твом. Дурачки,  соплячки  продолжают  называть
убийство и грабеж убийством и грабежом. Я же  отныне  называю  это  полным
осуществлением права личности. Тигр берет то, что хочет. Я выше тигра. Кто
смеет ограничить мои права? Свод законов? Его съели черви.
   Жадов  подобрал  ноги,  легко  поднялся  и  зашагал  по  комнате,  едва
освещенной сквозь грязные стекла тусклой полосой заката.
   - Миллиард людей находится в  состоянии  военного  действия,  пятьдесят
миллионов мужчин дерутся на фронтах. Они организованы  и  вооружены.  Пока
они представляют собою два враждебных коллектива. Но им ничто не мешает  в
один прекрасный день прекратить стрельбу и соединиться. И это будет тогда,
когда какой-нибудь человек скажет тому  пятидесятимиллионному  коллективу:
"Болваны, стреляете не  по  той  цели".  Война  должна  кончиться  бунтом,
революцией, мировым  пожаром.  Штыки  обратятся  внутрь  стран.  Коллектив
окажется  хозяином  жизни.  На  трон  посадят  нищего  в  гноище   и   ему
преклонятся. Пусть будет так. Но тем  более  у  меня  развязаны  руки  для
борьбы. Там - закон масс, здесь - закон личности, обнаженной  личности  на
полном  дыхании.  Вы  -  социализм,  а  мы  -  закон  джунглей,  а  мы   -
организованную железной дисциплиной священную анархию.
   У Елизаветы Киевны безумно билось сердце.  Это  были  именно  те  самые
"бездны", о которых она мечтала когда-то на квартире у Телегина. Но уже не
веселенькие  шуточки   в   виде   двенадцати   пунктов   "самопровокации",
вывешиваемых на Лизиной двери телегинскими жильцами... Сейчас, в сумерках,
мимо окон ходил человек, действительно страшный, как пума в клетке.  Он  и
разговаривал только оттого, что был  не  на  свободе.  Вслушиваясь  в  его
слова, Елизавета Киевна чувствовала, почти видела какую-то бешеную  скачку
коней, - степи, зарева... Она почти слышала крики, шум битвы,  смертельные
вопли, степные песни.



        25

   Среди всеобщего уныния и безнадежных ожиданий в начале зимы 16-го  года
русские  войска,  прорывая  глубокие  туннели  в  снегах,  карабкаясь   по
обледенелым скалам, неожиданно взяли штурмом крепость Эрзерум. Это было  в
то время, когда англичане терпели военные  неудачи  в  Месопотамии  и  под
Константинополем, когда на западном фронте шла  упорная  борьба  за  домик
паромщика на  Изере,  когда  отвоевание  нескольких  метров  земли,  густо
политой кровью, уже считалось победой, о которой по всему свету  торопливо
бормотала Эйфелева башня.
   На австрийском фронте русские армии, под командой  генерала  Брусилова,
так же неожиданно перешли в решительное наступление.
   Произошел  международный  переполох.  В  Англии   выпустили   книгу   о
загадочной русской душе. Действительно, противно логическому смыслу, после
полутора лет войны,  разгрома,  потери  восемнадцати  губерний,  всеобщего
упадка духа, хозяйственного разорения и политического развала Россия снова
устремилась в наступление  по  всему  своему  трехтысячеверстному  фронту.
Поднялась обратная волна свежей и точно неистощенной силы.
   Сотнями тысяч потянулись пленные в глубь России.  Австрии  был  нанесен
смертельный удар, после которого она через два года  легко,  как  глиняный
горшок,  развалилась  на  части.  Германия  тайно  предлагала  мир.  Рубль
поднялся. Снова воскресли надежды военным ударом окончить  мировую  войну.
"Русская душа" стала чрезвычайно популярна. Русскими  дивизиями  грузились
океанские  пароходы.  Орловские,  тульские,  рязанские  мужики   распевали
"соловья-пташечку" на улицах Салоник, Марселя, Парижа и  бешено  ходили  в
штыковые атаки, спасая европейскую цивилизацию.
   Все  лето  шло  наступление.  Призывались  все  новые  годы   запасных.
Сорокатрехлетних  мужиков  брали  с  поля,  с  работ.  По   всем   городам
формировались  пополнения.  Число  мобилизованных  подходило  к   двадцати
четырем миллионам. Над Германией, над всей Европой нависала древним ужасом
туча азиатских полчищ.
   Москва сильно опустела за это лето,  -  война,  как  насосом,  выкачала
мужское население. Николай Иванович уехал на фронт, в Минск. Даша  и  Катя
жили в городе тихо и уединенно, - работы  было  много.  Получались  иногда
коротенькие и грустные открытки от Телегина, -  он,  оказывается,  пытался
бежать из плена, но был пойман и переведен в крепость.
   Одно  время  к  сестрам  ходил  очень  милый  человек,  капитан  Рощин,
откомандированный в Москву для приема снаряжения.  Его  однажды  привез  к
обеду Николай Иванович из Городского союза на своем автомобиле. С тех  пор
Рощин стал захаживать.
   Каждый вечер, в  сумерки,  раздавался  на  парадном  звонок.  Екатерина
Дмитриевна сейчас же осторожно вздыхала и шла к буфету - положить  варенье
в вазочку или нарезать к чаю лимон. Даша заметила,  что,  когда  вслед  за
звонком в столовой появлялся Рощин,  Катя  не  сразу  оборачивала  к  нему
голову, а минуточку медлила, потом на  губах  у  нее  появлялась  обычная,
нежная улыбка. Вадим Петрович Рощин молча кланялся. Он  был  худощавый,  с
темными невеселыми глазами, с обритым ладным черепом... Не спеша, присев к
столу, он тихим голосом рассказывал военные новости.  Катя,  притихнув  за
самоваром, глядела ему в лицо, а по глазам ее, с большими  зрачками,  было
видно, что она слушает его  особенно.  Встречаясь  с  ее  взглядом,  Рощин
слегка как будто хмурился. Вздрагивали под столом  его  шпоры.  Иногда  за
столом наступало долгое молчание, и  вдруг  Катя  вздыхала  и,  покраснев,
виновато улыбалась. Часам к одиннадцати  Рощин  поднимался,  целовал  руку
Кате - почтительно, Даше - рассеянно, и уходил, прося не провожать его  до
прихожей.  По  пустой  улице  долго  слышались  его  твердые  шаги.   Катя
перетирала чашки, запирала буфет и,  все  так  же,  не  сказав  ни  слова,
уходила к себе и поворачивала в двери ключ.
   Однажды, на закате, Даша сидела у раскрытого окна.  Над  улицей  высоко
летали стрижи. Даша слушала их тонкие  стеклянные  голоса  и  думала,  что
завтра будет жаркий и ясный день, если стрижи высоко, и что стрижи  ничего
не знают о войне, - счастливые птицы.
   Солнце закатилось, и над городом стояла золотистая пыль. В  сумерках  у
ворот и подъездов сидели люди. Было грустно, и Даша ждала, и вот невдалеке
вековечной, мещанской вечерней скукой заиграла шарманка. Даша облокотилась
о подоконник. Высокий,  до  самых  чердаков,  женский  голос  пел:  "Сухою
корочкой питалась, студеную воду я пила..."
   Сзади к Дашиному креслу подошла Катя и тоже, должно быть,  слушала,  не
двигаясь.
   - Катюша, как поет хорошо.
   - За что? - проговорила вдруг Катя низким и диким каким-то  голосом.  -
За что нам это послано? Чем мы виноваты? Когда кончится это, -  ведь  буду
старухой, ты поняла? Я  не  могу  больше,  не  могу,  не  могу!..  -  Она,
задыхаясь, стояла у стены, у  портьеры,  бледная,  с  выступившими  у  рта
морщинками, глядела на Дашу сухими, потемневшими глазами.
   - Не могу больше, не могу! - повторяла она тихо и хрипло. - Это никогда
не кончится!.. Мы умираем... мы никогда больше  не  узнаем  радости...  Ты
слышишь, как она воет? Заживо хоронит...
   Даша  обхватила  сестру,  гладила  ее,  хотела   успокоить,   но   Катя
подставляла локти, отстранялась.
   В прихожей позвонили. Катя отстранила сестру и глядела на дверь.  Вошел
Рощин в грубой суконной рубашке, в новых смазных сапогах. Усмехнувшись, он
поздоровался с Дашей, подал руку Кате и вдруг удивленно взглянул на нее  и
нахмурился. Даша сейчас же ушла в столовую. Ставя чайную посуду  на  стол,
она услышала, как Катя сдержанно, но тем же низким и  хрипловатым  голосом
спросила у Рощина:
   - Вы уезжаете?
   Покашляв, он ответил сухо:
   - Да.
   - Завтра?
   - Нет, через час с четвертью.
   - Куда?
   - В действующую  армию.  -  И  затем,  после  некоторого  молчания,  он
заговорил:
   - Дело вот  в  чем,  Екатерина  Дмитриевна,  мы  видимся,  очевидно,  в
последний раз, и я решился сказать...
   Катя перебила его поспешно:
   - Нет, нет... Я все знаю... И вы тоже знаете обо мне...
   - Екатерина Дмитриевна, вы...
   Отчаянным голосом Катя крикнула:
   - Да, видите сами!.. Умоляю вас - уходите...
   У Даши в руках задрожала чашка. Там, в гостиной, молчали. Наконец  Катя
проговорила совсем тихо:
   - Уходите, Вадим Петрович...
   - Прощайте.
   Он вздохнул коротко. Проскрипели его смазные сапоги, хлопнула  парадная
дверь. Катя вошла в столовую, села у стола, изо всей силы прижала  к  лицу
руки.
   С тех пор об уехавшем  она  не  говорила  ни  слова.  Катя  мужественно
переносила боль,  хотя  по  утрам  вставала  с  покрасневшими  глазами,  с
припухшим ртом. Рощин прислал  с  дороги  открытку  -  поклон  сестрам,  -
письмецо положили на камин, где его засидели мухи.
   Каждый вечер сестры  ходили  на  Тверской  бульвар  -  слушать  музыку,
садились на скамью и глядели, как под деревьями гуляют девушки и подростки
в белых, розовых платьях, - очень много  женщин  и  детей;  реже  проходил
военный, с подвязанной рукой, или  инвалид  на  костыле.  Духовой  оркестр
играл вальс "На сопках Маньчжурии". Ту, ту, ту,  -  печально  пел  трубный
звук, улетая в вечернее небо. Даша брала Катину слабую, худую руку.
   - Катюша, Катюша, - говорила она, глядя на  свет  заката,  проступающий
между ветвями, - ты помнишь:

   О любовь моя незавершенная,
   В сердце холодеющая нежность...

   Я верю, - если мы будем мужественны, мы доживем  -  когда  можно  будет
любить не мучаясь... Ведь мы знаем теперь, -  ничего  на  свете  нет  выше
любви. Мне иногда кажется, - приедет из плена Иван Ильич  и  будет  совсем
иной, новый. Сейчас я люблю его одиноко, бесплотно. И мы  встретимся  так,
точно мы любили друг друга в какой-то другой жизни.
   Прислонившись к ее плечу, Екатерина Дмитриевна говорила:
   - А у меня, Данюша, такая горечь, такая темнота на сердце,  совсем  оно
стало старое. Ты увидишь  хорошие  времена,  а  уж  я  не  увижу,  отцвела
пустоцветом.
   - Катюша, стыдно так говорить.
   - Нет, девочка, нужно быть мужественной.
   В один из таких вечеров на скамейку, на другой ее конец,  сел  какой-то
военный. Оркестр играл старый вальс. За деревьями  зажглись  неяркие  огни
фонарей. Сосед по скамейке глядел так пристально, что Даше  стало  неловко
шее. Она обернулась и вдруг испуганно, негромко воскликнула:
   - Нет!
   Рядом с ней сидел Бессонов, тощий, облезлый, в мешком висящем френче, в
фуражке  с  красным  крестом.  Поднявшись,  он  молча  поздоровался.  Даша
сказала:  "Здравствуйте",  -  и   поджала   губы.   Екатерина   Дмитриевна
отклонилась на спинку скамьи, в  тень  Дашиной  шляпы,  и  закрыла  глаза.
Бессонов был не то весь пыльный, не то немытый - серый.
   - Я видел вас на бульваре вчера и  третьего  дня,  -  сказал  он  Даше,
поднимая брови, - но подойти не решался... Уезжаю воевать. Вот видите, - и
до меня добрались.
   - Как же вы едете воевать, вы же в Красном Кресте?  -  сказала  Даша  с
внезапным раздражением.
   - Положим, опасность сравнительно, конечно,  меньшая.  А  впрочем,  мне
глубоко все безразлично,  -  убьют,  не  убьют...  Скучно,  скучно,  Дарья
Дмитриевна. - Он поднял голову и поглядел ей на губы тусклым  взглядом.  -
Так скучно от всех этих трупов, трупов, трупов...
   Катя спросила, не открывая глаз:
   - Вам скучно от этого?
   - Да,  весьма  скучно,  Екатерина  Дмитриевна.  Раньше  оставалась  еще
кое-какая  надежда...  Ну,  а  после  этих  трупов  и  трупов  надвинулась
последняя ночь... Трупы и кровь, хаос. Так  вот...  Дарья  Дмитриевна,  я,
строго говоря, подсел к вам для того,  чтобы  попросить  пожертвовать  мне
полчаса времени.
   - Зачем? - Даша глядела ему в  лицо,  чужое,  нездоровое,  и  вдруг  ей
показалось с такой ясностью, что закружилась голова, - этого человека  она
видит в первый раз.
   - Я много думал над тем, что  было  в  Крыму,  -  проговорил  Бессонов,
морщась. - Я бы хотел с вами побеседовать, - он медленно полез  в  боковой
карман френча за портсигаром, - я бы хотел рассеять  некоторое  невыгодное
впечатление...
   Даша прищурилась, - ни следа на этом противном лице волшебства.  И  она
сказала твердо:
   - Мне кажется, - нам не о чем говорить  с  вами.  -  И  отвернулась.  -
Прощайте, Алексей Алексеевич.
   Бессонов скривился усмешкой, приподнял  картуз  и  отошел  прочь.  Даша
глядела на его слабую спину,  на  слишком  широкие  штаны,  точно  готовые
свалиться, на тяжелые пыльные сапоги, - неужели это  был  тот  Бессонов  -
демон ее девичьих ночей?
   - Катюша, посиди, я сейчас, - проговорила она поспешно  и  побежала  за
Бессоновым. Он свернул в боковую аллею. Даша, запыхавшись, догнала  его  и
взяла за рукав. Он остановился, обернулся, глаза его, как у больной птицы,
стали прикрываться веками.
   - Алексей Алексеевич, не сердитесь на меня.
   - Я-то не сержусь, вы сами не пожелали со мной разговаривать.
   - Нет, нет, нет... Вы не так меня  поняли...  Я  к  вам  ужасно  хорошо
отношусь, я вам хочу всякого  добра...  Но  о  том,  что  было,  не  стоит
вспоминать, прежнего ничего не осталось... Я чувствую себя виноватой,  мне
вас жалко...
   Он поднял плечи, с усмешкой поглядел мимо Даши на гуляющих.
   - Благодарю вас за жалость.
   Даша вздохнула, - если бы Бессонов был маленьким мальчиком - она повела
бы его к себе, вымыла теплой водой, накормила бы  конфетками.  А  что  она
поделает с этим, - сам себе выдумал муку и мучается, сердится, обижается.
   - Алексей Алексеевич, если хотите - пишите  мне  каждый  день,  я  буду
отвечать, - сказала Даша, глядя ему в лицо как можно добрее.  Он  откинул,
голову, засмеялся деревянным смехом:
   - Благодарю... Но у меня отвращение к бумаге и чернилам... - сморщился,
точно хлебнул кислого. - Либо вы  -  святая,  Дарья  Дмитриевна,  либо  вы
дура... Вы - адская мука, посланная мне заживо, поняли?
   Он сделал усилие отойти, но точно не мог  оторвать  ног.  Даша  стояла,
опустив голову - она все поняла, ей было печально, но на  сердце  холодно.
Бессонов глядел на ее склоненную шею, на нетронутую, нежную грудь,  видную
в прорези белого платья, и думал, что, конечно, - это смерть.
   - Будьте милосердны, - сказал он простым, тихим, человеческим  голосом.
Она, не поднимая головы, прошептала сейчас же: "Да, да", - и прошла  между
деревьями.  В  последний  раз  Бессонов  отыскал  взглядом  в   толпе   ее
светловолосую голову, - она не обернулась.  Он  положил  руку  на  дерево,
вцепился пальцами в зеленую кору -  земля,  последнее  прибежище,  уходила
из-под ног.



        26

   Тусклым шаром над торфяными пустынными болотами  висела  луна.  Курился
туман по канавам брошенных траншей. Повсюду торчали пни,  кое-где  чернели
низкорослые сосны. Было влажно и тихо. По узкой гати медленно,  лошадь  за
лошадью, двигался санитарный обоз. Полоса фронта была всего верстах в трех
за зубчатым очертанием леса, откуда не доносилось ни звука.
   В одной из телег в сене навзничь лежал Бессонов,  прикрывшись  попоной,
пахнущей лошадиным потом. Каждую ночь с закатом солнца у  него  начиналась
лихорадка, постукивали зубы от озноба, все тело точно высыхало, и в  мозгу
с холодным кипением проходили  ясные,  легкие,  пестрые  мысли.  Это  было
дивное ощущение потери телесной тяжести.
   Натянув попону до подбородка, Алексей  Алексеевич  глядел  в  мглистое,
лихорадочное небо, - вот он - конец земного пути:  мгла,  лунный  свет  и,
точно колыбель, качающаяся  телега;  так,  обогнув  круг  столетий,  снова
скрипят скифские колеса. А все, что было, - сны: огни Петербурга,  строгое
великолепие  зданий,   музыка   в   сияющих   теплых   залах,   обольщение
взвивающегося театрального занавеса,  обольщение  снежных  ночей,  женских
рук, раскинутых  на  подушках,  -  темных,  безумных  зрачков...  Волнения
славы... Упоение славы... Полусвет  рабочей  комнаты,  восторгом  бьющееся
сердце  и  упоение  рождающихся  слов...  Девушка  с   белыми   ромашками,
стремительно вошедшая из света  прихожей  в  его  темную  комнату,  в  его
жизнь... Все это сны... Качается телега... Сбоку  идет  мужик  в  картузе,
надвинутом на глаза: две тысячи лет он шагает  сбоку  телеги...  Вот  оно,
раскрытое в лунной мгле, бесконечное пространство  времени...  Из  темноты
веков надвигаются тени, слышно, - скрипят телеги, черными колеями бороздят
мир. А там, в тусклом тумане, - торчащие печные трубы, среди пожарищ  дымы
до самого неба и скрип и грохот колес. И скрип и грохот громче, шире,  все
небо полно душу потрясающим гулом...
   Вдруг  телега  остановилась.  Сквозь  гул,  наполняющий  белесую  ночь,
слышались испуганные голоса обозных. Бессонов  приподнялся.  Невысоко  над
лесом, в свете луны, плыла  длинная,  поблескивающая  гранями,  колонна  -
повернулась, блеснула,  ревя  моторами,  и  из  брюха  ее  появился  узкий
синевато-белый луч  света,  побежал  по  болоту,  по  пням,  по  сваленным
деревьям, по ельнику и уперся в шоссе, в телеги.
   Сквозь гул послышались слабые звуки, точно быстро застучал  метроном...
С телег  посыпались  люди.  Санитарная  двуколка  повернула  на  болото  и
опрокинулась... И вот,  в  ста  шагах  от  Бессонова,  на  шоссе  вспыхнул
ослепительный куст света, черной кучей поднялась на воздух лошадь, телега,
взвился огромный столб дыма, и грохотом  и  вихрем  раскидало  весь  обоз.
Лошади с передками поскакали по болоту, побежали люди. Телегу,  где  лежал
Бессонов, дернуло, повалило, и Алексей Алексеевич покатился  под  шоссе  в
канаву, - в спину ему ударило тяжелым мешком, завалило соломой.
   Цеппелин бросил вторую бомбу, затем гул моторов его стал  отдаляться  и
затих. Тогда Бессонов, охая, начал разгребать солому, с трудом  выполз  из
навалившейся на него поклажи,  отряхнулся  и  взобрался  на  шоссе.  Здесь
стояло несколько телег, боком, без передков;  на  болоте,  закинув  морду,
лежала лошадь в оглоблях и, как заведенная, дергала задней ногой.
   Бессонов потрогал лицо и голову, - около уха было липко, он приложил  к
царапине платок и пошел по шоссе к лесу. От испуга и падения  так  дрожали
ноги, что через несколько шагов пришлось  присесть  на  кучу  заскорузлого
щебня. Хотелось выпить коньяку, но фляжка осталась с  поклажей  в  канаве.
Бессонов с трудом  вытянул  из  кармана  трубочку,  спички  и  закурил,  -
табачный дым был горек и противен. Тогда он вспомнил о  лихорадке  -  дело
плохо, во что бы то ни стало нужно дойти до леса, там, ему говорили, стоит
батарея. Бессонов поднялся, но ноги совсем отнялись, как деревянные,  едва
двигались внизу живота. Он опять опустился на землю и стал  их  растирать,
вытягивать, щипать и, когда почувствовал боль, поднялся и побрел.
   Месяц теперь стоял высоко, дорога вилась во мгле через  пустые  болота,
казалось - не было ей конца. Положив  руки  на  поясницу,  пошатываясь,  с
трудом поднимая и волоча пудовые сапоги, Бессонов сам говорил с собой:
   "Тащись, тащись, покуда не переедут колесами... Писал стишки, соблазнял
глупеньких женщин... Взяли тебя и вышвырнули, - тащись на закат, покуда не
упадешь... Можешь протестовать, пожалуйста.  Протестуй,  вой...  Попробуй,
попробуй, закричи пострашнее, завой..."
   Бессонов вдруг обернулся. С шоссе вниз скользнула серая тень... Холодок
прошел  по  спине.  Он  усмехнулся   и,   громко   произнося   отрывочные,
бессмысленные фразы, опять  двинулся  посреди  дороги...  Потом  осторожно
оглянулся, - так и есть, шагах в пятидесяти за ним тащилась большеголовая,
голенастая собака.
   - Черт знает что такое! - пробормотал Бессонов. И пошел быстрее и опять
поглядел через плечо. Собак было пять штук, они шли позади  него  гуськом,
опустив морды, - серые, вислозадые. Бессонов бросил в них камешком: -  Вот
я вас!.. Пошли прочь, пакость...
   Звери молча шарахнулись вниз, на болото. Бессонов набрал камней и время
от времени останавливался и кидал их... Потом шел дальше, свистал, кричал:
"Эй, эй..." Звери вылезли из-под шоссе и опять тащились за ним гуськом.
   С