с вас не возьму, вот что. Не для этого  я  сюда  пришел.
Заплатите только в сельсовете писарю за документы.
   Со всех сторон заманчивым показалось предложение этого человека,  но  и
страшно было: а вдруг он - какой-нибудь перевертень... Месяца полтора тому
назад, когда село еще было под атаманом Мамонтовым, так же пришел один,  в
калошах на босу ногу, - зарос бородой от самых глаз. Подошел к хате,  где,
сумерничая, сидел народ, постоял, покуда к  нему  привыкли,  и  сел  около
старого деда Акима. Думал, должно быть, что ему дадут покурить, но ему  не
дали. Он нога на ногу закинул и деду - секретно  на  ухо:  "Узнаешь  меня,
старый солдат?" - "Никак нет". Тот еще секретнее: "Так узнай - я император
Николай Второй, в Екатеринбурге не меня казнили, я хожу  по  земле  тайно,
покуда не придет время открыться..." Дед Аким был туговат на ухо,  не  все
разобрал, да и зашумел. Народ не  дурак,  -  сейчас  же  этого  императора
поволокли на  плотину  топить,  -  только  тем  и  жив  остался,  что  все
вскрикивал: "Что вы, что вы, братцы, я же пошутил..."
   - На юродивого ты не похож, да и нет их  теперь,  -  сказала  Надеждина
мать и расстегнула бекешу, так стало  ей  жарко.  -  Почему  ты  денег  не
берешь? Какие у тебя мысли? Как тебе поверить?
   - Я соль люблю. От каждого двора, где буду венчать и  крестить,  дадите
мне по щепотке соли. - Кузьма Кузьмич положил ложку и обернулся к вдове: -
Давай самовар! Вот видите - и указал делегаткам на Анну, худую,  с  темным
опущенным лицом, плоскогрудую, в заплатанной подоткнутой  юбке,  -  она  в
меня поверила, за мной куда хочешь пойдет. А вы, сытые, гладкие, все ищете
- где в человеке гадость, ищете в человеке мошенника. Кулачихи вы,  скучно
мне с вами, рассержусь, чуть  зорька,  уйду  -  искать  веселья  в  другое
место...
   Анна поставила на стол самовар, и делегатки увидели, что она улыбается,
испитое некрасивое лицо ее было счастливое. Надеждина мать, как  соколиха,
полоснула ее глазами:
   - Ладно! - И протянула жесткую ладонь Кузьме Кузьмичу.  -  Не  сердись,
далеко ходить тебе нечего, все здесь найдешь...


   С утра Кузьма Кузьмич влез на колокольню и ударил в большой колокол,  -
покатился медный гул по селу,  к  окошкам  прильнули  старики  и  старухи.
Ударил во второй и третий раз, подхватил  веревки  от  малых  колоколов  и
начал вызванивать мелко, дробно и опять -  бум!  -  в  трехсотпудовый.  Не
успеешь поднести персты ко лбу, - трени-брени! - так и чешет расстрига-поп
плясовую.
   Кое-кто из почтенных селян вышел за  ворота,  неодобрительно  глядя  на
колокольню.
   - Озорничает поп...
   - Стащить его оттуда за волосья, да и отправить...
   - Куда отправишь-то, он тебя сам отправит...
   - А складно у него выходит, однако... Что ж, девки рады, бабенки  рады,
пускай народ потешит.
   Все село - званые и незваные - готовились гулять. День был мглистый, на
траве лежал иней, пахло печеным хлебом, паленой свининой.  На  ином  дворе
начиналась беготня, птичий крик, через ворота  взлетали  гуси,  куры...  В
одной хате томился на лавке в красном углу одетый, побритый жених, не  ел,
не курил. В другой обряжали невесту. Старухи, почуявшие, что в таких делах
теперь без них не обойтись, - учили ее прилично выть.

   Не уточка в берегах закрякала,
   Красная девица в тереме заплакала...

   - запевала бабушка мертвячьим голосом, и другая подхватывала, горемычно
уронив на ладонь морщинистую щеку:

   Ты прости, прости, красное солнышко.
   Желанный кормилец-батюшка
   И родительница-матушка,
   Обвенчали меня, продали,
   Продали меня, пропили
   На чужую дальнюю сторонушку...

   Но невесты ни одна не захотели выть, даже досадовали:
   - Это в ваши времена, бабушка, пропивали на чужую сторону, у  нас  одна
сторона - советская...
   Повсюду варили и пекли, бегали с ведрами и вениками.  Из  хаты  в  хату
ходили сваты, от которых  уже  крепко  пахло  вином.  На  церковном  дворе
собиралась молодежь, два гармониста перебирали лады...
   В это же время приехал  с  почты  председатель  сельсовета,  инвалид  и
кавалер  четырех  "Георгиев",  Степан  Петрович  Недоешькаши.  Не  обращая
внимания на колокольный звон, будто его и не  слышит,  он  отпер  дверь  в
сельсовете, зашел туда и через некоторое время вышел на крыльцо с молотком
и листом бумаги; четырьмя гвоздями прибил лист к двери, вынул  из  кармана
завернутую в обрывок газеты печать, подышал на  нее  и  приложил  к  своей
подписи. На листке стояло:
   "Граждане села Спасского, по случаю произошедшей в  Германии  революции
назначаю собрание-митинг сегодня в одиннадцать часов".
   Народ  повалил  к  сельсовету.  Кузьма  Кузьмич,  увидев  сверху,   что
церковная  площадь  опустела,  перестал  звонить  и  слез  с   колокольни.
Церковный староста, Надеждин отец, в синем кафтане с  галуном,  хлопнув  с
досадой крышкой свечного ящика, сказал:
   - Этот сукин сын, Степка Недоешькаши,  летось  неделю  за  мной  ходил,
просил двести целковых - избу тесом крыть. Мстит, одноногий  черт!  Сорвал
свадьбу.
   - А что случилось?
   - Да где-то еще революция, в Германии, что  ли...  Митинг  согнал,  без
политики ему минуты не терпится! А уж дурак-то, господи!
   На крыльце сельсовета Степан  Петрович,  работая  в  воздухе  кулаками,
стуча по доскам деревяшкой, говорил народу. Лицо у него было плотное,  рот
раззявистый, усы как шипы.
   -  Международное  положение  складывается  благоприятно  для  Советской
власти! - кричал он, когда Кузьма Кузьмич протискивался поближе к крыльцу.
- Германьцы протягивают нам свою трудящуюся  руку.  Это  означает  большую
помощь нашей революции, товарищи. Германьцев я видал,  в  Германии  бывал.
Одно скажу: скупо живут, каждый кусок у  них  на  счету,  но  живут  лучше
нашего. Над этим фактом надо призадуматься, товарищи. В  таком  селе  вот,
как наше, у них - водопровод, канализация с выбросом  дерьма  на  огороды,
телефон,  проведен  газ  в  каждую  квартиру,  парикмахерская,  пивная   с
бильярдом... О школах я и не говорю, о поголовной грамотности не говорю...
Велосипед в каждом хозяйстве, граммофон...
   По толпе пошел гул, кто-то хлопнул в ладоши, и тогда все похлопали.
   - Мне оторвало  нижнюю  конечность  германьским  снарядом  в  Восточной
Пруссии. Но я, в данный момент, становлюсь выше личных отношений...
   - Понятнее говори! - отчаянно крикнул юношеский голос.
   - В этом моем жалком увечье я  виню  не  германьский  народ,  -  не  он
виноват, а виноват  международный  империализм...  Вот  кому  нужно  горло
перервать со всей решимостью... Мы,  русские,  это  поняли  раньше,  но  и
германьцы это наконец поняли...  И  мы,  товарищи,  на  настоящем  митинге
бросаем лозунг обоим народам: да здравствует мировая революция...
   - Ура! - закричал молодой голос, и собрание опять захлопало.
   - Перехожу к местным делам... В школе у нас крыша течет, как решето, об
этом было постановление. Я спрашиваю  -  деньги  собраны,  тес  для  крыши
куплен? Нет. А на гулянку у вас деньги есть. На попа у вас деньги нашлись.
От трезвону на десять верст кругом скучно... Ради  этих  фактов,  что  ли,
германьцы   протягивают   нам   трудящуюся   руку?    Предлагаю    вынести
постановление: покуда не будет произведен сбор на ремонт школы, на  оплату
труда учительницы, также на тетради и карандаши, до покрытия общей  суммы:
четырех тысяч девятисот семи рублей семи копеек, -  свадьбы  не  играть  и
трезвона не производить.
   Речь председателя произвела впечатление, - главное, что  стало  стыдно.
После него выступило несколько ораторов, и все они  повторили  его  слова,
добавив только, что раз уж свадьбы залажены, - канителиться нет расчета, и
деньги надо собрать немедля, но не  по  общей  разверстке,  а  пускай  эти
шестнадцать богатых дворов, где играют свадьбы, и заплатят. На  том  общее
собрание и вынесло резолюцию.


   Невесты подняли такой крик, узнав  о  резолюции,  наговорили  родителям
таких слов, - отцы отмуслили денежки и внесли в сельсовет. Степан Петрович
выдал расписки и сказал только: "Качайте".
   Было уже под вечер, когда повели невест в церковь. Народ так  и  ахнул:
чего только на них не было наверчено! Шубы с меховыми воротниками, фаты  с
серебряной, с золотой  бахромой,  ботинки  на  двухвершковых  каблуках,  -
невесты шли, как на цыпочках. А когда в притворе они разделись, - батюшки!
что за наряды, что за невиданные платья! Разных цветов, в заду узкие, чуть
не лопаются, внизу - букетом, шеи голые, а у Надьки Власовой и руки  голые
до подмышек.
   "Глядите, глядите, да неужто это Ольга  Голохвастова?",  "На  Стешку-то
взгляните!", "Откуда это у них?", "Известно, - она  с  отцом  пять  раз  в
Новочеркасск на  волах  муку,  сало  возила...  У  новочеркасских  барынек
наменяно..."
   Некоторые бывалые люди говорили так:
   "Видал я губернаторские балы, - ну - куда!"
   "Что балы... Трехсотлетие Романовых  было  в  Новочеркасске,  в  соборе
собрались барыни, - из  карет  вылезали,  по  сукну  шли,  но  до  этих  -
далеко..."
   Кузьма  Кузьмич  вышел  без  ризы,  в  одном  стихаре  и  в  засаленной
камилавке, прикрывавшей лысину. (Прежний поп мало того что  убежал  из-под
ареста, - успел  ограбить  ризницу.)  Кузьма  Кузьмич  оглянул  невест,  -
красавицы, пышные, налитые! Женихи с испуганными  лицами  казались  мельче
их. Кузьма Кузьмич, удовлетворенно крякнув, потер зазябшие  руки  и  начал
обряд - быстро, весело, то бормоча скороговоркой, то гудя за  дьякона,  то
подпевая, но все - честь  честью,  слово  в  слово,  буква  в  букву,  как
положено.
   Окончив венчание, он велел молодым поцеловаться и обратился  к  ним  со
словом:
   - В прежние времена вам говорили  притчи,  -  расскажу  вам  быль.  Лет
пятнадцать до революции имел я приход в одном глухом селе. Жил я тогда уже
в большом смущении, дорогие мои граждане. Я человек русский,  беспокойный,
все не по мне, все не так, ото всего мне больно, до всего  мне  дело:  ищу
справедливости. И вот один случай окончил мои  колебания.  Пришел  ко  мне
древний  старик,  слепой,  с  поводырем-мальчиком.  Из-за  онучи   вытащил
трешницу, тоже старую, помял ее, пощупал, положил передо мной  и  говорит:
"Это тебе за сорокоуст по моей старухе, помяни ее за спокой ее души..."  -
"Дедушка, говорю, ты трешницу возьми, твою старуху я и так помяну... А  ты
издалека пришел?" - "Издалека, десять ден шел". -  "Сколько  же  тебе  лет
будет?" - "Сбился я, да, пожалуй, за сто". - "Дети есть?" -  "Никого,  все
померли, старуха жива была, шестьдесят лет прожили, привыкли,  жалела  она
меня, и я ее любил, и она померла..."  -  "Побираешься?"  -  "Побираюсь...
Сделай милость - возьми  трешницу,  отслужи  сорокоуст..."  -  "Да  ладно,
говорю, имя скажи". - "Чье?" - "Старухи твоей". Он  на  меня  и  уставился
незрячими глазами: "Как звали-то ее? Позабыл, запамятовал... Молодая была,
молодухой  звали,  потом  хозяйкой  звали,  а  уж  потом  -  старухой   да
старухой..." - "Как же я  без  имени  поминать  ее  буду?"  Оперся  он  на
дорожный посошок, долго стоял:  "Да,  говорит,  забыл,  от  скудости  это,
трудно жили. Ладно, пойду, добьюсь, может, люди  еще  помнят..."  Вернулся
этот старик уже  осенью,  достал  из-за  онучи  ту  же  трешницу:  "Узнал,
говорит, в деревне один человек вспомнил: Петровной ее звали".
   Все шестнадцать невест  стояли  опустив  глаза,  поджав  губы.  Молодые
мужья, напряженно-красные от тугих воротов рубашек, стояли обок с ними  не
шевелясь. И народ затих, слушая.
   - Русский человек как  бурьян  глухой  рос,  имени  своего  не  помнил.
Господа господствовали, купцы денежки пригребали,  наше  сословие  ладаном
кадило, и вам бы, красавицам, в те  проклятые  времена  не  из  жилочки  в
жилочку горячую кровь переливать, а увядать,  как  цветам  в  бурьяне,  не
расцветши.  -  Кузьма  Кузьмин  прервал  речь,  будто  задумавшись,   снял
камилавку, поскреб лысину. Надежда Власова спросила негромко:
   - Теперь можно идтить?
   - Нет, подожди... Вот мне на склоне  жизни  и  довелось  увидать  самое
справедливость. Не такая она, как о ней писано у Некрасова.  Читали,  чай?
Нет... и не такая, как  мечталось  мне,  бывало,  у  речки,  вечерком,  на
одинокой  рыбалке,  сидя  у  костерка  да  похлопывая  на   шее   комаров.
Справедливость  -  воинственная,  грозная,  непримиримая...  Греха  нечего
таить, - не раз я пугался ее... Как начнут строчить из пулемета да вылетят
всадники с клинками, - тут уж не до философии. (По толпе прошел сдержанный
смех.) Справедливости не найдешь ни там, - он указал на купол, - ни вокруг
себя. Справедливость - это ты сам, бесстрашный человек. Желай и  дерзай...
Что же вы смотрите на меня? Или я непонятно говорю? Пришел я  сюда,  чтобы
научить вас пировать... Будете вы сегодня, - и  он  стал  указывать  рукой
поименно, - Оля, Надя, Стеша, Катерина,  -  плясать  так,  чтобы  половицы
стонали, чтобы у Миколая, Федора, Ивана глаза бы горели,  как  у  бешеных.
Все... Проповедь кончена...
   Кузьма Кузьмич повернулся к народу спиной и пошел в ризницу.


   Комиссар полка, Иван Гора, вернулся из Царицына,  где  ему  рассказали,
что продотряды, приезжие из Петрограда и Москвы, не всегда  справляются  с
задачей. Люди в них попадаются неопытные, озлобленные от голода  и,  видя,
как в деревне едят гусей, теряют самообладание. Один такой отряд исчез без
вести, другой был обнаружен на станции  Воронеж  в  запечатанном  товарном
вагоне, там лежали трое питерских рабочих со вспоротыми животами, набитыми
зерном, у одного прибита ко лбу записка: "Жри досыта".
   Комиссар обещал царицынским товарищам помочь. По возвращении в полк  он
начал подбирать людей в отряды, предварительно ведя с ними беседы. В  село
Спасское назначил ехать Латугину, Байкову и Задуйвитру; вызвал их к себе в
хату, - где раньше было голо и нетоплено, а  теперь,  когда  вернулась  из
госпиталя Агриппина, пол был подметен, у порога лежала рогожа, на столе  -
вышитое полотенце, и пахло уже не  кислой  махрой,  а  печеным  хлебом,  -
попросил товарищей хорошенько вытереть ноги.
   - Седайте. Что скажете хорошего?
   - Ты что скажешь? - ответил Латугин.
   - Да вот слышал, будто наши ребята не с охотой едут за хлебом.
   - А причем - охота, неохота? Надо - поехали. Тебе еще - с охотой!
   - Да дело-то очень тонкое.
   Иван Гора,  сидя  спиной  к  окошку,  обратился  к  Задуйвитру,  угрюмо
стукавшему ногтями по столу:
   - Ты, хлебороб, что об этих делах думаешь?
   - Тебе сколько пшеницы надо взять в Спасском?
   - Многовато. Со ста шестидесяти двух дворов - четыре с половиной тысячи
пудов зерна, по классовой разверстке, само собой...
   - Столько вряд ли дадут.
   - За тем вас и посылаю, чтобы дали. Посылаю без оружия, товарищи.
   - Оно и ни к чему, - проворчал Латугин.
   - Без него бойче будешь доказывать, - сказал Байков, подмигнув. - Не  к
врагам едем, - к своим.
   - И к своим, и к врагам, - сурово сказал Иван Гора.
   - Слушай, комиссар, - сказал Задуйвитер, - я не пячусь, заметь это.  Но
не наше все-таки это дело - в чужие амбары лазить. Противно.
   - А ты как думаешь, Латугин?
   - Не лезь ты ко мне в душу, Иван... Привезем тебе хлеб и - точка.
   - А ты, Байков?
   - А я помор, я человек артельный.
   - Товарищи, вот для чего я вас позвал. - Иван Гора положил большие руки
на стол и стал говорить тихим голосом, как батька с сыновьями.  -  Хлебная
монополия - это  становая  жила  революции.  Отмени  сейчас  монополию,  -
сколько бы мы пота и крови своей, ни проливали, - хозяином окажется кулак.
Не прежний лавочник, с  ведерным  самоваром,  но  -  подкованный,  в  семи
щелоках вываренный, каленый...
   - Да какой - кулак, кулак? - крикнул Задуйвитер. - Растолкуй ты мне.  У
меня в хозяйстве две коровы. Кто я?
   - Не в коровах дело, а - чья будет власть? Деревенский кулачок  день  и
ночь об этом думает. Он и работника отпустил, он и корову зарезал, и землю
осенью не пахал, и на митингах кричит, голосует за Советы. Он  крепенький,
как блоха.
   - Хорошо, Иван... Я домой вернулся, купил еще корову  или  пару  волов.
Тогда как?
   - А ты волей или неволей пошел в Красную Армию?
   - Ну, волей, - согласился Задуйвитер.
   - Тогда волов не купишь...
   - Почему? Не знаю - почему бы мне не купить волов.
   - Интерес у тебя должен быть шире, не из-за этих же двух волов ты  взял
винтовку...
   - Да купит он волов, - сказал Латугин, - чего ты  его  мучаешь.  Говори
дальше.
   Иван Гора качнул головой, усмехаясь:
   - Спорить не стану, а хочется в человека верить... Ну,  ладно...  Какая
же задача у этого класса? Задача у кулака - перехватить хлебную  торговлю.
Революция ему раскрыла глаза, он уж теперь  не  деревенскую  лавчонку,  не
кабак видит во сне, - видит  элеваторы  да  пароходы.  Если  он  революцию
оседлает, поработаешь ты на него, Задуйвитер, до кровавого  пота,  и  твои
волы будут его волы. Он и монополию думает повернуть к своей  выгоде.  Был
случай, - приезжаем мы в село с продотрядом; как ни бьемся,  -  все  мимо:
вражда, никакие  слова  не  действуют.  Ихний  кровопивец,  Бабулин,  -  в
плохоньком тулупчике, в худых  валенках,  ласковый,  смирный,  только  все
бороденку покусывает... Что, думаю, такое? Мы в амбары к нему,  -  там  ни
зерна. Само собой, порыли, - ничего нет. На скотном дворе  -  паршивенькая
лошаденка да две коровьих шкуры под крышей. Что же он сделал? Узнал, сукин
кот, о нашем приезде, пошел по мужичкам: "Ах да ах, царские исправники вас
так не мучили, как мучает Советская власть. Мне-то, говорит, все равно,  я
к дочери в город переберусь, дочь моя - за председателем исполкома, а вы -
уж не знаю - как этот год переживете. Большевики все берут, и солому у вас
с крыш возьмут для  Красной  Армии...  Бог  любит  милостливых,  -  идите,
братцы, ко мне в амбары, берите хлеб до последнего  зерна,  живы  будем  -
сосчитаемся..." Расписочки все-таки он с них взял, но - благодетель... Нам
он ничего не дал, а зерно свое с мужиков вернет вдвое. Он  мал,  да  он  -
везде, его много.  Справиться  с  ним  нелегко.  Он  тысячу  лет  сидит  у
мужичьего рта, он знает -  кого  за  какую  нитку  потянуть.  Да,  ребята,
хлебная монополия - капитальное, дальновидное дело. Тяжелое, -  правильно.
А чего легко-то делается? Целину пахать всегда  трудно.  Легко  только  на
балалайке играть... Если крестьянин этой большой политики не  понимает,  -
виноват в первую голову ты.  Заходишь  ты  на  зажиточный  двор,  говоришь
хозяину: "Отопри амбар". Каждое зерно в нем как слеза. Но каждое  зерно  -
святое, для святого дела.


   - А где ключи от сельсовета?
   - У председателя же...
   - А где председатель?
   - Там же гуляет...
   Латугин, Банков и Задуйвитер вылезли из тачанки и не  знали  -  что  им
делать. Человек, у которого они спрашивали, ушел. Они долго  глядели,  как
он колесил по улице, будто земля под  ним  сама  лезла  вверх  и  валилась
пропастью. Они сели на крыльцо сельсовета, свернули и закурили. В лицо  им
дул холодный ветер, гнавший тучи; посыпалась, как из решета, колючая крупа
и сразу забила снегом колеи на черной дороге; стало еще скучнее.
   -  Послушаешь  комиссара,  аж  рука  до  клинка  просится,   -   сказал
Задуйвитер. - А на деле - село как село. Где они, эти враги-то? Видишь ты,
как наяривает знатно!
   Вдали, дворов через десяток отсюда, виднелась небольшая толпа, - должно
быть, те, кого не звали в хату  или  просто  не  поместились  там.  Оттуда
доносились широкие, во весь размах разгульных рук, звуки гармонии и  топот
ног.
   - Ты только цыпочки хочешь замочить, а  нырять  надо  до  дна,  дорогой
товарищ, - сказал Латугин. -  Революция  требует  углубления,  -  об  этом
говорил комиссар.
   - Углублять, углублять! До каких же пор? Разворочаем все, а жить  надо,
хлеб сеять надо, детей рожать надо. Это когда же?
   - А черт его знает - когда, не у меня спрашивай.
   Латугин был зол, кусал соломинку. Задуйвитер, наморща  лоб,  думал,  не
отрыва