та,  рабочие...  Какие  же  они
разбойники, Вадим Петрович? Нет, - униженное, оскорбленное человечество...
Как они ждали Советскую власть!.. Вы только, ради бога, не подумайте,  что
я большевик какой-нибудь... (Он  умоляюще  приложил  к  груди  коротенькие
волосатые руки, будто ужасно извиняясь.) Высокомерные и неумные  правители
отдали Ростов Советской власти... Посмотрели бы вы, что у нас делалось при
атамане  Каледине...  По  Садовой,  знаете   ли,   блестящими   вереницами
разгуливали  гвардейцы,  распущенные  и  самоуверенные:  "Мы  эту  сволочь
загоним обратно в подвалы..." Вот что они говорили.  А  эта  сволочь  весь
русский народ-с... Он сопротивляется, в подвал идти не хочет. В декабре  я
был в Новочеркасске. Помните - там на главном проспекте стоит  гауптвахта,
- чуть ли еще не атаман Платов соорудил ее при Александре  Благословенном,
- небольшая построечка во вкусе ампир. Закрываю глаза, Вадим Петрович,  и,
как сейчас, вижу ступени этого портика, залитые кровью... Проходил я тогда
мимо - слышу страшный  крик,  такой,  знаете,  бывает  крик,  когда  мучат
человека... Среди белого дня, в  центре  столицы  Дона...  Подхожу.  Около
гауптвахты  -  толпа,  спешенные  казаки.  Молчат,  глядят,  -  у   колонн
происходит экзекуция, на страх населению. Из караулки  выводят,  по  двое,
рабочих, арестованных, за  сочувствие  большевизму.  Вы  понимаете,  -  за
сочувствие.  Сейчас  же  руки  им  прикручивают  к  колоннам,  и   четверо
крепеньких казачков бьют их нагайками по  спине  и  по  заду-с.  Только  -
свист, рубахи, штаны летят клочками, мясо - в клочьях,  и  кровь,  как  из
животных, льет на ступени... Трудно меня  удивить,  а  тогда  удивился,  -
кричали очень страшно... От одной физической боли так не кричат...
   Рощин слушал, опустив глаза. Пальцы его, державшие папироску,  дрожали.
Тетькин ковырял горчичное пятно на скатерти.
   - Так вот, - уж атамана нет в живых,  цвет  казачьей  знати  закопан  в
овраге за городом, -  кровь  на  ступенях  возопила  об  отмщении.  Власть
бедноты... Персонально мне безразлично - гуталин ли  варить  или  еще  что
другое... Вышел живым из мировой  войны  и  ценю  одно  -  дыхание  жизни,
извините за сравнение: в окопах много книг  прочел,  и  сравнения  у  меня
литературные... Так вот...  (Он  оглянулся  на  дверь  и  понизил  голос.)
Примирюсь со всяким строем  жизни,  если  увижу  людей  счастливыми...  Не
большевик, поймите, Вадим Петрович... (Опять руки - к груди.)  Мне  самому
много не нужно: кусок хлеба, щепоть табаку да истинно душевное  общение...
(Он смущенно засмеялся.) Но в том-то и дело, что у нас рабочие ропщут, про
обывателей и  не  говорю...  О  военном  комиссаре,  товарище  Бройницком,
слыхали? Мой совет: увидите - мчится его автомобиль, - прячьтесь. Выскочил
он немедленно после взятия Ростова. Чуть что: "Меня, кричит, высоко  ценит
товарищ Ленин, я  лично  телеграфирую  товарищу  Ленину..."  Окружил  себя
уголовным элементом, - реквизиции, расстрелы. По ночам на улицах раздевают
кого ни попало. Ведет себя как бандит...  Что  же  это  такое?  Куда  идет
реквизированное?.. И, знаете, ревком  с  ним  поделать  ничего  не  может.
Боятся... Не верю я, чтобы он был идейным человеком...  Пролетарской  идее
он больше вреда наделает, чем... (Но тут Тетькин, видя, что далеко  зашел,
отвернулся, сопнул и опять, уже без слов, стал прикладывать руки к груди.)
   - Я вас не понимаю, господин подполковник, - проговорил Рощин  холодно.
- Разные там Бройницкие и  компания  и  есть  Советская  власть  девяносто
шестой пробы... Их не оправдывать, - бороться с ними, не щадя живота...
   - Во имя чего-с? - поспешно спросил Тетькин.
   - Во имя великой России, господин подполковник.
   - А что это такое-с? Простите, я по-дурацки спрошу: великая Россия, - в
чьем,  собственно,  понимании?  Я  бы  хотел   точнее.   В   представлении
петроградского  высшего  света?  Это   одно-с...   Или   в   представлении
стрелкового полка, в котором мы с  вами  служили,  геройски  погибшего  на
проволоках? Или московского торгового  совещания,  -  помните,  в  Большом
театре Рябушинский рыдал о великой России? Это  -  уже  дело  третье.  Или
рабочего,  воспринимающего  великую  Россию  по  праздникам   из   грязной
пивнушки? Или - ста миллионов мужиков, которые...
   - Да, черт вас возьми... (Катя быстро под столом  сжала  Рощину  руку.)
Простите,  подполковник.  До  сих  пор  мне  было  известно,  что  Россией
называлась  территория  в  одну  шестую  часть  земного  шара,  населенная
народом,   прожившим   на   ней    великую    историю...    Может    быть,
по-большевистскому это и не так... Прошу прощения... (Он горько усмехнулся
сквозь трудно подавленное раздражение.)
   - Нет, именно так-с... Горжусь... И лично я вполне удовлетворен,  читая
историю государства Российского. Но сто миллионов  мужиков  книг  этих  не
читали.  И  не  гордятся.  Они  желают  иметь  свою  собственную  историю,
развернутую не в прошлые, а в будущие времена... Сытую историю...  С  этим
ничего не поделаешь. К тому же у них вожди -  пролетариат.  Эти  идут  еще
дальше - дерзают творить, так сказать,  мировую  историю...  С  этим  тоже
ничего не поделаешь... Вы меня вините  в  большевизме,  Вадим  Петрович...
Себя я виню в созерцательности, - тяжелый грех. Но извинение -  в  большой
утомленности от окопной жизни. Со временем надеюсь стать более активным  и
тогда, пожалуй, не возражу на ваше обвинение...
   Словом, Тетькин ощетинился, покрасневший  череп  его  покрылся  каплями
пота. Рощин торопливо, не попадая крючками  в  петли,  застегивал  шинель.
Катя,  вся  сморщившись,  глядела  то  на  мужа,  то  на  Тетькина.  После
тягостного молчания Рощин сказал:
   - Сожалею, что потерял товарища. Покорно благодарю за гостеприимство...
   Не подавая руки, он пошел из комнаты. Тогда Катя, всегда молчаливая,  -
"овечка", - почти крикнула, стиснув руки:
   - Вадим, прошу тебя - подожди... (Он обернулся, подняв  брови.)  Вадим,
ты сейчас не прав... (Щеки у нее вспыхнули.) С таким настроением, с такими
мыслями жить нельзя...
   - Вот как! - угрожающе проговорил Рощин. - Поздравляю...
   - Вадим, ты никогда не спрашивал меня, я не требовала, не вмешивалась в
твои дела... Я тебе верила... Но пойми, Вадим, милый, то, что ты  думаешь,
- неверно. Я давно, давно хотела сказать...  Нужно  делать  что-то  совсем
другое... Не то, зачем ты приехал сюда... Сначала нужно понять... И только
тогда, если ты уверен (опустив руки,  от  ужасного  волнения  она  их  все
заламывала под столом)... если ты так уверен, что можешь взять это на свою
совесть, - тогда иди, убивай...
   - Катя! - зло, как от удара, крикнул Рощин. - Прошу тебя замолчать!
   - Нет!.. Я говорю так потому, что безумно тебя люблю...  Ты  не  должен
быть убийцей, не должен, не должен...
   Тетькин, не смея кинуться ни к ней, ни к нему, повторял шепотом:
   - Друзья мои, друзья мои, давайте поговорим, договоримся...
   Но договориться было уже нельзя. Все накипевшее в Рощине  за  последние
месяцы взорвалось бешеной ненавистью. Он стоял в дверях,  вытянув  шею,  и
глядел на Катю, показывая зубы.
   - Ненавижу, - прошипел. - К черту!.. С вашей  любовью...  Найдите  себе
жида... Большевичка... К черту!..
   Он издал горлом тот же мучительный звук, как тогда в  вагоне.  Вот-вот,
казалось,  он  сорвется,  будет  беда...  (Тетькин  двинулся  даже,  чтобы
загородить Катю.) Но Рощин медленно зажмурился и вышел...


   Семен Красильников,  сидя  на  лазаретной  койке,  хмуро  слушал  брата
Алексея. Гостинцы, присланные Матреной - сало, курятина, пироги, -  лежали
в ногах на койке. Семен на них не глядел. Был  он  худ,  лицо  нездоровое,
небритое, волосы от долгого лежания свалялись, худы  были  ноги  в  желтых
бязевых подштанниках. Он перекатывал из руки в руку  красное  яичко.  Брат
Алексей, загорелый, с золотистой бородкой, сидел на  табуретке,  расставив
ноги в хороших сапогах, говорил приятно, ласково, а с  каждым  его  словом
сердце Семена отчуждалось.
   - Крестьянская линия - само собой, браток,  рабочие  -  само  собой,  -
говорил Алексей. - У нас на руднике "Глубоком" сунулись рабочие в шахту  -
она затоплена, машины не работают, инженеры все разбежались. А жрать надо,
так или нет? Рабочие все до одного ушли в Красную  гвардию.  Их  интересы,
значит, углублять революцию. Так или нет? А наша, крестьянская революция -
всего шесть вершков чернозему. Наше углубление - паши, сей, жни.  Верно  я
говорю? Все пойдем воевать, а  работать  кто  будет?  Бабы?  Им  одним  со
скотиной дай бог справиться. А земля любит уход, холю.  Вот  как,  браток.
Поедем домой, на своих харчах легче поправишься. Мы теперь с  землицей.  А
рук нет. Боронить, сеять, убирать, - разве мы одни с  Матреной  справимся?
Кабанов у нас теперь восемнадцать штук, коровешку  вторую  присмотрел.  На
все нужны руки.
   Алексей потащил из кармана шинели кисет с махоркой. Семен кивком головы
отказался курить: "Грудь еще больно". Алексей,  продолжая  звать  брата  в
деревню, перебрал гостинцы, взял пухлый пирог, потрогал его.
   - Да ты съешь, тут масла одного Матрена фунт загнала...
   - Вот что, Алексей Иванович, - сказал Семен,  -  не  знаю,  что  вам  и
ответить. Съездить домой -  это  даже  с  удовольствием,  покуда  рана  не
зажила. Но крестьянствовать сейчас не останусь, не надейтесь.
   - Так. А спросить можно - почему?
   - Не могу я, Алеша... (Рот Семена свело, он пересилился.) Ну, пойми  ты
- не могу. Раны я  своей  не  могу  забыть...  Не  могу  забыть,  как  они
товарищей истязали... (Он обернулся к окошку с той же судорогой  и  глядел
залютевшими глазами.) Должен ты войти в мое положение... У  меня  одно  на
уме, - гадюк этих... (Он прошептал что-то, затем -  повышенно,  стиснув  в
кулаке красное яичко.) Не успокоюсь... Покуда гады кровь нашу  пьют...  Не
успокоюсь!..
   Алексей  Иванович  покачал  головой.  Поплевав,  загасил  окурок  между
пальцами, оглянулся, - куда? - бросил под койку.
   - Ну что ж, Семен, дело твое, дело святое... Поедем домой поправляться.
Удерживать силой не стану.


   Едва Алексей Красильников вышел из лазарета, - повстречался ему  земляк
Игнат, фронтовик. Остановились, поздоровались. Спросили - как живы?  Игнат
сказал, что работает шофером в исполкоме.
   - Идем в "Солейль", - сказал Игнат, - оттуда ко мне  ночевать.  Сегодня
там бой. Про комиссара Бройницкого слыхал? Ну, не  знаю,  как  он  сегодня
вывернется. Ребята у него такие фартовые, - город воем воет. Вчера днем на
том углу двух мальчишек, школьников, зарубили, и ни за что,  наскочили  на
них с шашками. Я вот тут стоял у столба, так меня - вырвало...
   Разговаривая, дошли до  кинематографа  "Солейль".  Народу  было  много.
Протолкались, стали около оркестра. На небольшой сцене, перед столом,  где
сидел президиум (круглолицая женщина в солдатской шинели, мрачный солдат с
забинтованной грязною марлей головой, сухонький старичок рабочий в очках и
двое молодых в гимнастерках), ходил, мелко ступая, взад и  вперед,  как  в
клетке, очень бледный, сутулый человек  с  копной  черных  волос.  Говоря,
однообразно помахивал слабым  кулачком,  другая  рука  его  сжимала  пачку
газетных вырезок.
   Игнат шепнул Красильникову:
   - Учитель - у нас в Совете...
   - ...Мы не можем молчать... Мы не  должны  молчать...  Разве  у  нас  в
городе Советская  власть,  за  которую  вы  боролись,  товарищи?..  У  нас
произвол...  Деспотизм  хуже  царского...  Врываются  в   дом   к   мирным
обывателям... В сумерки нельзя выйти на улицу, раздевают...  Грабят...  На
улицах убивают детей... Я  говорил  об  этом  в  исполнительном  комитете,
говорил в ревкоме... Они бессильны...  Военный  комиссар  покрывает  своей
неограниченной властью все эти преступления... Товарищи...  (Он  судорожно
ударил  себя  в  грудь  пачкой  вырезок.)   Зачем   они   убивают   детей?
Расстреливайте нас... Зачем вы убиваете детей?..
   Последние слова его  покрылись  взволнованным  гулом  всего  зала.  Все
переглядывались в страхе и возбуждении. Оратор  сел  к  столу  президиума,
закрыл сморщенное лицо газетными листками. Председательствующий, солдат  с
забинтованной головой, оглянулся на кулисы:
   -  Слово   предоставляется   начальнику   Красной   гвардии,   товарищу
Трифонову...
   Весь зал зааплодировал. Хлопали, подняв руки. Несколько женских голосов
из глубины закричало: "Просим,  товарищ  Трифонов".  Чей-то  бас  рявкнул:
"Даешь Трифонова!" Тогда Алексей Красильников заметил  у  самого  оркестра
стоящего спиной к залу и теперь, как пружина,  выпрямившегося  -  лицом  к
орущим, - рослого и стройного  человека  в  щегольской  кожаной  куртке  с
офицерскими, крест-накрест ремнями.  Светло-стальные  выпуклые  глаза  его
насмешливо, холодно скользили по лицам, - и  тотчас  же  руки  опускались,
головы  втягивались  в  плечи,  люди  переставали  аплодировать.   Кто-то,
нагибаясь, быстро пошел к выходу.
   Человек  со  стальными  глазами   презрительно   усмехнулся.   Коротким
движением поправил кобуру. У него было актерское, длинное, чисто  выбритое
лицо. Он  опять  повернулся  к  сцене,  положил  оба  локтя  на  загородку
оркестра. Игнат толкнул в бок Красильникова.
   - Бройницкий. Вот, брат ты мой, взглянет, - так страшно.
   Из-за кулис, стуча тяжелыми сапогами, вышел начальник  Красной  гвардии
Трифонов. Рукав байковой его куртки был перевязан куском кумача.  В  руках
он держал картуз, также перевязанный  по  околышу  красным.  Весь  он  был
коренастый, спокойный. Не спеша  подошел  к  краю  сцены.  Серая  кожа  на
обритом черепе зашевелилась. Тени от надбровий закрыли  глаза.  Он  поднял
руку (настала тишина) и полусогнутой ладонью  указал  на  стоявшего  внизу
Бройницкого.
   - Вот, товарищи, здесь находится товарищ Бройницкий, военный  комиссар.
Очень хорошо. Пусть он нам ответит на вопрос. А не захочет отвечать  -  мы
заставим...
   - Ого! - угрожающе проговорил снизу Бройницкий.
   - Да, заставим.  Мы  -  рабоче-крестьянская  власть,  и  он  обязан  ей
подчиниться.  Время  такое,   товарищи,   что   во   всем   сразу   трудно
разобраться... Время мутное... А,  как  известно,  дерьмо  всегда  наверху
плавает... Отсюда мы  заключаем,  что  к  революции  примазываются  разные
прохвосты...
   - То есть?.. Ты  имя,  имя  назови,  -  крикнул  Бройницкий  с  сильным
польским акцентом.
   - Дойдем и до имени, не спеши... Кровавыми усилиями рабочих и  крестьян
очистили мы, товарищи, город Ростов от белогвардейских  банд...  Советская
власть твердой ногой стоит на Дону. Почему же  со  всех  сторон  раздаются
протесты?  Рабочие  волнуются,   красногвардейцы   недовольны...   Бунтуют
эшелоны, - зачем, мол, гноите нас на путях... Только что мы слышали  здесь
голос представителя интеллигенции (ладонью - на  предыдущего  оратора).  В
чем же дело? Как будто все недовольны Советской властью. Говорят, -  зачем
вы грабите, зачем пьянствуете, зачем  убиваете  детей?  Предыдущий  оратор
даже сам предложил себя расстрелять... (Смех в двух-трех местах, несколько
хлопков.) Товарищи! Советская власть не грабит и не убивает детей.  А  вот
разная сволочь, примазавшаяся к Советской власти, грабит  и  убивает...  И
тем самым подрывает веру в Советскую власть, и тем самым дает нашим врагам
в руки беспощадное оружие...  (Пауза,  тишина,  не  слышно  дыхания  сотен
людей.) Вот я и хочу задать товарищу Бройницкому вопрос... Известно ли ему
о вчерашнем убийстве двух подростков?
   Ледяной голос снизу:
   - Да, известно.
   - Очень хорошо. А известно ему о ночных грабежах, о поголовном пьянстве
в гостинице "Палас"? Известно ему, в  чьи  руки  попадают  реквизированные
товары? Молчите, товарищ Бройницкий? Вам нечего отвечать.  Реквизированные
товары пропиваются шайкой бандитов... (Гул в зале. Трифонов поднял  руку.)
И вот что еще нам стало известно... Никто вам власти в Ростове не давал, и
ваш мандат подложный, и ваши  ссылки  на  Москву,  тем  паче  на  товарища
Ленина, - наглая ложь...
   Бройницкий стоял теперь выпрямившись. По красивому  побледневшему  лицу
его пробегали судороги. Внезапно он кинулся вбок, где стоял, разинув  рот,
белобрысый парень-армеец, схватил его за шинель и, указывая на  Трифонова,
крикнул страшным голосом:
   - Застрели его, подлеца!
   У парня зверски исказилось лицо - потащил со спины  винтовку.  Трифонов
стоял неподвижно, раздвинув ноги, только нагнул голову  бычьим  движением.
Выскочив из-за кулисы, около него  появился  рабочий,  торопливо  защелкал
затвором винтовки, сейчас же - другой, третий, и вся  сцена  зачернела  от
курток, бекеш, шинелей, зазвенели, Сталкиваясь, штыки. Тогда  председатель
влез на стул и, поправляя лезущую на глаза  марлю,  закричал  простуженным
голосом:
   -  Товарищи,  прошу  не  вносить  паники,  ничего  непредвиденного   не
случилось.  Там,  позади,  закройте  двери.  Товарищ  Трифонов  в   полной
безопасности. Слово для ответа предоставляю товарищу Бройницкому.
   Но Бройницкий исчез.  Один  белобрысый  армеец  с  винтовкой  продолжал
стоять у оркестра, изумленно разинув рот.



        3

   Под  станицей  Кореневской  Добровольческая   армия   встретила   очень
серьезное сопротивление. Все же, с большими потерями, станица была  взята,
и здесь подтвердилось то, что скрывали от  армии  и  чего  боялись  больше
всего на свете: несколько дней тому назад столица Кубани, Екатеринодар,  -
то есть цель похода, надежда на отдых и  база  для  дальнейшей  борьбы,  -
сдалась  без  боя  большевикам.   Кубанские   добровольцы   под   командой
Покровского, кубанский атаман и Рада бежали в неизвестном направлении. Так
неожиданно, в трех переходах от цели похода, армия оказалась в мешке.
   Обманула и надежда на радушие Кубани. Казаки, видимо,  рассудили  сами,
без помощи "кадетов", разобраться в происходящем.  Хутора  по  пути  армии
оказывались покинутыми, в каждой станице ждала засада, за гребнем  каждого
холма сторожил пулемет. На что теперь могла  рассчитывать  Добровольческая
армия? На то ли, чтобы кубанские  казаки,  -  выходцы  с  Украины,  -  или
черкесы, вспоминавшие древнюю вражду к русским, или застрявшие на  богатой
Кубани эшелоны кавказской армии - вдруг запели бы вместе с  золотопогонным
офицерством и безусыми юнкерами: "Так за Корнилова, за родину, за веру  мы
грянем дружное "ура!". Но это, только эту формулу, несъедобную и  стертую,
как царский двугривенный,  и  могла  предложить  Добровольческая  армия  и
богатым казачьим станицам, насторожившимся - "а не время ли  уже  объявить
свою, казачью, независимую республику?", и  иногородним,  качнувшимся  под
красные знамена, чтобы драться за равенство прав на  донские  и  кубанские
земли и рыбные ловли, за станичные Советы...
   Правда, в обозе за армией ехал  знаменитейший  агитатор,  матрос  Федор
Баткин,  кривоногий,  черноватый  мужчина  в  бушлате  и   бескозырке,   с
георгиевскими ленточками. Много раз офицеры  пытались  его  пристрелить  в
обозе как жида и красного  сукина  сына.  Но  его  охранял  сам  Корнилов,
считавший, что знаменитый матрос Баткин вполне восполняет  все  недостатки
по части идеологии в армии. Когда главнокомандующему приходилось  говорить
перед народом (в  станицах),  он  выпускал  перед  собой  Баткина,  и  тот
хитроумно  доказывал  поселянам,  что  Корнилов  защищает   революцию,   а
большевики, напротив, - контрреволюционеры, купленные немцами.
   Сдаться армии было нельзя, - в плен в то время не брали.  Рассеяться  -
перебьют поодиночке. Был даже план пробиться через астраханские  степи  на
Волгу  и  уйти  в  Сибирь.  Но  Корнилов  настоял:  продолжать  поход   на
Екатеринодар, чтобы брать город штурмом. От Кореневской армия свернула  на
юг и перешла с  тяжелыми  боями  у  станицы  Усть-Лабинской  реку  Кубань,
вздувшуюся и бурную в это время года. Армия шла не останавливаясь, таща за
собой обозы с большим количеством раненых. Но все же  она  настолько  была
стр