Сколько супружеских пар, -  он  перебирал  в  памяти,  -  теснее
прижались друг к другу в это грозное, смутное время... В чем же  была  его
вина?
   Иногда в нем подымалось возмущение: хорошо, найди, милая, поищи другого
такого, кто будет с тобой так же тютькаться... Мир трещит по всем швам,  а
ей дороже всего  свои  переживания...  Просто  -  распущенность,  привычка
питаться сдобными булочками; а не хочешь ли - черненького, с мякиной?
   Все это верно, все так, но отсюда был дальнейший вывод, что Иван  Ильич
сам отменно хорош и не любить его преступно. На этом каждый раз Иван Ильич
спотыкался...  "Действительно,  ну-ка,  что  во  мне  такого   особенного?
Физически здоров - раз. Умен и интересен чрезвычайно? - нет, нормален, как
десятый номер калош... Герой, большой человек?  Увлекательный  самец,  что
ли? Нет, нет...  Серый,  честный  обыватель,  каких  миллионы...  Случайно
выхватил номер в лотерее: полюбила обольстительная девушка, в  тысячу  раз
страстнее, умнее, выше меня, и так же непонятно разлюбила..."
   Так, оглядываясь на себя, он думал: не в том ли причина, что он  не  по
росту этому времени, мал, - что и воюет-то он даже по-обывательски,  будто
служит в конторе? Ему не раз теперь приходилось встречать людей,  страшных
во зле и добре, непомерной тенью шагавших по кровавым  побоищам...  "А  ты
бы, Иван Ильич, хотя бы врага во всю  силу  возненавидел,  смерти  бы  как
следует испугался..."
   Ивана Ильича все это очень огорчало. Сам не замечая того, он становился
одним из самых надежных, рассудительных и мужественных работников в полку.
Ему поручали опасные операции, он выполнял их блестяще.
   Разговор  с  Сергеем  Сергеевичем  заставил  его   сильно   задуматься.
Развеселый, казалось, командир тоже корчился от муки... Да еще какой...  А
Мишка Соломин? А Чертогонов?  А  тысячи  других,  мимо  которых  проходишь
бездумно? Все они в рост со временем, косматые,  огромные,  обезображенные
муками. У иных и слов нет сказать, одна винтовка в руке, у  иных  -  дикий
разгул и раскаяние... Вот она - Россия, вот она - революция...


   - Товарищ ротный... Проснись...
   Телегин сел на койке. В вагонное окно  глядел  золотистый  шар  солнца,
вися над краем цыплячье-желтой  степи.  Широколицый,  рыжебородый  солдат,
красный как утреннее солнце, еще раз тряхнул Ивана Ильича.
   - Срочно, командир требует...
   В купе у Сапожкова все еще горела вонючая  лампочка.  Сидели  -  Гымза;
комиссар полка Соколовский, черноволосый  чахоточный  человек  с  бессонно
горящими черными глазами; двое батальонных;  несколько  человек  ротных  и
представитель  солдатского  комитета,  с  независимым  и  даже   обиженным
выражением лица... Все курили. Сергей  Сергеевич,  уже  во  френче  и  при
револьвере, держал в дрожащей руке телеграфную ленту.
   - "...таким образом, неожиданный  захват  станции  противником  отрезал
наши части и поставил их под двойной удар,  -  хриповато  читал  Сапожков,
когда Иван Ильич остановился у двери купе. -  Во  имя  революции,  во  имя
несчастного населения, которое ждет неминуемой  смерти,  казней  и  пыток,
если мы бросим его на произвол белым бандам, - не  теряйте  минуты,  шлите
подкрепление".
   - Что же мы сделаем без распоряжения главкома? - крикнул Соколовский. -
Я еще раз пойду попытаюсь соединиться с ним по Юзу...
   - Иди попытайся, - зловеще сказал Гымза, (Все посмотрели на него.) -  А
я вот что скажу: ступай ты, возьми четырех бойцов, вот Телегина возьми,  и
дуйте вы в штаб на дрезине... И  ты  без  распоряжения  не  возвращайся...
Сапожков, пиши бумагу главкому Сорокину...


   На травянистом кургане стоял всадник и внимательно, приложив  ладонь  к
глазам, глядел на полоску  железнодорожного  полотна,  -  по  нему  быстро
приближалось облачко пыли.
   Когда облачко скрылось в выемке, всадник  коснулся  шенкелем  и  шпорой
коня, худой рыжий жеребец вздернул злую морду, повернул и сошел с кургана,
где по обоим склонам перед только что набросанными  кучками  земли  лежали
добровольцы - взвод офицеров.
   - Дрезина, - сказал фон  Мекке,  соскакивая  с  седла,  и  стеком  стал
похлопывать жеребца по передним  коленям.  -  Ложись.  -  Норовистый  конь
подбирал ноги, прядал ушами, все же, переупрямленный, с  глубоким  вздохом
опустился, касаясь мордой земли, и лег. Ребристый бок его вздулся и затих.
   Фон Мекке присел на корточки наверху кургана рядом с Рощиным. Дрезина в
это время выскочила из выемки, теперь можно было различить шестерых  людей
в шинелях.
   - Так и есть, красные! - Фон Мекке повернул голову налево: - Отделение!
- Повернул направо: - Готовьсь! По движущейся цели беглый огонь... Пли!
   Как накрахмаленный коленкор, разорвался  воздух  над  курганом.  Сквозь
облако пыли было видно, что с дрезины упал человек, перевернулся несколько
раз и покатился под откос, рвя руками траву.
   На уносящейся дрезине стреляли - трое из винтовок, двое из револьверов.
Через  минуту  они  должны  были  скрыться  во  второй  выемке  за  будкой
стрелочника. Фон Мекке, свистя в воздухе хлыстом, бесновался:
   - Уйдут, уйдут! Ворон вам стрелять! Стыдно!
   Рощин считался хорошим стрелком. Спокойно ведя мушкой  на  фут  впереди
дрезины,  он  выцеливал  широкоплечего,   рослого,   бритого,   видимо   -
командира... "До чего похож на Телегина! - подумалось  ему.  -  Да...  это
было бы ужасно..."
   Рощин выстрелил. У того слетела фуражка, и в это время дрезина  нырнула
во вторую выемку. Фон Мекке швырнул хлыст.
   - Дерьмо. Все отделение дерьмо. Не стрелки, господа офицеры, - дерьмо.
   И он с выпученными  глазами  непроспавшегося  убийцы  "ругался,  покуда
офицеры не поднялись с земли и, отряхивая коленки, не начали ворчать:
   - Вы бы, ротмистр, попридержали язык, тут есть и повыше вас чином.
   Вкладывая свежую пачку  патронов,  Рощин,  почувствовал,  что  все  еще
дрожат руки. Отчего бы? Неужели от одной мысли, что этот человек  был  так
похож на Ивана Телегина? Вздор, - он же в Петрограде...


   Комиссар Соколовский  и  Телегин  с  обвязанной  головой  поднялись  на
крыльцо кирпичного двухэтажного дома - станичного  управления,  стоявшего,
по обычаю, напротив собора на  немощеной  площади,  где  в  прежнее  время
бывали ярмарки. Сейчас лавки стояли  заколоченными,  окна  выбиты,  заборы
растащены. В соборе помещался лазарет, на  церковном  дворе  трепалось  на
веревках солдатское тряпье.
   В  станичном  управлении,  где  помещался  штаб  главкома  Сорокина,  в
прихожей,  забросанной  окурками  и  бумажками,  сбоку  лестницы,  ведущей
наверх, сидел на венском стуле красноармеец,  держа  между  ног  винтовку.
Закрыв глаза, он мурлыкал что-то степное. Это был  широкоскулый  парень  с
вихром, - знаком воинской  наглости,  -  выпущенным  из-под  сдвинутой  на
затылок фуражки с красным околышком. Соколовский торопливо спросил:
   - Нам нужно к товарищу Сорокину... Куда пройти?
   Боец открыл глаза, мутноватые от сонной скуки. Нос у него  был  мягкий,
несерьезный. Он посмотрел на Соколовского - на лицо, на одежду, на сапоги,
потом так же - на Телегина. Комиссар нетерпеливо придвинулся к нему.
   - Я вас спрашиваю,  товарищ...  Нам  по  чрезвычайному  делу  -  видеть
главкома.
   - А с часовым не полагается разговаривать, - сказал вихрастый.
   - Фу-ты, черт. Это всегда  в  штабах  такая  сволочь  -  формалисты!  -
крикнул Соколовский. - Я требую, чтобы вы ответили, товарищ: дома  Сорокин
или нет?
   - Ничего не известно...
   - А где начальник штаба? В канцелярии?
   - Ну, в канцелярии.
   Соколовский дернул Ивана Ильича за рукав,  кинулся  было  на  лестницу.
Тогда часовой сделал падающее движение, но остался сидеть на стуле, только
выпростал из-за ног винтовку:
   - Вы куда же идете?
   - То есть, как - куда? - к начштабу.
   - А пропуск имеется?
   У комиссара даже пена выступила на  губах,  когда  он  начал  объяснять
часовому, по какому делу они примчались на дрезине. Тот слушал,  глядя  на
пулемет, стоявший перед входом, на декреты, приказы,  извещения,  которыми
сплошь были залеплены стены в прихожей. Замотал головой.
   - Надо понимать, товарищ, а еще вы сознательный, - сказал он с  тоской.
- Есть пропуск - иди, нет пропуска - беспощадно буду стрелять.
   Приходилось подчиниться, хотя пропуска выдавали где-то на  другом  краю
площади и присутствие, наверное, было заперто, комендант ушел, - скажут  -
до завтра. Соколовский сразу даже как-то устал... В это время с площади  в
дверь кинулась, бухая сапогами, низенькая фигура  в  разодранной  до  пупа
рубашке, крикнула:
   - Митька, мыло выдают...
   Часового  как  ветром  сдунуло  со  стула.  Он  выскочил  на   крыльцо.
Соколовский и Телегин беспрепятственно поднялись во второй этаж и, - после
того как припухлоглазые хорошенькие  гражданочки,  в  шелковых  кофточках,
посылали их то направо, то налево, - нашли наконец комнату начштаба.
   Там, с ногами на ободранном диване,  лежал  щегольски  одетый  военный,
рассматривая  ногти.  С  крайней   вежливостью   и   вдумчиво-пролетарским
обхождением,  через  каждое  слово  поминая  "товарищ"  (причем  "товарищ"
звучало у  него  совсем  как  "граф  Соколовский",  "князь  Телегин"),  он
расспросило сути дела, извинился и вышел, поскрипывая желтыми,  до  колена
шнурованными башмаками. За стеной начался шепот, хлопнула вдалеке дверь, и
все затихло.
   Соколовский горящими глазами глядел на Телегина:
   - Ты понимаешь что-нибудь? Куда мы приехали? Ведь это что же,  -  белый
штаб?
   Он поднял худые плечи - и  так  и  остался  натопорщенным  от  крайнего
изумления. Опять за стеной зашептали. Дверь широко распахнулась,  и  вошел
начальник штаба, средних лет, плотный, с большим лысым  лбом,  нахмуренный
человек, в грубой солдатской  рубашке,  подпоясанный  по  большому  животу
кавказским ремешком. Он пристально, бегло  взглянул  на  Телегина,  кивнул
Соколовскому и сел  за  стол,  привычным  движением  положив  перед  собой
волосатые руки. Лоб его был влажен, как у  человека,  который  только  что
хорошо поел и  выпил.  Почувствовав,  что  его  рассматривают,  он  жестче
нахмурил одутловатое красивое лицо.
   - Дежурный мне передал, что вы, товарищи, прибыли по срочному  делу,  -
сказал он важно и холодно. - Меня удивило, почему командир полка  или  вы,
товарищ комиссар, не воспользовались прямым проводом...
   - Я три раза пытался соединиться. - Соколовский вскочил  и  вытащил  из
кармана телеграфную ленту, протянул ее начштабу. - Как мы  можем  спокойно
ждать, когда погибают товарищи... От штаба армии распоряжений  нет...  Нас
умоляют о помощи... Полк "Пролетарской свободы" гибнет, при нем обоз в две
тысячи беженцев...
   Начштаба мельком взглянул на ленту и бросил  ее,  -  она  запуталась  о
массивную чернильницу.
   - О том,  что  сейчас  идут  бои  в  расположении  полка  "Пролетарской
свободы", нам, товарищи, известно... Хвалю ваше усердие, ваш революционный
пыл. (Он как бы подыскивал слова.) Но впредь  я  просил  бы  не  развивать
паники... Тем более что операции противника  носят  случайный  характер...
Словом,  все  меры  приняты,  вы  можете  спокойно   вернуться   к   вашим
обязанностям.
   Он поднял голову. Взгляд  был  строг  и  ясен.  Телегин,  понимая,  что
разговор окончен, поднялся. Соколовский сидел, точно его пришибли.
   - Я не могу вернуться в полк  с  таким  ответом,  -  проговорил  он.  -
Сегодня же бойцы сбегутся на митинг, сегодня же полк  самовольно  выступит
на помощь "пролетарцам"... Предупреждаю, товарищ, что на  митинге  я  буду
говорить за выступление...
   Начштаба начал багроветь, - голый огромный  лоб  его  заблестел.  Шумно
откинув кресло, он  встал  в  наполовину  свалившихся  солдатских  штанах,
засунул руки за пояс:
   - И вы ответите перед ревтрибуналом армии, товарищ! Не забывайте, у нас
не семнадцатый год!
   - Не запугаете, товарищ!
   - Молчать!
   В это время дверь быстро распахнулась, и вошел  высокий,  необыкновенно
стройный человек в синей черкеске тонкого  сукна.  Мрачное  красивое  лицо
его, с  темными  волосами,  падающими  на  лоб,  с  висячими  усами,  было
нежно-розового цвета, какой бывает у запойно пьющих и  у  жестоких  людей.
Губы его были влажны и красны, черные глаза  расширены.  Размахивая  левым
рукавом черкески, он вплоть подошел к Соколовскому и Телегину, взглянув им
в  глаза  диким  взглядом.  Повернулся  к  начштабу.  Ноздри  его   гневно
вздрогнули:
   - Опять старорежимные ухватки! Это что такое  за  "молчать"?  Если  они
виноваты,   они   будут   расстреляны...   Но    -    без    генеральского
издевательства...
   Начштаба  выслушал  замечание  молча,  опустив  голову.  Возражать   не
приходилось - это был сам главком Сорокин.
   - Садитесь, товарищи, я слушаю вас, -  проговорил  Сорокин  спокойно  и
присел на подоконник.
   Соколовский снова принялся объяснять цель поездки: добиться  разрешения
Варнавскому  полку,  немедленно  выступить  на  помощь  соседним   с   ним
"пролетарцам"; кроме революционного долга, это продиктовано также  простым
расчетом; если "пролетарцы"  будут  разбиты  -  Варнавский  полк  окажется
отрезанным от базы.
   Сорокин только секунду сидел на  подоконнике.  Он  принялся  бегать  от
двери  к  двери,  задавая  короткие  вопросы.  Ладная  шапка   волос   его
разлеталась, когда он стремительно поворачивался. Солдаты  любили  его  за
пылкость и храбрость. Он умел говорить на митингах. И то  и  другое  в  те
времена часто заменяло военную науку. Он был из казачьих офицеров, в  чине
подъесаула, воевал  в  армии  Юденича  в  Закавказье.  После  октябрьского
переворота вернулся  на  Кубань  и  у  себя,  в  станице  Петропавловской,
организовал из станичников партизанский отряд, с которым удачно дрался при
осаде Екатеринодара. Звезда его быстро всходила.  Слава  туманила  голову.
Силы плескались через край, - хватало времени и воевать и гулять.  К  тому
же начштаба с особенной заботой окружал его хорошенькими женщинами и  всей
подходящей обстановкой для разгула души.
   - Что вам ответили в  моем  штабе?  -  спросил  он,  когда  Соколовский
окончил и судорожно вытирал лоб грязным комочком платка.
   Начштаба сказал поспешно:
   - Я ответил, что нами приняты все меры к спасению  полка  "Пролетарской
свободы". Я ответил, что штаб Варнавского полка вмешивается в распоряжения
штаба армии, что совершенно недопустимо, и кроме того - создается  паника,
которой нет основания.
   - Э,  вы,  товарищ,  не  так  подходите  к  этому  делу,  -  неожиданно
примиряюще проговорил Сорокин. - Дисциплина - конечно... Но  есть  вещи  в
тысячу раз важнее вашей дисциплины... Воля масс! Революционный порыв нужно
поощрять, хотя бы  это  шло  вразрез  с  вашей  наукой...  Пусть  операция
Варнавского полка будет бесполезна,  пусть  вредна,  черт  возьми!  У  нас
революция... Запретите им сейчас, они кинутся на митинг,  -  я  знаю  этих
горлопанов, опять будут кричать, что я пропиваю армию...
   Он отбежал к печке и уже бешено взглянул на Соколовского:
   - Подайте рапорт!
   Телегин сейчас же вынул бумагу и положил на стол. Главком  схватил  ее,
пробежал бегающими зрачками и, брызгая пером, начал писать:
   "Приказываю Варнавскому полку немедленно выступить в походном порядке и
выполнить свой революционный долг".
   Начштаба глядел на него с  усмешкой,  когда  же  главком  протянул  ему
бумагу, он отступил, заложив руки за спину:
   - Пусть меня предадут суду, но этого приказа я не скреплю...
   В ту же минуту Иван Ильич бросился и схватил Сорокина за руку у  кисти,
не давая ему поднять револьвер. Соколовский заслонил собою  начштаба.  Все
четверо тяжело дышали. Сорокин вырвался, сунул револьвер в карман и вышел,
бухнув дверью так, что полетела штукатурка...
   Хлопнули двери, затихли бешеные шаги главкома.
   Начштаба проговорил примиряюще басовито:
   - Могу вас уверить, товарищи: если  бы  я  подписал  приказ,  несчастье
могло бы принять крупные размеры.
   - Какое несчастье? - кашлянув, хриповато спросил Соколовский.
   Начштаба странно взглянул на него.
   - Вы не догадываетесь, о чем я говорю?
   - Нет. - У Соколовского задрожали углы глаз.
   - Я говорю о своей армии...
   - Что такое?
   - Я не имею права раскрывать военные тайны перед комиссаром  полка.  Не
так ли, товарищ? За это вы первый должны меня расстрелять... Но  мы  зашли
слишком далеко. Хорошо... Берите все на свою ответственность...
   Он  подошел  к  карте,  утыканной  флажками.  Соколовский  и   Телегин,
придвинувшись, стали за его спиной. Видимо, близость горячего дыхания двух
ртов была  несколько  неприятна  начштабу,  -  лопатки  его  под  рубашкой
задвигались. Но он спокойно  вытащил  грязную  зубочистку,  и  изгрызенный
кончик ее скользнул по карте от трехцветных флажков в южном направлении  в
густое расположение красных.
   - Вот где белые, - сказал начштаба.
   - Где, где? - Соколовский вплоть придвинулся  к  карте,  бродя  по  ней
ослепшими глазами. - Но это же Торговая...
   - Да, это Торговая. С ее падением для белых путь наполовину расчищен.
   - Не понимаю... Мы считали, что белые севернее, по крайней мере,  верст
на...
   - То мы считали, товарищ комиссар, а не  белые.  Торговая  в  настоящий
момент находится под концентрическим ударом. У белых  аэропланы  и  танки.
Это не прежняя корниловская банда... Они действуют по  внутренним  линиям,
наносят удары, где хотят. Инициатива в их руках.
   -  Севернее  Торговой  -  Стальная  дивизия  Дмитрия  Жлобы,  -  сказал
Телегин...
   - Разбита...
   - А кавбригада?..
   - Разбита...
   Соколовский дернул шеей, придвинулся к карте.
   - Вы очень выдержанный человек, товарищ, -  проговорил  он.  -  Вы  как
будто уже примирились с падением Торговой... Тот разбит, и этот разбит.  -
Он повернулся к начштабу. - А наша армия?
   - Мы ждем распоряжения главковерха. У товарища  Калнина  свои  расчеты.
Штаб главкома не может, стуча кулаками,  требовать  у  ставки  главковерха
наступления, - как вы думаете? Война не митинг.
   Начштаба тонко улыбнулся. Соколовский, не дыша, глядел  в  его  толстое
спокойное лицо. Начштаба выдержал взгляд.
   - Вот какие дела, товарищи, - сказал он, возвращаясь  к  столу.  -  Вот
почему я не имею права снять ни одной части с фронта, хотя бы это казалось
совершенно разумным и необходимым... Наше положение весьма нелегкое. Итак,
возвращайтесь немедленно в свою часть. Все, что  я  вам  сказал,  пока  не
подлежит оглашению.  Нужно  сохранить  полное  спокойствие  в  армии.  Что
касается  полка  "Пролетарской  свободы",  -  за  участь  его  можете   не
тревожиться, я получил успокоительные сведения...
   Брови начштаба сдвинулись  над  крючковатым  носом.  Кивком  головы  он
отпустил посетителей. Соколовский и Телегин вышли из кабинета. В  соседней
комнате  дежурный  чистил  ногти,  стоя  у  окна.  Он  вежливо  поклонился
уходящим.
   - Сволочь, - прошептал Соколовский.
   Когда вышли на улицу, он схватил Телегина за рукав:
   - Ну? Что ты скажешь?
   - Формально он прав. А по существу - саботаж, конечно.
   - Саботаж? Ну, нет... Тут игра покрупнее... Я вернусь, застрелю его...
   - Брось, Соколовский, не глупи...
   - Измена, я тебе говорю - здесь измена, - бормотал Соколовский. - Гымзе
каждый день доносят, - в штабе пьянство. Сорокин  разогнал  комиссаров.  А
поди, подступись. Сорокин - царь и бог в армии, черт его знает,  любят  за
храбрость, - свой человек. А начштаба,  ты  знаешь,  кто  такой?  Беляков,
царский полковник... Понял - какой узел? Ну,  едем...  Проскочим,  как  ты
думаешь?


   Начштаба тронул колокольчик, - в дверях отчетливо появился дежурный.
   - Узнайте, в каком состоянии главком, - сказал Беляков, сурово глядя  в
бумаги.
   - Товарищ Сорокин в столовой. Состояние в полградуса.
   Дежурный  ждал,   покуда   начштаба   не   усмехнется   нехотя,   тогда
многозначительно улыбнулся и он:
   - С ним - Зинка.
   - Хорошо. Ступайте.
   Беляков прошел в отделение  службы  связи.