С незаряженным револьвером...
   - Ты с ума сошел!.. - Иван Ильич перегнулся в  седле  к  нему,  но  так
ничего и не различил, кроме неясного пятна с черными глазницами. -  Вадим,
значит, не ты вынул патроны?
   - Не я вынул патроны из твоего револьвера...  Начинаю  думать,  что  ты
хитрее, чем кажешься...
   - Не понимаю... Смалодушничал... при чем тут хитрость... я бы на  твоем
месте не вспоминал бы уж...
   - Не виляй, не виляй...
   Говорили они тихо. Рощин весь дрожал, как на парфорсном ошейнике:
   - Весь эскадрон прекрасно видел  эту  омерзительную  сцену  у  стога...
Знаешь,  что  они  говорят?  Что  ты  комедию  ломал...  Жизнь  покупал  в
ревтрибунале...
   - Черт знает что ты говоришь!..
   - Нет! Ты уж выслушай! - Лошадь под Рощиным тоже начала  горячиться.  -
Ты должен  ответить  мне  во  всю  совесть...  В  такие  дни  испытывается
человек... Выдержал ты испытание? Понимаешь ты, что на тебе пятно?.. Ты не
имеешь права быть с пятном...
   Лошадь его, ерзая, больно хлестнула хвостом  по  лицу  Телегина.  Тогда
Иван Ильич прохрипел голосом, упертым в горловую спазму:
   - Отъезжай!.. Я тебя зарублю!..
   И сейчас же комиссар Чесноков сказал из темноты:
   - Ребята, будет вам лаяться, - патроны я вынул.
   Ни Рощин, ни Телегин ничего не ответили на это. Не видя друг друга, они
тяжело сопели, - один от жестокой обиды, другой - весь еще ощетиненный  от
ненависти. Из темноты раздались короткие, как выстрелы, голоса:
   "Стой! Стой!" - "Что за люди?" - "Не хватай..." - "Чьи вы?" - "Мы свои,
а вы чьи, туды вашу растуды?"
   Это разведка наскочила на разведку, и верхоконные, крутясь  друг  около
друга и боясь в такой чертовой тьме обнажить оружие и от злого  задора  не
желая разъехаться, кричали и ругались, уже чувствуя по крепости выражений,
что и те и другие - свои, красные.
   "Так чего же ты за узду хватаешь?.." - "Какой части?.."  -  "Мать  твою
богородицу не спросили, - мы крупная кавалерийская  часть".  -  "Где  ваша
часть?" - "Заворачивай с нами..."
   Обе  разведки  наконец  угомонились  и  мирно  подъехали  к  эскадрону.
Оказалось, что село Рождественское - неподалеку, за  лесом  и  речкой.  На
вопрос  -  какая  войсковая  часть  находится  в  селе  -  один  из  чужих
разведчиков ответил не слишком вежливо:
   - А вот приедете, узнаете...
   В избе за столом сидели Семен Михайлович Буденный и два его  начдива  и
пили чай из большого самовара. Семен Михайлович, увидев входящих Телегина,
Рощина и Чеснокова, сказал весело:
   - Нашего войску прибыло. Здравствуйте. Садитесь, пейте с нами чай.
   Они подошли к столу и поздоровались с Буденным, лукаво поглядывающим на
бродячего комбрига и его штаб (ему уже все было известно), поздоровались с
начдивом Четвертой, который был небольшого роста, но с такими устрашающими
усами, что их легко  можно  было  заложить  за  уши,  с  начдивом  Шестой,
протянувшим каждому большую руку, сжимая ее так, будто сгибал  подкову,  -
молодое и румяное лицо его выражало глубочайший покой.
   Семен Михайлович спросил, хорошо ли они расквартировали  на  ночь  свою
часть  и  нет  ли  какой  жалобы   или   просьбы?   Рощин   ответил,   что
расквартировались, как могли, жалоб никаких нет.
   - А нет, так тем лучше, - ответил Буденный, отлично зная, что  в  селе,
где стал на короткую ночную передышку его конный корпус, даже  мухе  негде
приткнуться  как  следует.  -  Так  что  ж  вы   стоите,   берите   лавку,
присаживайтесь. А ведь я вас хорошо запомнил, товарищ Телегин, баню  тогда
устроили донским казакам...  Эге...  -  И  он,  очень  довольный,  щурясь,
оглянул  собеседников  за   столом;   начдив   Шестой   спокойно   кивнул,
подтверждая, что действительно была тогда баня казакам, и начдив Четвертой
гордо, сухо кивнул калмыцким лицом. - Значит, на  этот  раз  Мамонтов  вас
потрепал маленько. А что с вами - комендантская команда или боевая часть?
   - Боевая часть, усиленный эскадрон, - сказал Телегин.
   - Кони в каком состоянии?
   - Кони в прекрасном состоянии, - быстро  ответил  Рощин,  -  кованы  на
передние ноги.
   - Скажи - даже кованы на передние ноги! - удивился Буденный. - Я думаю,
зачем вам идти далеко - искать Восьмую армию, может быть, она уже не  там,
где была...
   - Я должен подать рапорт командарму, - сказал Телегин.
   - Подай рапорт мне... А что, начдивы, берем комбрига  с  его  усиленным
эскадроном?
   Оба начдива согласно  кивнули.  Буденный  из  жестяной  коробочки  взял
щепоть табаку и начал свертывать.
   - Далеко ходить вам некуда, - повторил он. - Присоединяйтесь к нам.  Мы
так вот с начдивами как-то посидели и подумали, а подумав, решили: кони  у
нас жиреют, бойцы у нас скучают, -  пойдем  на  север  -  искать  генерала
Мамонтова. Вот и бегаем, - он от нас, а мы за ним...


   Семен Михайлович шутил, а дела были очень серьезные. Узнав  о  переходе
корпуса Мамонтова через красный фронт, он рискнул своей головой, ослушался
личного  приказа  председателя  Высшего  военного   совета   -   неуклонно
продолжать выполнение явно теперь глупого и давно уже  опороченного,  если
не предательского, военного плана, - и по собственному разумению  бросился
в погоню за Мамонтовым. И Буденный,  и  его  начдивы  хорошо  представляли
себе, как яростно заскрипели перья в канцелярии главкома и какие, пахнущие
могилой, угрозы ожидают их на "морзянке", на  конце  прямого  провода.  Но
спасение Москвы было им дороже, чем свои головы.  А  спасение  они  видели
только в немедленной погоне за Мамонтовым, в разгроме этой лучшей  конницы
белых. А то, что она не выдержит удара семи тысяч  буденновских  сабель  и
ляжет, порубленная, где-нибудь на широких полях между Цной и Доном, в этом
они не сомневались, - лихое дело было настичь Мамонтова, который перенял у
бандитов обычай сменять подбитых и усталых коней по селам и хуторам.
   У  Мамонтова,  в  его  лихих,   но   избаловавшихся   донских   полках,
насчитывалось  значительно  больше  сабель.  Но  он  не  искал  встречи  с
Буденным, он боялся гнавшегося за ним опытного противника: это была уже не
партизанская  конница,  но  самое  страшное,  с  чем  -  не  дай  боже   -
встретиться, сшибиться в чистом  поле,  -  регулярная  русская  кавалерия.
Буденный двигался медленнее, но умнее, - то  выбирал  короче  или  удобнее
дорогу, то жал Мамонтова в такие места, где трудно было добыть  фураж  или
свежих коней.
   День за днем шла эта  погоня,  смертельная  игра  двух  мощных  конниц.
Дымами  с  заревами  в  осенних  туманах  отмечался  путь  Мамонтова.   Он
набрасывался на тыловые части красных и торопливо отскакивал в сторону. И,
наконец  Буденный  обманул  и  настиг  его.  Ранним  утром,  чуть   только
проступили угольные очертания старых ветел на огородах,  Семен  Михайлович
ворвался с эскадроном в плохонькую деревеньку, где ночевал Мамонтов.
   Но тотчас на другом конце деревеньки из ворот вылетела рыжая  тройка  и
стала уходить. В открытой коляске, обернувшись  на  сиденье,  Мамонтов,  с
непокрытой головой, в незастегнутой шинели,  несколько  раз  выстрелил  по
скачущему головному усатому всаднику в черной бурке, - он узнал Буденного,
но карабин плясал у него в руках. За тройкой погнались, но  рыжие  донские
кони, как ветер, унесли коляску.
   По  дворам  еще  раздавались  дикие  вскрики,  лязг  оружия,  одиночные
выстрелы, -  это  насмерть  дрались  казаки  личной  генеральской  охраны.
Буденновцы, обшаривая деревню, начали выгонять изо  всех  углов  на  улицу
каких-то перепуганных людей, - кто был в подштанниках, кто, со страху,  об
одном сапоге. Оказались - музыканты. Их окружили, стали над ними смеяться.
Подъехал Семен Михайлович и, узнав,  в  чем  дело,  приказал  им  принести
инструменты.
   Видя, что большевики их не рубят шашками, а только  смеются,  музыканты
побежали, живо приоделись и  принесли  свои  фанфары,  огромные  геликоны,
рожки, корнеты, - все  трубы  у  них  были  чистого  серебра.  Буденновцы,
удивляясь, цыкали языками. Вот это добыча!
   - Ну что ж, - сказал Семен Михайлович, - с паршивой собаки хоть  шерсти
клок... А умеете вы играть "Интернационал"?
   Музыканты могли играть все,  что  угодно,  -  среди  них  были  ученики
Московской консерватории, вот уже полтора года -  в  поисках  заработка  и
белых булок - бегавшие из города в город, спасаясь от погромов, заполнения
анкет  и  уличной  стрельбы,  покуда  в  Ростове   их   не   мобилизовали.
Капельмейстер, с губчатым носом, пропитанным алкоголем, заявил  даже,  что
он - старый убежденный революционер. Глядя на его  сизо-лиловый  нос,  ему
поверили, что вредить не станет.
   Мамонтов и на  этот  раз  уклонился  от  встречи.  Корпус  его  быстрым
маневром вышел  из  соприкосновения.  Погоня  продолжалась.  Но  уже  было
очевидно его намерение - проскочить через красный фронт на  свою  сторону.
Этого Буденный опасался больше всего: тогда весь поход - впустую и  тогда,
пожалуй, не пришлось бы отвечать перед главкомом  и,  еще  хуже,  -  перед
председателем Высшего военного совета.
   Плохо было и то, что не удавалось установить никакой  связи  и  узнать,
что делается на белом свете в эти дни... Наконец дошли до железной дороги.
Буденный со своим начштабом и комиссаром поскакал вперед, на вокзал, и сел
на аппараты. По телефонным проводам понеслись на него такие  новости,  что
он срочно вызвал на вокзал начдивов и старших командиров.
   Собрались в буфетном зале, где в большие разбитые окна было видно,  как
в походном строю приближались эскадроны и проходили через полотно.  Позади
них раскинулся мрачный закат  -  у  самой  земли,  под  гнетом  туч.  Ряды
всадников,  со  значками  на  пиках,  поднимаясь  на   изволок,   казались
чугунными, непомерно сильными на сильных  конях.  Телегина  поразило  лицо
Вадима Петровича,  глядевшего  в  окно,  -  в  отсвете  заката  -  гордое,
застывшее, будто в исступлении.
   - Мы должны были знать, что она такая... - глухо проговорил он, и  Иван
Ильич придвинулся, чтобы яснее расслышать. -  Мы  забыли  это...  Нет  той
казни, чтобы казнить за такую измену... Поцелуй землю за то, что  простила
тебя...
   После ссоры у стога Вадим Петрович в первый раз так заговорил.  Телегин
понимал, что мучается и молчит он не от гордости, а, вернее, от  отчаяния,
что нечем - не словами же: "Прости, Иван..." - повиниться перед Телегиным.
Сейчас, в  длительном  напряжении  и  усталости,  настала  у  него  минута
переполняющего ощущения им потерянной, забытой и вновь обретенной  родины,
и это было также его мольбой о прощении...
   Иван Ильич, покашляв, тоже захотел  сказать  доброе  Вадиму  Петровичу,
зачеркнуть к чертям - как будто и не было ее -  дурацкую  ссору...  В  это
время из телеграфного отделения вышел Буденный. Его окружили. Он сказал:
   - Товарищи, большие новости... Начнем  с  неприятных.  Орел,  товарищи,
взят Кутеповым. Разведки его уже под  Тулой.  Этим  наступлением  он  вбил
широкий клин в наш фронт. Восьмая и Десятая отброшены на восток. Девятая и
Тринадцатая - на запад... Так вот, это было на прошлой неделе. -  Буденный
помолчал, и глаза его весело блеснули. -  С  тех  пор  многое  изменилось,
товарищи... Во-первых,  могу  вас  порадовать:  все  главное  командование
сменено. И председатель Высшего военного совета больше не  хозяйничает  на
Южном фронте... Орел  взят  нами  обратно...  Прославленные  корниловские,
марковские и дроздовские полки вдребезги разбиты между Орлом и  Кромами...
Чего мы долго ждали, - началось... Подробности пока еще  не  известны,  но
против Кутепова удачно действует особая ударная группа...
   Семен Михайлович опять остановился, вертя в руках  обрывок  телеграфной
ленты,  пошевелил  усами  и  ястребом  взглянул  на  стоящих  вокруг  него
командиров.
   - Операции нашего корпуса происходили не согласно приказу главкома,  но
против приказа... Нам приказано было идти на  юг,  в  Сальские  степи,  на
Маныч, где едва не сложила головы Десятая армия, - мы поднялись на  север.
Вместо левого берега - оказались на правом берегу Дона. Вместо чем уходить
от донской конницы, - вцепились ей в хвост. Нехорошо, не годится!.. А  что
до нашего простого разумения, так наши головы  -  мужицкие,  казацкие,  не
должно у нас быть своего разумения, - на то в  штабе  у  главкома  имеются
просвещенные, светлые головы... Вот мы и шли, а приказы  главкома  шли  за
нами, - я их не брал,  не  читал:  прочтешь,  и  шашка,  пожалуй,  из  рук
вывалится... Все-таки, хочешь не хочешь, а приказ  догнал  меня...  Приказ
без длинных слов... - Он развернул телеграфную ленту  так,  чтобы  она  не
перекручивалась, и  прочел:  -  "Комкору  Конного  Буденному...  Последние
данные разведки указывают на движение  неприятельской  конницы  из  района
Воронежа на  север.  Приказываю  комкору  Конного  Буденному  разбить  эту
конницу противника..." Вот и все,  коротко  и  ясно.  Значит  -  правильно
разумели наши головы... Приказ подписан председателем реввоенсовета Южного
фронта Сталиным в ставке главного командования, в Серпухове.


   Катя вернулась в  Москву,  в  тот  самый  Староконюшенный  переулок  на
Арбате, в особнячок с мезонином (куда  в  начале  войны  Николай  Иванович
Смоковников переехал вместе  с  Дашей  из  Петербурга  и  куда  из  Парижа
вернулась Катя), в ту самую комнату, где в печальный день похорон  Николая
Ивановича так безнадежно сгустилось  уныние  над  Катиной  жизнью.  Тогда,
прикрывшись на постели шубкой, она не захотела больше  жить...  Повздыхав,
вылезла из-под шубки и пошла в столовую, чтобы принести  немножко  воды  -
запить морфий, и в сумерках неожиданно увидела свою  вторую  жизнь:  Вадим
Петрович сидел и ждал ее...
   И вот  и  этот  -  второй  круг  ее  жизни,  -  напряженный,  любовный,
мучительный,  -   завершился.   Позади   остался   долгий,   долгий   путь
невозвратимых потерь. Особенно остро почувствовала это  Катя,  когда  -  в
середине июля  -  шла  с  узелком  с  Киевского  вокзала...  В  обмелевшей
Москве-реке плескались маленькие дети, и голоса  их  пронзительно  грустно
звучали в тишине, да на берегу, на чахлой траве, сидел  старый  человек  с
удочкой; выйдя на Садовую,  где  по  всему  бульвару  исчезли  изгороди  и
решетки, Катя поразилась тишине, - только шелестели огромные  липы,  важно
прикрывая  зеленой  тенью  своей   опустевшие   особнячки;   на   когда-то
многолюдном Арбате - ни трамваев, ни  извозчиков,  лишь  редкий  прохожий,
повесив голову, переходил ржавые рельсы. Катя дошла  до  Староконюшенного,
свернула по нему и наконец увидела свой дом, - у  нее  ослабли  ноги.  Она
долго стояла на противоположной стороне  тротуара.  В  воспоминаниях  этот
особнячок представлялся  ей  прекрасным,  золотистого  цвета,  с  плоскими
белыми колонками, и чистыми окнами, занавешенными шторами... Там жили тени
Кати, Вадима Петровича, Даши... Разве может без следа  исчезнуть  то,  что
было? Разве жизнь уносится, как сновидение в лежащей на подушке голове, и,
поманив бесплодным обманом, истаивает после вздоха пробуждения