е заснула и Даша, в первый  раз  за
эти дни. Николай Иванович, узнав,  что  Катя  спасена,  обхватил  мохнатый
жилет Дмитрия Степановича и зарыдал.
   Новый день настал радостный, - было тепло и солнечно, все казались друг
другу добрыми. Из цветочного  магазина  принесли  дерево  белой  сирени  и
поставили в гостиной. Даша чувствовала, как своими руками оттащила Катю от
черной, холодной дыры в вечную темноту. Нет, нет, на земле ничего не  было
дороже жизни, - она это знала теперь твердо.


   В конце мая Николай Иванович перевез Екатерину Дмитриевну  под  Москву,
на дачу, в  бревенчатый  домик  с  двумя  террасами,  -  одна  выходила  в
березовый, с вечно двигающейся зеленой  тенью  лесок,  где  бродили  пегие
телята, другая - на покатое волнистое поле.
   Каждый вечер Даша и Николай Иванович  вылезали  из  дачного  поезда  на
полустанке и шли по болотистому лугу. Над головой толклись комарики. Потом
проходилось идти в гору. Здесь  обычно  Николай  Иванович  останавливался,
будто бы для того, чтобы взглянуть на закат, и говорил, отдуваясь:
   - Ах, как хорошо, черт его возьми!
   За потемневшей волнистой равниной,  покрытой  то  полосами  хлебов,  то
кудрями ореховых и березовых перелесков, лежали-тучи, те,  что  бывают  на
закате, - лиловые, неподвижные и бесплодные. В их  длинных  щелях  тусклым
светом догорало небесное зарево, и  неподалеку,  внизу,  в  заводи  ручья,
отсвечивала оранжевая щель неба. Ухали, охали  лягушки.  На  плоском  поле
темнели ометы и крыши деревни. В поле горел костер. Там когда-то за  валом
и высоким частоколом сидел Тушинский  вор.  Протяжно  свистя,  из-за  леса
появлялся поезд, увозил солдат на запад, в тусклый закат.
   Подходя по опушке леса к даче, Даша и Николай  Иванович  видели  сквозь
стекла террасы накрытый стол, лампу с матовым шаром. Навстречу с  вежливым
лаем прибегала дачная собачка Шарик и, добежав и вертя хвостом, на  всякий
случай отходила в полынь и лаяла в сторону.
   Екатерина Дмитриевна барабанила пальцами в стекло террасы, - в  сумерки
ей было еще  запрещено  выходить.  Николай  Иванович,  затворяя  за  собой
калитку, говорил:  "Премилая  дачка,  я  тебе  скажу".  Садились  ужинать.
Екатерина Дмитриевна рассказывала  дачные  новости:  из  Тушина  прибегала
бешеная собака и покусала у Кишкиных двух  цыплят;  сегодня  переехали  на
симовскую дачу Жилкины,  и  сейчас  же  у  них  украли  самовар;  Матрена,
кухарка, опять выпорола сына.
   Даша молча ела, - после города она уставала страшно.  Николай  Иванович
вытаскивал из портфеля пачку газет и  принимался  за  чтение,  поковыривая
зубочисткой зуб; когда он доходил  до  неприятных  сообщений,  то  начинал
цыкать зубом, покуда Катя не говорила: "Николай,  пожалуйста,  не  цыкай".
Даша выходила на крыльцо, садилась,  подперев  подбородок,  и  глядела  на
потемневшую равнину, с огоньками костров  кое-где,  на  высыпающие  мелкие
летние звезды. Из садика пахло политыми клумбами.
   На террасе Николай Иванович, шурша газетами, говорил:
   - "Война уже по одному тому не может долго длиться, что страны согласия
и мы - союзники - разоримся.
   Катя спрашивала:
   - Хочешь простокваши?
   - Если только холодная... Ужасно, ужасно! Мы потеряли Львов  и  Люблин.
Черт знает что! Как можно воевать, когда предатели вонзают  нож  в  спину!
Невероятно!
   - Николай, не цыкай.
   - Оставь меня в покое! Если мы потеряем Варшаву, будет такой позор, что
нельзя жить. Право, иногда приходит в голову, - не лучше ли заключить хоть
перемирие какое-нибудь да и повернуть штыки на Петербург.
   Издалека доносился свист поезда, - было слышно, как он стучал по  мосту
через тот ручей, где давеча  отражался  закат:  это  везли,  должно  быть,
раненых в Москву. Николай Иванович опять шуршал газетой:
   - Эшелоны отправляются на фронт без ружей, в окопах  сидят  с  палками.
Винтовка - одна на каждого  пятого  человека.  Идут  в  атаку  с  теми  же
палками, в расчете, когда  убьют  соседа,  -  взять,  винтовку.  Ах,  черт
возьми, черт возьми!..
   Даша сходила с крыльца и облокачивалась у калитки. Свет с террасы падал
на глянцевитые лопухи у забора, на дорогу. Мимо, опустив голову,  загребая
босыми ногами пыль, нехотя - с горя, шел Матренин сын, Петька. Ему  ничего
более не оставалось, как вернуться на кухню, дать  себя  выпороть  и  лечь
спать.
   Даша выходила за калитку и медленно шла до речки Химки.
   Там, в темноте, стоя на обрыве, она прислушивалась, -  где-то,  слышный
только ночью, журчал ключ; зашуршала, покатилась к воде и плеснула земля с
сухого обрыва. По сторонам неподвижно стояли черные очертания деревьев,  -
вдруг сонно начинали шуметь листья, и опять было тихо.  "Когда  же,  когда
же, когда?" - негромко говорила Даша и хрустела пальцами.


   В первых числах июня, в праздник, Даша встала рано и, чтобы  не  будить
Катю, пошла мыться на кухню. На столе лежала куча овощей и поверх какая-то
зеленоватая открытка, должно быть, зеленщик захватил ее на почте вместе  с
газетами. Петька, Матренин сын, сидел на  пороге  и,  сопя,  привязывал  к
палочке куриную ногу. Матрена вешала на акации белье.
   Даша налила в глиняный  таз  воды,  пахнущей  рекою,  спустила  с  плеч
рубашку и опять поглядела, - что за странная открытка? Взяла ее за  кончик
мокрыми пальцами, там было написано: "Милая Даша, я беспокоюсь, почему  ни
на одно из моих писем не было ответа, неужели они пропали?"
   Даша быстро села на стул, потемнело в глазах, ослабли ноги... "Рана моя
совсем зажила. Теперь я каждый день  занимаюсь  гимнастикой,  вообще  себя
держу в руках. А также изучаю  английский  и  французский  языки.  Обнимаю
тебя, Даша, если ты меня еще помнишь. И.Телегин".
   Даша подняла рубашку на плечи и прочла письмо во второй раз.
   "Если ты меня еще помнишь"!.. Она вскочила и побежала к Кате в спальню,
распахнула ситцевую занавеску на окне.
   - Катя, читай вслух!..
   Села на постель к испуганной Кате и, не дожидаясь, прочла сама и сейчас
же вскочила, всплеснула руками.
   - Катя, Катя, как это ужасно!
   - Но ведь, слава богу, он жив, Данюша.
   - Я люблю его!.. Господи, что мне делать?.. Я спрашиваю тебя,  -  когда
кончится война?
   Даша схватила открытку и побежала к Николаю Ивановичу. Прочтя письмо, в
отчаянии, она требовала от него самого точного ответа,  -  когда  кончится
война?
   - Матушка ты моя, да ведь этого никто теперь не знает.
   - Что же ты тогда делаешь  в  этом  дурацком  Городском  союзе?  Только
болтаете чепуху с утра до  ночи.  Сейчас  еду  в  Москву,  к  командующему
войсками... Я потребую от него...
   - Что от него потребуешь?.. Ах, Даша, Даша, ждать надо.


   Несколько дней Даша  не  находила  себе  места,  потом  затихла,  будто
потускнела; по вечерам рано уходила в свою комнату,  писала  письма  Ивану
Ильичу, упаковывала, зашивала в холст посылки. Когда Екатерина  Дмитриевна
заговаривала с ней о Телегине, Даша обычно молчала; вечерние прогулки  она
бросила, сидела больше с Катей, шила, читала, - казалось, как можно глубже
нужно было загнать в себя все  чувства,  покрыться  будничной,  неуязвимой
кожей.
   Екатерина Дмитриевна хотя и совсем оправилась за лето, но так же, как и
Даша, точно погасла. Часто сестры говорили о том, что  на  них,  да  и  на
каждого теперь человека, легла, как жернов, тяжесть.  Тяжело  просыпаться,
тяжело ходить, тяжело думать, встречаться с людьми; не дождешься  -  когда
можно лечь в постель, и  ложишься  замученная,  одна  радость  -  заснуть,
забыться. Вот Жилкины вчера позвали гостей на новое  варенье,  а  за  чаем
приносят газету, - в списках убитых - брат Жилкина: погиб на  поле  славы.
Хозяева ушли в дом, гости посидели  на  балконе  в  сумерках  и  разошлись
молча. И так - повсюду. Жить стало дорого. Впереди неясно, уныло.  Варшаву
отдали. Брест-Литовск взорван и пал. Всюду шпионов ловят.
   На реке Химке, в овраге, завелись разбойники.  Целую  неделю  никто  не
ходил в лес, - боялись. Потом стражники выбили их из оврага, двоих  взяли,
третий  ушел,  перекинулся,  говорят,  в  Звенигородский  уезд  -  очищать
усадьбы.


   Утром однажды на площадку близ смоковниковской дачи примчался,  стоя  в
пролетке, извозчик. Было видно, как со всех сторон побежали к  нему  бабы,
кухарки,  ребятишки.  Что-то  случилось.  Кое-кто  из  дачников  вышел  за
калитку. Вытирая руки, протрусила через сад  Матрена.  Извозчик,  красный,
горячий, говорил, стоя в пролетке:
   - ...Вытащили его  из  конторы,  раскачали  -  да  об  мостовую,  да  в
Москву-реку, а на заводе еще пять душ скрывается - немцев... Троих  нашли,
- городовые отбили, а то быть им тем же порядком в речке... А по  всей  по
Лубянской площади шелка, бархата так и летают. Грабеж по  всему  городу...
Народу - тучи...
   Он со всей силой  хлестнул  вожжами  лихацкого  жеребца,  присевшего  в
выгнутых оглоблях - шалишь! - хлестнул еще, и захрапевший, в мыле, жеребец
скачками понес по улице валкую пролетку, завернул к шинку.
   Даша и Николай Иванович были в Москве. Оттуда в сероватую,  раскаленную
солнцем мглу неба поднимался черный столб дыма и стлался тучей. Пожар  был
хорошо виден с деревенской  площади,  где  стояло  кучками  простонародье.
Когда  к  ним  подходили  дачники,  -  разговоры  замолкали:   на   господ
поглядывали не то с усмешкой,  не  то  со  странным  выжиданием.  Появился
плотный человек, без шапки,  в  рваной  рубахе,  и,  подойдя  к  кирпичной
часовенке, закричал:
   - В Москве немцев режут!
   И - только крикнул - заголосила  беременная  баба.  Народ  сдвинулся  к
часовне, побежала туда и Екатерина Дмитриевна. Толпа волновалась, гудела.
   - Варшавский вокзал горит, немцы подожгли.
   - Немцев две тысячи зарезали.
   - Не две, а шесть тысяч, - всех в реку покидали.
   - Начали-то с немцев,  потом  пошли  подряд  чистить.  Кузнецкий  мост,
говорят, разнесли начисто.
   - Так им и надо. Нажрались на нашем поте, сволочи!
   - Разве народ остановишь, - народ остановить нельзя.
   -  В  Петровском  парке,  ей-богу,  не  вру,  -  сестра  сейчас  оттуда
прибежала, в парке, говорят, на одной даче нашли беспроволочный  телеграф,
и  при  нем  двое  шпионов  с  привязанными  бородами  -  убили,  конечно,
голубчиков.
   - По всем бы дачам пойти, вот это дело!
   Затем было видно, как под гору, к  плотине,  где  проходила  московская
дорога, побежали девки с пустыми мешками. Им стали кричать вдогонку.  Они,
оборачиваясь, махали мешками, смеялись. Екатерина  Дмитриевна  спросила  у
благообразного древнего мужика, стоявшего около нее с высоким посохом:
   - Куда это девки побежали?
   - Грабить, милая барыня.
   Наконец в шестом часу на извозчике из города приехали  Даша  и  Николай
Иванович. Оба были возбуждены и, перебивая друг друга,  рассказывали,  что
по всей Москве  народ  собирается  толпами  и  громит  квартиры  немцев  и
немецкие магазины. Несколько домов подожжены. Разграблен магазин  готового
платья  Манделя.  Разбит  склад  беккеровских  роялей  на  Кузнецком,   их
выкидывали из окон второго этажа и  валили  в  костер.  Лубянская  площадь
засыпана медикаментами и битым стеклом. Говорят  -  были  убийства.  После
полудня пошли патрули, начали разгонять народ. Теперь все спокойно.
   - Конечно, это варварство, - говорил Николай Иванович,  от  возбуждения
мигая глазами, - но  мне  нравится  этот  темперамент,  силища  в  народе.
Сегодня разнесли немецкие лавки, а завтра баррикады, черт  возьми,  начнут
строить. Правительство нарочно допустило  этот  погром.  Да,  да,  я  тебя
уверяю, - чтобы выпустить излишек озлобления. Но народ через  такие  штуки
получит вкус к чему-нибудь посерьезнее...
   Этой же ночью у Жилкиных был очищен погреб,  у  Свечниковых  сорвали  с
чердака белье. В шинке до утра горел свет. И спустя еще неделю на  деревне
перешептывались, поглядывали непонятно на гуляющих дачников.
   В начале августа Смоковниковы переехали в город, и Екатерина Дмитриевна
опять стала работать в лазарете. Москва в эту осень была  полна  беженцами
из Польши. На Кузнецком,  Петровке,  Тверской  нельзя  было  протолкаться.
Магазины, кофейни, театры - полны, и  повсюду  было  слышно  новорожденное
словечко; "извиняюсь".
   Вся эта суета, роскошь, переполненные театры и гостиницы, шумные улицы,
залитые электрическим светом,  были  прикрыты  от  всех  опасностей  живой
стеной двенадцатимиллионной армии, сочащейся кровью.
   А военные дела  продолжали  быть  очень  неутешительными.  Повсюду,  на
фронте  и  в  тылу,  говорили  о  злой  воле  Распутина,  об   измене,   о
невозможности далее бороться, если Никола-угодник не выручит чудом.
   И вот, во время уныния и развала, генерал Рузский неожиданно, в  чистом
поле, остановил наступление германских армий.



        24

   В осенние сумерки на  морском  побережье  северо-восточный  ветер  гнул
дугою голые тополя, потрясал рамы в  старом,  стоящем  на  холме,  доме  с
деревянной башней, грохотал крышей так, что казалось,  будто  по  железной
крыше ходит тяжеловесный человек, дул в трубы, под двери, во все щели.
   Из окон дома было видно, как на бурых плантажах  мотались  голые  розы,
как над изрытым свинцовым морем летят рваные тучи. Было холодно и скучно.
   Аркадий Жадов сидел на  ветхом  диванчике,  во  втором  этаже  дома,  в
единственной обитаемой комнате.  Пустой  рукав  его  когда-то  щегольского
френча был засунут за пояс. Лицо с припухшими веками выбрито чисто, пробор
тщательно приглажен, на скулах два двигающихся желвака.
   Прищурив  глаза  от  дыма  папироски,  Жадов  пил  красное  вино,   еще
оставшееся в бочонках в погребе  отцовского  его  дома.  На  другом  конце
диванчика сидела  Елизавета  Киевна,  тоже  пила  вино  и  курила,  кротко
улыбаясь. Жадов приучил ее молчать по целым дням,  -  молчать  и  слушать,
когда он, вытянув бутылок шесть старого каберне, начнет  высказываться.  А
мыслей  у  него  за  войну,  за  голодное  сиденье   в   "Шато   Каберне",
полуразрушенном  доме  на  двух  десятинах  виноградника  -   единственном
достоянии, оставшемся у него после смерти отца, - жестоких мыслей у Жадова
накопилось много.
   Шесть месяцев тому назад в тыловом лазарете, в одну из скверных  ночей,
когда у Жадова была несуществующая, отрезанная рука, он  сказал  Елизавете
Киевне с раздражением, зло и обидно:
   - Чем таращиться на меня всю ночь влюбленными глазами, мешать спать,  -
позвали бы завтра попа, чтобы покончить эту канитель.
   Елизавета  Киевна  побледнела,  потом  кивнула  головой,  -  хорошо.  В
лазарете их обвенчали. В декабре Жадов эвакуировался  в  Москву,  где  ему
сделали вторую операцию, а ранней весной они с Елизаветой Киевной приехали
в Анапу и поселились в "Шато Каберне". Средств к жизни у  Жадова  не  было
никаких,  деньжонки  на  хлеб  добывались  продажей  старого  инвентаря  и
домашней  рухляди.  Зато  вина  было  вволю   -   любительского   каберне,
выдержанного за годы войны.
   Здесь, в пустынном, полуразрушенном доме с башней, засиженной  птицами,
наступило долгое и безнадежное безделье. Разговоры все давно переговорены.
Впереди пусто. За Жадовыми словно захлопнулась дверь наглухо.
   Елизавета Киевна пыталась заполнить  собою  пустоту  мучительно  долгих
дней, но ей удавалось это плохо: в  желании  нравиться  она  была  смешна,
неряшлива и неумела. Жадов дразнил ее этим, и она с отчаянием думала, что,
несмотря на широту мыслей, ужасно чувствительна как женщина. И все  же  ни
за какую другую она не отдала бы  эту  нищую  жизнь,  полную  оскорблений,
засасывающей скуки, преклонения перед мужем и  редких  минут  сумасшедшего
восторга.
   В последнее время, когда засвистала осень по  голому  побережью,  Жадов
стал  особенно  раздражителен:  не  пошевелись,  -  сейчас   же   у   него
вздергивалась губа над злыми зубами, и сквозь зубы, отчетливо рубя  слова,
он  говорил  ужасные  вещи.  Елизавета  Киевна  иногда  только   внутренне
содрогалась, тело ее покрывалось гусиной кожей от оскорблений. И все же по
целым часам, не сводя глаз с  красивого,  осунувшегося  лица  Жадова,  она
слушала его бред.
   Он посылал ее за вином в сводчатый кирпичный погреб, где бегали большие
пауки. Там, присев у бочки, глядя, как в глиняный  кувшин  бежит  багровая
струйка каберне,  Елизавета  Киевна  давала  волю  мыслям.  С  упоительной
горечью она думала, что Аркадий когда-нибудь убьет ее здесь, в погребе,  и
закопает под бочкой.  Пройдет  много  зимних  ночей.  Он  зажжет  свечу  и
спустится сюда к паукам. Сядет перед бочкой и, глядя вот так же на струйку
вина, вдруг позовет: "Лиза..." И только побегут  пауки  по  стенам.  И  он
зарыдает в первый раз в жизни от одиночества, от  смертельной  тоски.  Так
мечтая, Елизавета Киевна искупала все обиды, - в конце-то концов не он,  а
она возьмет верх.
   Ветер усиливался. Дрожали стекла от его порывов. На башне заревел дикий
голос и пошел реветь, видимо, на всю ночь. Ни одной звезды  не  зажигалось
над морем.
   Елизавета Киевна уже три раза спускалась в  погреб,  наполняла  кувшин.
Жадов продолжал сидеть неподвижно и молча. Надо было ждать сегодня в  ночь
особенных разговоров.
   - Картошка хотя бы есть у нас? - неожиданно и Громко проговорил  Жадов.
- Ты, кажется, могла бы заметить, что я не ел со вчерашнего дня.
   Елизавета Киевна обмерла. Картошка, картошка... С  утра  она  так  была
занята своими мыслями, отношением к ней Аркадия, что не подумала об ужине.
Она рванулась с диванчика.
   - Сядь, неряха, - ледяным голосом сказал Жадов, - я и  без  тебя  знаю,
что картошки у нас нет. Должен тебе сообщить, что ты в жизни ни на что  не
способна, кроме как думать всевозможную чепуху.
   - Я сбегаю  к  соседям,  можно  обменять  на  вино  несколько  хлеба  и
картошки.
   -  Ты  это  сделаешь,  когда  я  кончу  говорить.  Сядь.  Сегодня  мною
окончательно решен вопрос о допустимости преступления.  (При  этих  словах
Елизавета Киевна запахнула шаль, ушла  в  угол  дивана).  С  детства  меня
занимал этот вопрос.  Женщины,  с  которыми  я  встречался,  считали  меня
преступником и с особенной жадностью отдавались мне. Но идея  преступности
мною разрешена только в истекшие сутки.
   Он потянулся за стаканом, жадно выпил вино, закурил папиросу.
   - Я сижу в окопах, в трехстах шагах от неприятеля. Почему я не  вылезаю
через бруствер, не иду в неприятельскую траншею, не убиваю там,  кого  мне
нужно, не граблю деньги, одеяла, кофе и табак? Если бы я был уверен, что в
меня не станут стрелять или станут, но не попадут,  -  то,  разумеется,  я
пошел бы, убил и ограбил. И  мой  портрет,  как  героя,  напечатали  бы  в
газетах. Кажется - ясно, логично. Теперь, если я сижу не в траншеях,  а  в
шести верстах от Анапы, в "Шато Каберне", то почему не иду ночью в  город,
не взламываю ювелирный магазин Муравейчика, не беру себе камни и золото, а
если подвертывается сам Муравейчик, то и его с удовольствием - клинком вот
сюда. - Он твердо показал пальцем на  то  место,  где  начинается  шея.  -
Почему я этого до сих пор не делаю? Тоже только потому, что боюсь.  Арест,
суд, казнь. Кажется, я логично говорю? Вопрос  об  убийстве  и  ограблении
врага решен  государственной  властью,  то  есть  высочайше  установленной
моралью, то есть сводом уголовных и гражданских законов,  в  положительном
смысле. Стало быть, вопрос сводится  к  моему  личному  ощущению,  кого  я
считаю своим врагом.
   - Там - враг государства, а здесь  только  твой  враг,  -  едва  слышно
проговорила Елизавета Киевна.
   - Поздравляю, вы мне еще о социализме что-нибудь  расскажите.  Чушь!  В
основе морали положено право личности, а  не  коллектив.  Я  утверждаю,  -
мобилизация блестяще удалась во всех  странах  и  война  идет  третий  год
полным ходом, сколько бы там ни протестовал папа римский, - только потому,
что мы все, каждая личность, выросли из детских пеленок. Мы хотим, а  если
прямо и не хотим, то ничего не имеем против убийства и грабежа. Убийство и
грабеж организованы государс