нула  цепочка,
дверь приоткрылась, и высунулось рябенькое лицо горничной.
   - Здесь проживает Дарья Дмитриевна  Булавина?  -  кашлянув,  проговорил
Телегин.
   -  Дома,  дома,  пожалуйте,  -  ласково,  нараспев  ответила  рябенькая
девушка, - и барыня и барышня дома.
   Иван Ильич, как во  сне,  прошел  через  сени-галерейку  со  стеклянной
стеной, где стояли корзины и  пахло  шубами.  Горничная  отворила  направо
вторую дверь, обитую черной клеенкой, - в  полутемной  маленькой  прихожей
висели женские пальто, перед зеркалом лежали перчатки, косынка  с  красным
крестом и пуховый платок. Знакомый, едва заметный запах изумительных духов
исходил от всех этих невинных вещей.
   Горничная, не  спросив  имени  гостя,  пошла  докладывать.  Иван  Ильич
коснулся пальцами пухового платка и  вдруг  почувствовал,  что  связи  нет
между этой чистой, прелестной жизнью и  им,  вылезшим  из  кровавой  каши.
"Барышня, вас спрашивают", - услышал он в глубине  дома  голос  горничной.
Иван Ильич закрыл  глаза,  -  сей.  час  раздастся  гром  небесный,  -  и,
затрепетав с ног до головы, услышал голос быстрый и ясный:
   - Спрашивают меня? Кто?
   По комнатам зазвучали шаги. Они летели из бездны двух лет  ожидания.  В
дверях прихожей из света окон появилась Даша. Легкие волосы ее золотились.
Она казалась выше ростом и тоньше. На ней была вязаная  кофточка  и  синяя
юбка.
   - Вы ко мне?
   Даша запнулась, ее лицо задрожало, брови взлетели, рот приоткрылся,  но
сейчас же тень мгновенного  испуга  сошла  с  лица,  и  глаза  засветились
изумлением и радостью.
   - Это вы? - чуть слышно проговорила она, закинув  локоть,  стремительно
обхватила шею Ивана Ильича и нежно-дрожащими губами поцеловала его.  Потом
отстранилась:
   - Иван Ильич, идите сюда. - И Даша побежала в гостиную, села  в  кресло
и, пригнувшись к коленям, закрыла лицо руками.
   - Ну, глупо, глупо, конечно... - прошептала она, изо всей силы  вытирая
глаза. Иван Ильич стоял  перед  ней.  Вдруг  Даша,  схватившись  за  ручки
кресел, подняла голову:
   - Иван Ильич, вы бежали?
   - Убежал.
   - Господи, ну?
   - Ну, вот и... прямо сюда.
   Он сел напротив в кресло, изо всей силы прижимая к себе фуражку.
   - Как же это произошло? - с запинкой спросила Даша.
   - В общем - обыкновенно.
   - Было опасно?
   - Да... То есть - не особенно.
   Так они сказали друг другу еще какие-то слова. Понемногу  обоих  начала
опутывать застенчивость; Даша опустила глаза:
   - Сюда, в Москву, давно приехали?
   - Только чти с вокзала.
   - Я сейчас скажу кофе...
   - Нет, не беспокойтесь... Я сейчас в гостиницу.
   Тогда Даша чуть слышно спросила:
   - Вечером приедете?
   Поджав губы, Иван Ильич кивнул. Ему нечем было дышать.
   Он поднялся.
   - Значит, я поеду. Вечером приеду.
   Даша протянула ему руку. Он взял ее нежную и сильную руку, и  от  этого
прикосновения стало горячо, кровь хлынула в лицо. Он стиснул ее  пальцы  и
пошел в прихожую, но в дверях оглянулся. Даша  стояла  спиной  к  свету  и
глядела исподлобья.
   - Часов в семь можно прийти, Дарья Дмитриевна?
   Она кивнула. Иван Ильич выскочил на крыльцо и сказал лихачу:
   - В гостиницу, в хорошую, в самую лучшую!
   Сидя, откинувшись, в пролетке, засунув руки в рукава шинели, он  широко
улыбался. Какие-то голубоватые тени - людей, деревьев, экипажей  -  летели
перед глазами. Студеный, пахнувший русским городом ветерок  холодил  лицо.
Иван Ильич поднес к носу ладонь, еще горевшую от Дашиного прикосновения, и
засмеялся: "Колдовство!"
   В это время Даша, проводив Ивана Ильича, стояла у окна  в  гостиной.  В
голове  звенело,  никакими  силами  нельзя  было  собраться  с   духом   -
сообразить, - что же случилось? Она крепко  зажмурилась  и  вдруг  ахнула,
побежала в спальню к сестре.
   Екатерина Дмитриевна сидела у окна, шила и думала. Услышав Дашины шаги,
она спросила, не поднимая головы:
   - Даша, кто был у тебя?
   Катя вгляделась, лицо ее дрогнуло.
   - Он... Не понимаешь, что ли... Он... Иван Ильич.
   Катя опустила шитье и медленно всплеснула руками.
   - Катя, ты пойми, я даже и не рада, мне только страшно,  -  проговорила
Даша глухим голосом.



        31

   Когда наступили сумерки, Даша начала  вздрагивать  от  каждого  шороха,
бежала в гостиную и прислушивалась... Несколько  раз  раскрывала  какую-то
книжку - все на одной и той же странице: "Маруся любила  шоколад,  который
муж привозил ей от Крафта..." В морозных сумерках, напротив  в  доме,  где
жила актриса Чародеева, вспыхнули два окна,  -  там  горничная  в  чепчике
накрывала на стол; появилась худая, как скелет, Чародеева в  накинутой  на
плечи бархатной шубке, села к столу и зевнула, -  должно  быть,  спала  на
диване; налила  себе  супу  и  вдруг  задумалась,  уставилась  стеклянными
глазами на вазочку с увядшей розой. "Маруся любила шоколад", - сквозь зубы
повторила Даша. Вдруг позвонили. У Даши кровь отлила  от  сердца.  Но  это
принесли вечернюю газету. "Не придет", - подумала Даша и пошла в столовую,
где горела одна лампочка над белой скатертью и тикали часы. Было без  пяти
семь. Даша села у стола: "Вот так с каждой секундой уходит жизнь..."
   В парадной опять позвонили. Задохнувшись, Даша вскочила  и  выбежала  в
прихожую... Пришел сторож из лазарета, принес пакет с бумагами. Иван Ильич
не придет, конечно, и прав: ждала два года, а дождалась - слова  не  нашла
сказать.
   Даша вытащила платочек и стала кусать его с уголка.  Чувствовала  ведь,
знала, что именно так это и случится. Два года  любила  своего  какого-то,
выдуманного, а пришел живой человек... и ока растерялась.
   "Ужасно, ужасно", - думала Даша. Она  не  заметила,  как  приотворилась
дверь и появилась рябенькая Лиза.
   - Барышня, к вам пришли.
   Даша глубоко вздохнула, легко, точно не касаясь пола, пошла в столовую.
Катя увидела Дашу первая и улыбнулась ей. Иван  Ильич  вскочил,  мигнул  и
выпрямился.
   Одет он был в новую суконную рубаху, с  новеньким,  через  одно  плечо,
снаряжением, чисто выбрит и подстрижен. Теперь особенно было заметно,  как
он высок ростом, подтянут и широк в плечах. Конечно, это был совсем  новый
человек. Взгляд светлых глаз его тверд, по сторонам прямого, чистого рта -
две морщины, две черточки... У Даши забилось сердце, она поняла, что это -
след смерти, ужаса и страдания. Его рука была сильна и холодна.
   Даша взяла стул и села рядом с Телегиным. Он положил руки на  скатерть,
стиснул их и, поглядывая на Дашу, быстро, мельком,  начал  рассказывать  о
плене и о побеге из плена... Даша, сидя совсем близко, глядела ему в лицо,
рот ее приоткрылся.
   Рассказывая, Иван Ильич чувствовал, как голос его звучит, точно  чужой,
издалека, а сам он весь потрясен и взволнован. И рядом, касаясь его колена
платьем,  сидит  не  выразимое  никакими  словами  существо   -   девушка,
непонятная совершенно, и пахнет от нее чем-то теплым, кружащим голову.
   Иван Ильич рассказывал весь вечер. Даша переспрашивала, перебивала его,
всплескивала руками, оглядывалась на сестру:
   - Катюша, понимаешь, - приговорили к расстрелу!
   Когда Телегин описывал борьбу за автомобиль, секундочку, отделявшую  от
смерти, рванувшуюся машину и ветер, кинувшийся в лицо, - свобода, жизнь! -
Даша страшно побледнела, схватила его за руку:
   - Мы вас никуда больше не отпустим!
   Телегин засмеялся:
   - Призовут опять, ничего не  поделаешь.  Я  только  надеюсь,  что  меня
отчислят куда-нибудь на военный завод.
   Он  осторожно  сжал  ее  руку.  Даша  стала  смотреть  ему   в   глаза,
вглядывалась внимательно, на щеки ее взошел легкий румянец, она освободила
руку...
   - Почему вы не курите? Я вам принесу спички.
   Она  быстро  вышла  и  сейчас  же  вернулась   с   коробочкой   спичек,
остановилась перед Иваном Ильичом и начала чиркать  спички,  держа  их  за
самый кончик, они ломались - ну уж и спички наша Лиза покупает! -  наконец
спичка зажглась. Даша осторожно поднесла к папиросе Ивана  Ильича  огонек,
осветивший ее подбородок. Телегин закурил, жмурясь. Он не знал, что  можно
испытать такое счастье, закуривая папиросу.
   Катя все это время молча следила за Дашей и Телегиным. Она  была  рада,
очень рада за Дашу, и все же ей было очень грустно. Из памяти  не  выходил
не забытый, как она надеялась, совсем не забытый Вадим Петрович Рощин:  он
так же сидел с ними за столом, и так же однажды она принесла ему спичек  и
сама зажгла, не сломав ни одной.
   В полночь  Телегин  ушел.  Даша,  обняв,  крепко  поцеловала  сестру  и
заперлась у себя. Лежа в постели, закинув руки за голову, она думала,  что
вот вынырнула наконец из тоскливого безвременья, кругом еще дико, и пусто,
и жутковато, но все - синее, но это счастье.



        32

   На пятый день приезда Иван Ильич получил из Петрограда казенный пакет с
назначением немедленно Явиться на Балтийский завод.
   Радость по поводу этого, остаток дня, проведенный с Дашей  в  суете  по
городу, торопливое прощание на Николаевском вокзале,  затем  купе  второго
класса с сухим теплом и пощелкивающим отоплением, и неожиданно найденный в
кармане пакетик, перевязанный ленточкой, и в нем  два  яблока,  шоколад  и
пирожки, - все это было, как во сне.  Иван  Ильич  расстегнул  пуговки  на
воротнике суконной рубахи, вытянул ноги и,  не  в  силах  согнать  с  лица
глупейшей улыбки,  глядел  на  соседа  напротив  -  неизвестного  строгого
старичка в очках.
   - Из Москвы изволите ехать? - спросил старичок.
   - Да, из Москвы. - Боже, какое это  было  чудесное,  любовное  слово  -
Москва!.. Переулки, залитые осенним  солнцем,  сухие  листья  под  ногами,
легкая, тонкая Даша, идущая по этим листьям, ее умный, ясный голос, - слов
он не помнил никаких,  -  и  постоянный  запах  теплых  цветов,  когда  он
наклонялся к ней или целовал ее руку.
   - Содом, содомский город,  -  сказал  старичок.  -  Три  дня  прожил  в
Москве... Насмотрелся... - Он раздвинул ноги, обутые в  сапоги  и  высокие
калоши, и плюнул. - На  улицы  выйдешь:  люди  -  туда-сюда,  туда-сюда...
Ночью: свет, шум, вывески,  вертится,  крутится...  Народ  валом  валит...
Бессмыслица!!! Да, это Москва... Отсюда  земля  пошла...  А  вижу  я,  что
бесовская, бессмысленная беготня. Вы, молодой человек, в сражениях бывали,
ранены?.. Это я сразу вижу... Скажите мне, старику, - неужели за эту суету
окаянную у нас там кровь  льется?  Где  отечество?  Где  вера?  Где  царь?
Укажите мне. Я вот за нитками сейчас в Петроград еду... Да провались  они,
эти нитки!.. Тьфу!.. С чем я в Тюмень вернусь, что привезу - нитки?.. Нет,
я не нитки привезу, а приеду, скажу: люди, пропали мы все,  -  вот  что  я
привезу... Попомните мое слово, молодой  человек,  -  поплатимся,  за  все
поплатимся... За эту бессмыслицу отвечать придется... - Старичок, опираясь
о колени, поднялся и опустил шторку на окне, за которым в  темноте  летели
паровозные искры огненными линиями. - Бога забыли, и бог нас забыл...  Вот
что я вам скажу... Будет расплата, ох, будет расплата жестокая...
   - Что же вы думаете: немцы нас, что ли, завоюют? - спросил Иван Ильич.
   - Кто их знает. Кого господь  пошлет  карателем  -  от  того  и  примем
муку... У меня, скажем, в лавке молодцы начали безобразничать... Потерплю,
потерплю, да ведь одному - по затылку, другого -  взашей,  третьего  -  за
порог... А Россия - не моя лавочка, эва какое хозяйство. Господь милосерд,
но когда люди к нему дорогу забыли, - надо дорогу расчистить или  нет,  а?
Вот про что я говорю... Бог от мира отошел... Страшнее этого  быть  ничего
не может...
   Старичок сложил руки на животе,  закрыл  глаза  и,  строго  поблескивая
очками, потряхивался в углу серой койки. Иван Ильич вышел из купе и стал в
проходе у окна, почти касаясь стекла лицом.
   Сквозь щелку проникал свежий,  острый  воздух.  За  окном,  в  темноте,
летели, перекрещивались, припадали к  земле  огненные  линии.  Проносилось
иногда серое облако дыма. Постукивали послушно колеса вагонов.  Вот  завыл
протяжно паровоз, заворачивая, осветил огнем из топки черные конусы  елей,
- они выступили из темноты и пропали. Простучала стрелка, мягко колыхнулся
вагон, мелькнул зеленый щиток фонаря, и снова  огненным  дождем  понеслись
вдоль окна длинные линии.
   Глядя на них, Иван Ильич с внезапной потрясающей радостью  почувствовал
во всю силу все, что случилось с ним за эти пять  дней.  Если  бы  он  мог
рассказать кому-нибудь это свое чувство, - его бы  сочли  сумасшедшим.  Но
для  него  не  было  в  этом  ничего  ни  странного,  ни  безумного:   все
необыкновенно ясно.
   Он чувствовал: в  ночной  темноте  живут,  мучаются,  умирают  миллионы
миллионов людей. Но они живы лишь условно, и все, что происходит на земле,
- условно, почти кажущееся. Настолько почти кажущееся, что,  если  бы  он,
Иван Ильич, сделал еще одно усилие, все бы изменилось, стало иным.  И  вот
среди этого кажущегося существует живая сердцевина: это его, Ивана Ильича,
пригнувшаяся к окну фигура. Это - возлюбленное существо. Оно вышло из мира
теней и в огненном дожде мчится над темным миром.
   Это необыкновенное чувство любви к себе продолжалось несколько  секунд.
Он вошел в купе, влез на верхнюю  койку,  поглядел,  раздеваясь,  на  свои
большие руки и в первый раз в жизни подумал, что они красивы.  Он  закинул
их за голову, закрыл глаза и сейчас  же  увидел  Дашу.  Она  взволнованно,
влюбленно глядела ему  в  глаза.  (Это  было  сегодня,  в  столовой.  Даша
заворачивала пирожки. Иван Ильич, обогнув стол, подошел к ней и  поцеловал
ее в теплое плечо, она быстро обернулась, он  спросил:  "Даша,  вы  будете
моей женой?" Она только взглянула.)
   Сейчас, на койке, видя Дашино лицо и не насыщаясь этим  видением,  Иван
Ильич, также в первый раз в жизни, почувствовал ликование, восторг оттого,
что Даша любит его - того, у кого большие и красивые руки.


   По приезде в Петербург Иван Ильич в тот же день  явился  на  Балтийский
завод и был зачислен в мастерские, в ночную смену.
   На заводе многое изменилось за эти три года: рабочих увеличилось втрое,
часть была молодые, часть - переведенные с Урала или из западных  городов,
часть взята из действующей армии. Рабочие  читали  газеты,  ругали  войну,
царя, царицу, Распутина и генералов, были злы и  все  уверены,  что  после
войны "грянет революция".
   В особенности злы были все на то,  что  в  городских  пекарнях  в  хлеб
начали примешивать труху, и на то, что на рынках по нескольку дней  иногда
не бывало мяса, а бывало - так вонючее; картошку привозили мерзлую,  сахар
- с  грязью,  и  к  тому  же  -  продукты  все  вздорожали,  а  лавочники,
скоробогачи и спекулянты, нажившиеся на поставках, платили в это время  по
пятьдесят рублей за коробку конфет, по  сотне  за  бутылку  шампанского  и
слышать не хотели замиряться с немцем.
   Иван Ильич получил для устройства личных дел трехдневный отпуск  и  все
это время бегал по городу  в  поисках  квартиры.  Он  пересмотрел  десятки
домов, - ему ничто не нравилось. Но в последний день неожиданно  он  нашел
именно то, что представилось ему тогда в вагоне: пять небольших  комнат  с
чисто вымытыми  окнами,  обращенными  на  закат.  Квартира  эта,  в  конце
Каменноостровского, была дороговата для Ивана Ильича, но он ее  сейчас  же
снял и написал об этом Даше.
   На четвертую ночь он поехал на завод. На черном от угольной грязи дворе
горели на высоких столбах фонари. Дым из труб сыростью и ветром сбивало  к
земле, желтоватой и душной гарью был насыщен воздух.  Сквозь  полукруглые,
огромные и пыльные окна  заводских  корпусов  было  видно,  как  крутились
бесчисленные  шкивы  и  ремни  трансмиссий,  двигались  чугунные   станины
станков, сверля, стругая, обтачивая сталь и бронзу. Вертелись вертикальные
диски штамповальных машин. В вышине  бегали,  улетали  в  темноту  каретки
подъемных кранов. Розовым и белым  светом  пылали  горны.  Потрясая  землю
ударами, ходила гигантская крестовина  парового  молота.  Из  низких  труб
вырывались в темноту  серого  неба  столбы  пламени.  Человеческие  фигуры
двигались среди этого скрежета, грохота станков...
   Иван Ильич вошел в мастерскую, где работали прессы, формуя  шрапнельные
стаканы. Инженер  Струков,  старый  знакомый,  повел  его  по  мастерской,
объясняя некоторые неизвестные Телегину особенности работы. Затем вошел  с
ним в дощатую конторку в углу мастерской, где  показал  книги,  ведомости,
передал ключи и, надевая пальто, сказал:
   - Мастерская  дает  двадцать  три  процента  брака,  этой  цифры  вы  и
держитесь.
   В его словах и в том, как он сдавал мастерскую, Иван Ильич почувствовал
равнодушие к делу, а Струков, каким  он  его  знал  раньше,  был  отличный
инженер и горячий человек. Это его огорчило, он спросил:
   - Понизить процент брака, вы думаете, невозможно?
   Струков, зевая, помотал головой, надвинул глубоко на  нечесаную  голову
фуражку и вернулся с Иваном Ильичом к станкам.
   - Плюньте, батюшка. Не все ли вам равно, - ну, на двадцать три процента
убьем меньше немцев на фронте. К тому же ничего сделать нельзя,  -  станки
износились, ну их к черту!
   Он остановился около пресса. Старый  коротконогий  рабочий,  в  кожаном
фартуке,  наставил  под  штамп  раскаленную  болванку,  рама   опустилась,
стержень штампа вошел, как в масло, в розовую сталь, выпыхнуло пламя, рама
поднялась, и на земляной пол упал шрапнельный стакан. И сейчас же старичок
поднес новую болванку, Другой, молодой высокий рабочий, с черными усиками,
возился у горна. Струков, обращаясь к старичку, сказал:
   - Что, Рублев, стаканчики-то с брачком?
   Старичок усмехнулся, мотнул в сторону редкой бородкой и  хитро  щелками
глаз покосился на Телегина.
   - Это верно, что с брачком. Видите, как она работает? - Он положил руку
на зеленый от жира столбик, по которому скользила рама  пресса.  -  В  ней
дрожь обозначается. Эту бы чертовину выкинуть давно пора.
   Молодой рабочий у горна, сын Ивана Рублева, Васька, засмеялся:
   - Много бы надо отсюда повыкидать. Заржавела машина.
   - Ну, ты, Василий, полегче, - сказал Струков весело.
   - Вот то-то, что легче. - Васька тряхнул  кудрявой  головой,  и  худое,
слегка скуластое  лицо  его,  с  черными  усиками  и  злыми,  пристальными
глазами, осклабилось недобро и самоуверенно.
   - Лучшие рабочие в мастерской, - отходя, негромко сказал Струков  Ивану
Ильичу. - Прощайте. Сегодня  еду  в  "Красные  бубенцы".  Никогда  там  не
бывали? Замечательный кабачок, и вино дают.


   Телегин с любопытством начал приглядываться к отцу и сыну Рублевым. Его
поразил тогда в разговоре почти условный язык слов,  усмешек  и  взглядов,
каким обменялся с ними Струков, и то, как  они  втроем  словно  испытывали
Телегина: наш он или враг? По особенной легкости, с  какою  в  последующие
дни Рублевы вступали с ним в беседу, он понял, что он - "наш".
   Это "наш" относилось, пожалуй, даже и не к политическим взглядам  Ивана
Ильича, которые были у него непродуманными и неопределенными, а  скорее  к
тому ощущению доверия, какое испытывал всякий в его присутствии: он ничего
особенного не говорил и не делал, но было ясно, что это  честный  человек,
добрый человек, насквозь ясный, свой.
   В ночные дежурства Иван Ильич часто, подходя к  Рублевым,  слушал,  как
отец и сын заводили споры.
   Васька Рублев был начитан и только и  мог  говорить,  что  о  классовой
борьбе и о диктатуре пролетариата, причем выражался книжно  и  лихо.  Иван
Рублев был старообрядец, хитрый, совсем  не  богобоязненный  старичок.  Он
говаривал:
   - У нас, в пермских лесах, по скитам, в книгах  все  прописано:  и  эта
самая война, и как от войны будет разорение - вся земля наша разорится,  и
сколько останется народу, а народу останется самая малость... И как выйдет
из лесов, из одного скита, человек и  станет  землей  править,  и  править
будет страшным божьим словом.
   - Мистика, - говорил Васька.
   - Ах ты подлец, невежа, слов нахватался... Социалистом  се