тала  себя
хорошенькой, иногда  очень  хорошенькой,  любила  нравиться,  как  птичка,
встряхивая перышками (когда на седой  росе  начнет  отсвечивать  розоватое
солнце, поднимающееся между стволами). Но то, что было ее  красотой,  что,
как сейчас, заставило Алексея Ивановича отвести сухо заблестевшие глаза, -
оставалось ей неизвестным.
   - Говорю, - руки-то смажьте, у  меня  в  телеге  подсолнечное  масло  в
склянке, цыпки наживете...
   Под жестко-кудрявыми усиками на свежих губах его была прежняя  усмешка.
Катя вздохнула облегченно, хотя и не вполне поняла, как близко на этот раз
было то, чего она так не хотела. От дремоты ли в  сене  на  покачивающемся
возу, от наступившего ли степного покоя Алексей - как только Матрена  ушла
за дровами - стал пристально глядеть на присевшую у воды Катю. И он  пошел
туда, как мальчишка, что  заслышал  вдруг  стук  валька  на  мостках,  где
какая-нибудь соседская Проська,  подоткнув  юбку,  желанно  белея  икрами,
полощет белье, и он тайком пробирается к ней через лопухи и крапиву, жадно
втягивая ноздрями все запахи, нежданно ставшие дурманящими. Но тут Алексей
Иванович не то что оробел, - напугать его было мудрено.  -  Катя  взглядом
покойных прекрасных глаз сказала: так нехорошо, так не годится.
   Он владел собой и не в таких пустых  происшествиях,  все  же  руки  его
дрожали, как после усилия поднять жернов. Он взял с травы котелок:
   - Что ж, пойдемте кашу  варить.  -  Они  пошли  к  возам.  -  Екатерина
Дмитриевна, вы два раза были замужем, отчего детей нет?
   - Такое время было, Алексей Иванович... Первый муж не выражал  желания,
а я глупа была.
   - Покойный Вадим Петрович тоже не хотел?
   Катя сдвинула брови, отвернулась, промолчала.
   - Давно хочу спросить... Практика  у  вас  большая...  Как  у  вас  эти
сладкие-то дела начинались? Что ж, мужья, женихи-то, ручки  вам  целовали?
Разговоры вокруг да около? Так, что ли? Как это у господ-то делалось?
   Подошли к возам, Алексей со всей силой швырнул на землю сбрую, лежавшую
на телеге, взял из-под нее дугу, и подперев  ею  оглоблю,  на  конце  стал
подвязывать котелок...
   - Вы с  господского  верха  пришли,  а  я  -  с  мужицкой  печи...  Вот
встретились на тесной дорожке. Вам назад возврата нет, аминь. Что  еще  не
разворочали - до конца скоро разворочаем... Идти вам некуда, окромя нового
хозяина...
   - Алексей Иванович, чем я вас обидела?
   - А ничем... Я вас хочу обидеть, да слов у меня  не  хватает.  Мужик...
Дурак... Ох, и дурак же я, мать твою... Вижу, вижу, - вы только и ждете  -
задать стрекача... За границу - самое место для вас...
   - Как вам не стыдно, Алексей Иванович, разве я что-нибудь сделала - так
меня обвинять... Я обязана вам всей жизнью и никогда этого не забуду...
   - Забудете. Вы видели, как Матрена людей боится? Я тоже людям не  верю.
С четырнадцатого года в крови купаюсь. Человек нынче  стал  зверем.  Может
быть, он им и раньше был, да мы не знали. Каждый из-под каждого - только и
ждет - днище вышибить... А я - зверь, не видите, что  ли,  эх  вы,  птичка
сизокрылая... А я хочу, чтобы дети мои в каменном доме жили, по-французски
говорили получше вас, - пардон, мерси...
   Подошла Матрена с охапкой хворосту и щепок,  бросила  их  под  котелок,
висевший на конце оглобли, и внимательно взглянула на Алексея и на Катю.
   - Напрасно ее, Алексей, обижаешь, - сказала она тихо. - Коней поил?
   Алексей повернулся и пошел к лошадям. Матрена  стала  укладывать  щепки
под котелком:
   - Любит он тебя. Сколько я ему девок ни сватала, не  хочет...  Не  знаю
уж, как у вас выйдет, - трудно вам обоим...
   Матрена ждала, что Катя скажет что-нибудь. Катя  молча  достала  крупу,
сало, расстелила на земле полог, стала резать хлеб.
   - Ты что же молчишь?
   Катя, нарезая ломти хлеба, ниже склонила  голову,  по  щекам  ее  текли
слезы.
   Плодородные степи Екатеринославщины, падающие  к  Черному  и  Азовскому
морям, были новым краем. Это была та Дикая Степь,  где  в  давние  времена
проносились на косматых лошадках, по  плечи  в  траве,  скифы,  низенькие,
жирные и длинноволосые; пробирались под надежной охраной греческие купцы -
из Ольвии в Танаис; двигались со стадами рогатого скота готы, кочевавшие в
огромных повозках между двумя морями; от северных  границ  Китая,  подобно
тучам саранчи, вторгались сюда многоязычные полчища гуннов,  наводя  столь
великий ужас,  что  степи  эти  пустели  на  много  столетий;  раскидывали
полосатые армейские шатры хозары,  идя  от  Дербента  воевать  днепровскую
Русь; кочевали с  бесчисленными  табунами  коней  и  верблюдов  половцы  в
хорезмских шелковых халатах, доходя до степного вала Святослава;  и  позже
топтали их легкоконные татарские орды, собираясь для набегов на Москву.
   Людские волны прошли, оставив лишь курганы да кое-где на  них  каменных
идолов с плоскими лицами  и  маленькими  ручками,  сложенными  на  животе.
Екатеринославские  степи  стали  заселяться  хлеборобами   -   украинцами,
русскими, казачьими выходцами с  Дона  и  Кубани,  немецкими  колонистами.
Новыми были в ней огромные  села  и  бесчисленные  хутора,  без  дедовских
обычаев, без стародавних песен, без пышных садов и  водных  угодий.  Здесь
был край пшеницы и серых помещиков,  хорошо  осведомленных  о  заграничных
ценах на хлеб. Новым был и Гуляй-Поле - скучный  городишко,  растянувшийся
вдоль заболоченной и пересыхающей речонки Гайчур.
   От станции  до  Гуляй-Поля  было  семь  верст  степью.  Рощин  подрядил
"фаэтон", который довез его до большого базара, раскинувшегося на  выгоне.
Тут же Вадим Петрович стал торговать  жареную  курицу  у  нахальной  бабы,
сидевшей растопыркой на возу среди деревенского  добра,  привезенного  для
продажи. Неумелая баба горячилась, то совала под самый нос покупателю свой
товар, то хватала у него из рук, и  бранила  его  визгливо,  и  вертелась,
озираясь, чтобы с воза  не  стащили  что-нибудь.  За  жареную  курицу  она
заломила пять карбованцев и сейчас же не захотела отдавать  за  деньги,  а
только за шпульку ниток.
   - Да ты возьми у меня деньги, дура, - сказал ей Рощин, - нитки  купишь,
вон ходят - продают нитки...
   - Некогда мне с воза отлучаться, спрячьте деньги, отойдите от товара...
   Тогда он протолкался к чубастому военному человеку, увешанному оружием,
который, шатаясь по базару, потряхивал на ладони  двумя  шпульками  ниток.
Мутно поглядев на Рощина, он прошевелил опухшими губами:
   - Не. Меняю на спирт.
   Так Рощину и не удалось купить курицу. На  базаре  шла  преимущественно
меновая торговля, чистейшее варварство, где стоимость  определялась  одной
потребностью; за две иголки давали поросенка и еще чего-нибудь в  придачу,
а уж за суконные штаны без заплат продавец пил кровь у  покупателя.  Сотни
людей торговались, кричали,  бранились,  крутясь  среди  множества  телег;
здесь же - на табуретке или просто на колесе - пристраивались  парикмахеры
с передвижным инвентарем; моментальные фотографы, с ящиком-лабораторией на
треноге, через  пять  минут  подавали  клиенту  сырую  фотографию;  слепые
скрипачи собирали в кружок слушателей,  не  брезгуя  залезть  в  карман  к
зазевавшемуся дурню... Все эти люди в самое  короткое  время  готовы  были
сняться с места, разбежаться  и  попрятаться,  если  начиналась  серьезная
стрельба, без которой в Гуляй-Поле не проходило ни одного базара.
   Пробираясь между телегами, Вадим Петрович попал в праздную толпу  около
карусели; на деревянных конях с немыслимо выгнутыми шеями и  взлетами  ног
крутились, сидя важно, усатые люди в  гусарских  куртках,  в  бушлатах,  в
кавалерийских  тулупчиках,  увешанные  гранатами  и  всяким   холодным   и
огнестрельным оружием. "Шибче, шибче", - грозным басом повторял кто-нибудь
из них. Двое оборванцев из  всех  сил  крутили  карусель.  Два  гармониста
играли "Яблочко", бешено раздувая мехи, будто забирая в  них  всю  ширь  и
удаль души махновской вольницы. "Довольно,  слезай!"  -  кричали  те,  кто
дожидался своей очереди. "Шибче!" - ревели крутящиеся на конях.  И  уже  с
кого-то слетела папаха, кто-то в восторге выхватил шашку и размахивал  ею,
рубя  причудившегося  гада.  Тогда  стоящие  вокруг  кидались  и  на  лету
стаскивали всадников. Начиналась возня,  под  пронзительный  свист  бухали
кулаки и снова крутилась карусель, и  новые  всадники  подбоченивались  на
конях с вывороченными красными ноздрями.
   Вадим Петрович отошел, не видя здесь разумного человека, с кем бы можно
было заговорить. У лоточника купил кусок пирога с творогом и, жуя, зашагал
по широкой булыжной улице. Надо было обеспечить себе ночлег. Денег у  него
осталось немного, и, если считать, сколько он заплатил за пирог,  -  денег
не хватит и на неделю. Он рассеянно поглядывал  на  двухэтажные  кирпичные
дома купеческой стройки, на лабазы, лавки, размалеванные вывески, жевал  и
думал тоже рассеянно: после скачка в дикую  свободу  жизненные  мелочи  не
слишком тревожили его.
   Навстречу ему ехал человек на велосипеде, вихляя передним  колесом.  За
ним верхами - двое военных в  черкесках  и  заломленных  бараньих  шапках.
Маленький и худенький человек на велосипеде  был  одет  в  серые  брюки  и
гимназическую   курточку,   из-под   околыша   синего   с   белым   кантом
гимназического картуза его висели прямые волосы почти до  плеч.  Когда  он
поравнялся, Вадим Петрович с  изумлением  увидел  его  испитое,  безбровое
лицо. Он кольнул Рощина пристальным взглядом, колесо в это время вильнуло,
он с трудом удержался, жестоко сморща, как печеное, желтое  лицо  свое,  и
проехал.
   Минуту  спустя  один  из  всадников  повернул  коня,  коротким  галопом
подскакал к Рощину и нагнулся  с  седла,  всматриваясь  в  него  бегающими
зрачками.
   - В чем дело? - спросил Рощин.
   - Ты что за человек? Откуда?
   - Что я за человек? -  Рощин  отвернулся  от  крепкого  запаха  лука  и
сивухи. - Я свободный человек. Еду из Екатеринослава.
   - Из Екатеринослава? - угрожающе спросил всадник. - А для чего здесь?
   - А для того я здесь, что ищу жену.
   - Жену ищешь? А почему погоны спорол?
   Дрожа от бешенства, Рощин ответил сколько мог спокойно:
   - Захотел спороть погоны и спорол, тебя не спросил.
   - Смело отвечаешь.
   - А ты меня не пугай, я не из пугливых.
   Всадник так  и  шарил  зрачками  по  лицу  Рощина,  ища  ответа.  Вдруг
выпрямился, узкое, перекошенное асимметрией лицо его нахально усмехнулось,
он ударил шпорами коня и поскакал к велосипедисту. Рощин  зашагал  дальше,
спотыкаясь от волнения.
   Но его сейчас же нагнали эти трое. Велосипедист в гимназической фуражке
крикнул высоким голосом, застревающим в ушах:
   - Нам не хочет говорить, Левке скажет...
   Всадники заржали и с обеих сторон конями придавили Рощина. Велосипедист
проехал вперед, со всей силой пьяного  человека  вертя  педалями.  "Шагай,
шагай",  -  повторяли  всадники,  заставляя  Рощина  почти  бежать   между
лошадьми. Вырываться, протестовать было бессмысленно. Остановились на этой
же улице у кирпичного дома с вытоптанным палисадником. Окна были  замазаны
мелом, над дверью  висел  черный  флаг.  и  под  ним  надпись  на  фанере:
"Культпросвет народно-революционной армии батьки Махно".
   Рощин был так зол, что не помнил, как  его  втолкнули  в  дом,  провели
темными закоулками в заплеванную,  замусоренную  комнату  с  таким  кислым
запахом, что перехватило дыхание. Сейчас же вошел, несколько переваливаясь
от полноты, лоснящийся, улыбающийся человек в короткой поддевке,  какие  в
провинции носили опереточные знаменитости и куплетисты.
   - А ну? - спросил он и сел  у  расшатанного  столика,  смахнув  с  него
окурки.
   - Батько велел спытать - чи это гад, чи нет, - сказал  ему  криволицый,
сопровождавший Рощина.
   - А ну, выдь, товарищ Каретник (и когда тот вышел), а ну, сядь.
   - Послушайте, - волнуясь, сказал Рощин улыбающемуся толстому человеку в
поддевке, - я понимаю, что попал в контрразведку. Я объясню - кто я такой,
зачем я здесь, мне скрывать нечего... Я приехал для того. чтобы...
   - А ну, подивись на меня, - не слушая его, сказал человек в поддевке, -
я Лева Задов, со мной брехать не надо,  я  тебя  буду  пытать,  ты  будешь
отвечать...
   Имя Левки Задова знали на юге все не меньше, чем самого  батьки  Махно.
Левка был палач, человек такой удивительной жестокости, что Махно будто бы
даже не раз пытался зарубить его, но прощал за преданность. Слышал о нем и
Рощин. В первый раз ему стало зябко. Он стоял перед  столом.  Левка  Задов
сидел, пышно кудрявый, румяный, наслаждаясь властью над человеком, ужасом,
который он внушал.
   - А ну, давай балакать. Деникинский офицер?
   - Да. Бывший...
   - Бывший? Ай, ай, ай... Откуда едешь?
   - Из Екатеринослава в Гуляй-Поле, - я же вам рассказываю...
   - Ай, ай, ай... Зачем ты говоришь Леве, что  едешь  из  Екатеринослава,
когда ты приехал из Ростова...
   - Нет, я приехал из Екатеринослава.
   Рощин торопливо стал отыскивать билет, на минуту опять похолодев,  -  а
вдруг он его выбросил? Билет оказался в кармане френча, вместе с помятой и
выцветшей фотографической карточкой Кати. Он протянул Левке билет,  и  тот
долго вертел его и  рассматривал  на  свет.  Билет,  что  ни  говори,  был
правильный,  это  несколько  озадачило  Левку,  у  которого,  видимо,  уже
сложилось убеждение вплоть до приговора. Билет менял  всю  картину.  Левка
даже перестал скалиться, толстые губы его брезгливо вздрагивали:
   - А для чего, везя в штаб Деникина разведку, вылезаешь в Гуляй-Поле?
   - Я не везу разведку. Я уже два месяца из армии. Я больше не  служу.  Я
разорвал воинский билет. Сюда я приехал как вольный человек...
   Левка не сводил с него черных глаз. Под этим  взглядом,  в  котором  не
было ничего разумного и человеческого, Рощин напрягал  все  усилия,  чтобы
побороть волнение,  отвечать  обдуманно,  и  он  начал  было  рассказывать
(упрощенно, доступно) о причинах, заставивших его дезертировать.
   - Если ты, сволочь, - перебил его Левка тихим голосом, - будешь мне еще
врать, я с тобой сделаю, что Содома не делала с Гоморрой...
   Быстрым, воровским  движением  он  взял  у  Рощина  Катину  фотографию.
Улыбаясь, как ценитель женщин, разглядывал ее и, - щелкнув по ней ногтем:
   - А это что за сучонка?
   - Моя жена... Ради нее я приехал... Отдайте мне фотографию...
   - Ее положат на твой кровавый труп. - Левка прикрыл  карточку  толстой,
налитой сальцем рукой. - А ну, давай сведения разведки...
   - Ни слова я тебе больше не скажу! - крикнул Рощин.
   - Мне скажешь. У меня балакают. - Левка легко приподнялся  и,  как  кот
лапой, ударил Вадима Петровича в лицо. Удар пришелся неудачно - по  виску.
Рощин упал без сознания.


   Советская Республика представлялась врагам  ее  обреченной  в  какие-то
самые короткие сроки пасть под  ударами.  Но  она  всю  изощренность  ума,
науки, все духовные и материальные  силы  народа  организовала  для  того,
чтобы самой перейти в наступление. Военный план большевиков  заключался  в
том, чтобы, подчиняя все задачам обороны, ни на один час не  ослабевать  в
проведении глубоких социальных изменений, бесстрашно внедряя  в  жизнь  те
принципы, осуществление которых  лежало  за  пределами  сегодняшнего  дня.
Затем: создать  трехмиллионную  Красную  Армию;  заслониться  обороной  на
севере; вести наступление на Сибирь и Южный  Урал  и  основное  напряжение
наступательных операций развить против красновского казачества на  Дону  и
против Деникина на Северном Кавказе.
   Российская Советская  Республика,  сдавленная  со  всех  сторон  белыми
армиями, создала фронт длиной свыше пятнадцати тысяч километров;  к  этому
за последнее время прибавился сложный и путаный фронт Украины.
   С особенной силой на богатой  Украине  разгоралась  гражданская  война.
Население ее к тому времени было глубоко  расслоено  недавней  оккупацией,
гетманской  властью  и  мстительной  реставрацией  помещиков.  Рабочий   и
шахтерский Донбасс, малоземельное  крестьянство  и  батрачество  тянули  к
Советской  власти;  богатое  крестьянство  и  буржуазия,  боясь  ревкомов,
комбедов,  исполкомов,  комиссаров  и   хлебной   разверстки,   тянули   к
самостийной Директории и главе ее - батьке Петлюре. Его же поддерживала  и
та часть интеллигенции, у которой вся огромная  тема  советской  революции
укладывалась в ответ: "Геть, проклятые  москали!"  -  а  старая  романтика
шаровар с  Черное  море,  оселедцев,  казачьих  жупанов  и  кривых  сабель
заслоняла печальные исторические справки о  кровавых  жертвах  украинского
народа, три столетия боровшегося за свою независимость.
   Петлюра сбросил гетмана, сел с Директорией в Киеве, объявил самостийную
республику и начал безнадежную борьбу с пролетарской  революцией.  У  него
было несколько дивизий из перешедших на его сторону гетманских сичевиков и
из стойких дисциплинированных галицийцев, поверивших, что сбывается старая
мечта о соединении их с вильной Украиной, и из  всякого  сброда  отчаянных
людей, кормившихся военным грабежом. Но он  не  был  достаточно  умен  или
хитер, чтобы предложить украинскому селянству, расслоенному  и  бушующему,
что-либо вещественное, кроме пышных универсалов. Резервов у него не было.
   В декабре в Полтавщине,  в  городке  Судже,  организовалось  подпольное
советское  правительство  Украины.  Председатель  царицынского  военсовета
послал в Суджу командарма Десятой Ворошилова  с  тем,  чтобы  он  вошел  в
правительство. В Судже был организован реввоенсовет.
   К тому времени регулярная украинская Красная  Армия,  задолго  до  этих
событий формировавшаяся под Курском преимущественно из бежавших от суда  и
казни украинских крестьян, численностью в две дивизии, начала  наступление
на запад в направлении Киева и на юг - на Харьков  и  Екатеринослав.  Так,
как сил двух дивизий было явно недостаточно, расчет строился на  поддержку
партизанских отрядов. Из них наиболее мощным представлялась  армия  батьки
Махно.


   Махно гулял. В добытой после налета  на  Бердянск  гимназической  форме
колесил на велосипеде напоказ всему городу, или вместе со своим адъютантом
Каретником пел песни под гармонь,  шатаясь  по  улице,  или  появлялся  на
базаре, злой и бледный, ища ссоры, но все от  него  прятались,  зная,  как
легко у него из кармана штанов  вылетает  револьвер.  Дюжие  махновцы,  не
боящиеся  ни  бога,  ни  черта,  увидев  его  около  карусели,  слезали  с
деревянных коней и пускались наутек. Батьке приходилось  одному  вместе  с
Каретником крутиться до одури.
   По всему Гуляй-Полю шли разговоры, что батьке за последнее  время  стал
много пить, и как бы не пропил армии. Но только немногие догадывались, что
он хитрит. Был он хитер, скрытен, живуч, как стреляный дикий зверь.
   Махно тянул время. В эта дни ему надо было принимать  большое  решение.
На Екатеринославщине не стало ни немцев, ни гетмана с сичевиками, с кем он
дрался. Разбегались помещики. Малые  города  были  пограблены.  И  с  трех
сторон  надвигались,  тесня  его,  новые  враги:  из  Крыма  и  Кубани   -
добровольцы, с севера - большевики, с Днепра - петлюровцы, занявшие только
что  Екатеринослав.  Кто  из  них  опаснее?  В  какую  сторону   повернуть
пулеметные тачанки? Решать надо  было  не  мешкая.  Армия  редела,  в  ней
начиналось шатание. Бойцы из мужиков-хлеборобов  говорили:  "Вот  спасибо,
что на Украину идут большевики, теперь можно и по домам,  а  кому  еще  не
надоело - шлепай на лоб красную звезду". Ядро армии - "Черная сотня  имени
Кропоткина" - рубаки, отбившиеся от всякой работы ради разгульной воли  на
конях, кричали:
   "...А захочет батько продать  нас  большевикам,  -  зарубим  его  перед
фронтом, и только... Вон  уже  Петлюра  забрал  Екатеринослав,  а  мы  все
ждем... Проелись вчистую, босы и голы, скоро нам в степи с волками выть...
Братва, даешь Екатеринослав!"
   Третий день в Гуляй-Поле сидел матрос  Чугай,  делегат  от  главковерха
украинской Красной Армии