придержал коня и поднял шашку: "Ко мне!" Со  съехавшейся  к  нему
полусотней он повернул и поскакал к хутору. Конь под ним был резвый. Семен
Михайлович скакал, откинувшись в седле, держа клинок опущенным к стремени,
чтобы отдохнула рука, серебристую барашковую  шапку  сдвинул  на  затылок,
чтобы ветер освежал вспотевшее лицо и вольно гулял по  усам.  Кавалеристам
приходилось, поспевая за ним, шпорить коней. Проскакали по  берегу  пруда,
где в полыньях отражались падающие звезды ракет. Какие-то люди кидались от
всадников  и  прилегали  к  земле.  Не  обращая  на  них  внимания,  Семен
Михайлович указал  шашкой  туда,  где  около  кузницы  все  еще  не  могли
расцепиться пластуны с качалинцами: та и другая сторона по  нескольку  раз
кидалась в штыки, отступала и залегала.
   Буденновская полусотня рассыпалась лавой и, отпустив поводья, глядя  на
подпрыгивающую впереди серебристую шапку, налетела от пруда с пригорка  на
пластунов, - ни пулеметная очередь, ни выстрелы, ни уставленные  штыки  не
могли остановить храпящих от натуги коней. Что попалось под клинки -  было
порублено. Семен Михайлович осадил коня только на улице хутора.
   К нему торопливо шел Телегин. Семен Михайлович не сразу ответил ему,  -
платком вытер лезвие,  платок  этот  бросил  на  землю,  положил  в  ножны
большую, с медной рукоятью,  шашку  и,  поднеся  к  виску  прямую  ладонь,
сказал:
   - Здравствуйте, товарищ, с кем я говорю? С командиром полка?..  С  вами
говорит командующий группой комбриг  Буденный.  Приказываю  вам:  оставить
одну роту для охраны обоза и раненых, с остальными силами и с  артиллерией
немедленно наступать к станице, занять ее и очистить от белоказаков.
   - Слушаю, будет исполнено...
   - Минутку, товарищ...
   Он соскочил с коня, подсунул ладонь под подпругу,  ударил  пальцами  по
губам коня, норовившего схватить его  за  рукав,  и  протянул  руку  Ивану
Ильичу.
   - Потери большие?
   - Никак нет.
   - Это хорошо. А что - продержались бы своими силами, кабы не мы?
   - Да продержались бы, отчего же, огнеприпасов достаточно.
   - Это хорошо. Ступайте.


   - Боли в области живота окончательно прошли, Анисья  Константиновна,  я
даже не чувствую - где у меня живот... Так это неконструктивно устроено, -
самый серьезный аппарат, и никакой защиты... Шашка-то вошла не больше  чем
на вершок - и такое разрушение... такое разрушение... Попить дайте...
   Анисья сидела около него - утомленная, молчаливая. Госпиталь  помещался
теперь в станице, в двухэтажном кирпичном доме. В  нем  оставались  только
легко раненные да те, которых тяжело было везти, остальных несколько  дней
тому назад эвакуировали в Царицын. Шарыгин умирал.  Так  ему  не  хотелось
умирать, так было жалко жизни, что Анисья замучилась с  ним.  Она  уже  не
утешала его, - только сидела около койки и слушала.
   Анисья встала, чтобы зачерпнуть  кружкой  воды  из  ведра  и  дать  ему
попить. Лицо его горело. Большие, синие, как у ребенка, глаза не отрываясь
следили за Анисьей. Она была одета по-женскому - в  белый  халат;  золотые
волосы, которые он часто видел во сне, завиты в косу  и  обкручены  вокруг
головы. Он боялся, что она  уйдет,  тогда  -  только  закинуть  голову  за
подушку, стиснуть зубы  и  слушать  неровные  удары  крови,  отдающиеся  в
висках. Он говорил не переставая. Мысли его вспыхивали, как  в  догорающей
плошке огонь фитиля, - то лизнет по краям и поднимется и ярко осветит,  то
поникнет и зачадит.
   -  Некрасивая  вы  тогда  были,  Анисья  Константиновна,  старше  вдвое
казались... Подопрет рукой щеку и глядит, ничего  не  видит,  -  в  глазах
темно от  горя...  Однако  я  нежалостливый,  это  я  в  себе  вытравил...
Жалостливые  люди  -  самые  черствые.  Надо  один  только  раз  в   жизни
пожалеть... И стоп! - выключил рубильник... Сердце давай на наковальню, да
еще раз его - в горящие угли, да опять  под  молот...  Такие  должны  быть
комсомольцы... Я тогда на пароходе собрал секретное совещание и  товарищам
разъяснил, что недостойно борцам за революцию вас трогать... Латугин тогда
завернул насчет судомойки... Ах, Латугин, Латугин!.. Совсем не  нужно  это
вам,  Анисья  Константиновна...  Подобрала  вас  революция.  Налились   вы
красотой, - не для него же... Это же тупик... Вопрос  этот  надо  ставить,
надо бороться за этот вопрос...
   Огонек его лизнул края жизни, измерил близкую темноту и поник.  Шарыгин
провел по губам  сухим  языком.  Анисья  поднесла  ему  кружку.  Он  снова
заговорил:
   - Я знаю, за что умираю, у меня это  не  вызывает  сомнений...  Хочется
мне, чтобы вы обо мне помнили... Я из Петрограда, с Васильевского острова.
Папаня мои столяр, я в ремесленном учился, у папани работал... Он строгает
- я строгаю, он строгает - я строгаю... Оба  молчим  и  молчим...  Ушел  я
работать на Балтийский судостроительный... Там открылось мне самое главное
- для чего я существую... Началась  горячка  мыслей,  нетерпение.  Высокое
поманило, внизу уж ни часу нет  сил  оставаться...  Ну,  а  там  -  война,
призвали во флот, - от злобы зубы во рту крошились...  Как  вы  не  можете
понять, Анисья Константиновна, что увидел я живого человека,  которого  мы
сами выдумали, завоевали, сами сделали... Да как же - отпустить вас  опять
бродить с опущенной головой?.. Зачем тогда революция?  Неправильно  это...
Вы должны быть актрисой... Я каждый вечер у того  сарая  крутился,  видел,
слышал... "О, ради бога! Ради всех  милосердии...  Покинута,  покинута..."
Будете фронты потрясать... Кончится гражданская война  -  станете  мировой
актрисой... По этой дороге вам идти... Слабость вам ни к  чему...  Он  вам
будет петь, а вы не  слушайте.  Анисья  Константиновна,  хочется  мне  вам
доказать: на личную жизнь вы прав не имеете. Милая... Зачем отвернулась?..
Отдохну, соберусь, еще хочу  сказать...  Что-то  я  упустил,  одно  важное
доказательство...
   Голова его заметалась на подушке, потом он затих и  молчал  так  долго,
что Анисья близко  наклонилась:  зрачков  у  него  не  было  видно  сквозь
полуоткрытые веки. Не его разговоры, а в тоске закаченные  глаза  сотрясли
Анисьино сердце. Ей стало  понятно  все,  что  он  старался  ей  высказать
горячечными и смутными словами. Наверно, те двое маленьких  так  же  тогда
звали ее, напугавшись огня,  зашумевшего  кругом  их  скирдочки,  где  они
присели близенько друг к другу. Анисья с тех пор  ни  разу  не  вспоминала
детских лиц, боялась этого, - сейчас они, точно живые, выплыли перед  ней:
Петрушка - четырехгодовалый и  младшая  -  Анюта,  кудрявые,  толстощекие,
смешливые, с маленькими носиками... И теперь этот, третий, звал ее. С  ним
она простится, его она проводит.
   Анисья  тихонько  приглаживала  его  слежавшиеся  волосы.  Ресницы  его
дрожали, и она видела, что синеватые пятна разливаются по вискам его...



        14

   Главнокомандующий  Деникин  каждую  пятницу  вечером  играл  в  винт  у
Екатерины Алексеевны Квашниной, своей дальней родственницы по  материнской
линии. Этот винт начался еще в  девяностых  годах,  когда  Антон  Иванович
учился в академии и снимал комнату у Екатерины  Алексеевны  на  5-й  линии
Васильевского острова в опрятной  -  по-петербургскому  -  квартире  ее  в
полунизку. С того времени из четырех постоянных партнеров в живых остались
только они двое, заброшенные жестокими временами в Екатеринодар, где Антон
Иванович, волей бога, встал во главе вооруженных белых  сил,  а  Екатерина
Алексеевна, бежавшая из Петербурга в начале восемнадцатого  года,  скромно
проживала здесь со своей дочерью - тоже Екатериной Алексеевной - младшей.
   Главнокомандующий не раз  предлагал  ей  под  тем  или  иным  предлогом
вспомоществование, но она отвечала: "Лучше,  чтобы  это  не  стояло  между
нами, Антон Иванович, - деньги портят дружбу". Она брала на дом корректуры
изданий Осведомительного  агентства,  и,  кроме  того,  у  нее  с  дочерью
оставались кое-какие ценные мелочи про черный день.
   Вечер пятницы был  священным,  никто,  даже  начальник  штаба,  генерал
Романовский, не смел отрывать главнокомандующего от  традиционного  винта.
Ровно в двадцать часов у деревянного неказистого домика  с  воротами  -  в
отдаленной степной части города -  останавливалась  одноконная  коляска  с
поднятым кожаным верхом. Главнокомандующий приказывал кучеру - бородачу, с
"Георгиями" во всю грудь, - приехать за ним в полночь, тихим шагом  входил
в калитку и поднимался на крылечко, где уже сама собой  открывалась  перед
ним дверь.
   Шпики,  каждую  пятницу  посылаемые  сюда  начальником   контрразведки,
старались не попадаться на глаза главнокомандующему. Один, сидя на  крыше,
прятался за печной трубой, другой - за  старым  пирамидальным  тополем  на
другой стороне улицы, и еще двое -  на  дворе  за  помойкой.  Деникин  как
военный человек терпеть не мог шпиков.  Однажды,  с  картами  в  руках  он
рассказал по поводу этой печальной  необходимости  историю  про  покойного
государя. Николай II любил уединенные  прогулки  в  царскосельском  парке.
Шпиков сажали с утра за куртинами и кустами вдоль тропинок, где мог пройти
царь.  В  зимнее  время  их  заносило  снегом  и  совсем  не  было  видно.
Прогуливаясь однажды, он услыхал, как за спиной его раздался осипший голос
из-за куста: "Седьмой номер прошел". Николай  был  крайне  раздосадован  -
почему именно он проходит  у  шпиков  под  кличкой  "седьмой",  и  сместил
начальника охраны, после чего его именовали уже "номером первым".
   Войдя в крошечную прихожую, где горела свеча, Деникин стаскивал кожаные
калоши с медными задками, снимал, - всегда сам, без  чьей-либо  помощи,  -
просторную солдатского сукна шинель на  малиновой  подкладке,  приглаживал
поредевшие и зачесанные назад волосы свинцового оттенка и подходил к ручке
Екатерины Алексеевны. Он брал в  свои  руки  и  ласково  трепал  красивую,
слабую ручку Екатерины Алексеевны младшей и здоровался кратко  и  мягко  -
"Здравствуйте, господа" - с остальными двумя партнерами: своим адъютантом,
князем Лобановым-Ростовским, и  с  Василием  Васильевичем  Струпе,  бывшим
начальником  отделения  какого-то  из  министерств,  старым  петербуржцем,
приятнейшим человеком.
   В гостиной уже был раскрыт стол, с двумя свечами и  веером  раскинутыми
картами на зеленом сукне. Даже мелки и круглые щеточки были  традиционные,
как в те светлые годы, на Васильевском.
   Екатерина Алексеевна, в черном поношенном платье, всегда веселая, очень
маленького роста, с преувеличенно полной нижней частью тела,  катилась  на
коротеньких ножках к столу. Круглое лицо ее смеялось,  большой  рот  уютно
пришепетывал. Из-за ее непоседливости под ней непрестанно  скрипел  старый
гнутый стул, под  который  она  ставила  скамеечку  для  ног.  Прежде  чем
вытянуть карту, чтобы разместиться за столом, она загадывала, и каждый раз
так случалось, что ее партнером оказывался главнокомандующий.  Она  весело
хлопала в пухлые ладошки перед своим носом:
   -  Вот  видите,  господа,  я  загадала...  Катя,  мы  опять  с  Антоном
Ивановичем...
   - Прелестно, -  мрачным  голосом  говорил  Василий  Васильевич  Струпе,
садясь и выбирая себе мелок и щеточку.
   Василий Васильевич - хладнокровный, всезнающий, остроумный  скептик,  с
худощавым, строгим, рано состарившимся лицом - был опаснейшим соперником в
винт и, как все петербуржцы, относился с серьезным изяществом к этой игре.
   - Прелестно, как сказал один титулярный советник, отдавая все козыри, -
повторил он, и холеные пальцы  его  с  твердыми  ногтями  быстро  начинали
тасовать колоду.
   Четвертый партнер, князь Лобанов-Ростовский, несмотря на молодость, был
также  сильным  винтером.   Этим   да   кое-какими   личными   поручениями
главнокомандующего  ограничивались  его  адъютантские   обязанности.   Для
оперативных  дел  имелись  другие  люди,  современной  складки.  Как   все
Лобановы-Ростовские, князь был некрасив, с вытянутым  плешивым  черепом  к
величественным лбом при незначительных чертах лица. Если не считать одного
недостатка - дерганья длинными ногами под столом, как бы от нетерпенья  по
малой нужде, - князь был прекрасно воспитан. Он никогда не выражал  своего
мнения; если его о чем-либо спрашивали -  отвечал  неожиданной  глупостью,
так как прекрасно понимал, что ни с чем дельным к нему не  обратятся;  был
предупредителен без услужливости и этим летом в боях, до своего ранения  и
отчисления, выказал храбрость.
   Играли, как бы священнодействуя. В этом доме в эти часы о политике и  о
войне не говорили. Слышались только: "Бубны... Черви... Без козыря...  Два
без козыря..." Потрескивала свеча. Дымилась папироса, положенная  на  край
стеклянной пепельницы. И - наконец:
   - Ну что ж, Екатерина Алексеевна, отдадим?
   - Жалко, ах, как жалко, Антон Иванович...
   Екатерина Алексеевна младшая сидела тут же на плюшевом диванчике и,  не
поднимая головы, вязала и улыбалась... Лицо, глаза и  волосы  у  нее  были
бесцветные,  в  изгибе  нежной  шеи  и  в  красивых  руках   чувствовалась
неутоленная жажда ласки. Екатерина Алексеевна младшая  была  влюбчива,  ей
шел двадцать  шестой  год,  все  ее  чувствительные  истории  оканчивались
печально: то он, наспех простившись, уезжал на войну, то у него неожиданно
оказывалась любимая женщина, и он безжалостно сообщал об этом. Теперь  она
влюбилась в некрасивого, но ужасно милого Лобанова-Ростовского. Он шутливо
ухаживал  за  ней,  -  это  доставляло  удовольствие   главнокомандующему,
относившемуся к Екатерине Алексеевне почти как к  дочери.  Она  старомодно
мечтала о том, как он забудет у них свой портсигар, на следующее  утро,  в
отсутствие Екатерины  Алексеевны  старшей,  появится  перед  окном  домика
верхом на лошади, войдет, звякнув шпорами, поздоровается  (на  ней  черное
шерстяное платье с белым воротничком и манжетками), извинится, и  одна  из
шуточек его замрет на губах, - всмотревшись в  ее  лицо,  он  поймет.  Они
войдут в гостиную, оба взволнованные... Вдруг он берет  ее  за  руки  выше
локтей, привлекает к себе: "Я вас не знал, - скажет взволнованно, - я  вас
не знал, вы другая, вы  благоуханная..."  На  этом  слове  полет  фантазии
обрывался... Екатерина Алексеевна вязала и улыбалась, не поднимая глаз  на
князя, сидевшего между двумя свечами: ей было достаточно, что он  здесь  и
она чувствует запах его дорогого табака.
   Таков был маленький мирок, осколочек старой  России,  где  по  пятницам
отдыхал от тяжелых забот главнокомандующий Деникин.


   Сегодня главнокомандующий, против правил, прибыл с  опозданием,  чем-то
озабоченный и несколько рассеянный. Снимая калоши,  он  наступил  на  лапу
коту,   вертевшемуся   под   ногами,   -   кот   взвыл   гадким   голосом,
Лобанов-Ростовский схватил его  и  унес  на  кухню.  Екатерина  Алексеевна
старшая засмеялась. Василий Васильевич сказал: "Коты бывают несносны". Все
ждали, что Деникин пройдет в гостиную. Но он задумчиво  повесил  шинель  и
продолжал стоять, пощипывая седую - клинышком - бородку.  Тогда  лица  все
стали серьезны, и тревожная пауза длилась, покуда  князь,  вернувшись,  не
сообщил, что с котом все благополучно...
   - Ага, - сказал Деникин, - тем лучше... Не будем терять времени.
   Играл он хуже, чем обычно, сбрасывая не те карты, и все оборачивался  к
окошкам, хотя они были  закрыты  ставнями.  Екатерина  Алексеевна  младшая
тихонько встала, накинула шубку и вышла на двор - проверить, на местах  ли
охрана. Шпик, который сидел на крыше за трубой, где свистел колючий ветер,
а выше, как сумасшедшая, ныряя в тучи, неслась половинка мутного месяца, -
крикнул оттуда, стуча зубами:
   - Барышня, вынеси, Христа ради, водочки...
   Около  десяти  часов  подъехал  автомобиль.  Главнокомандующий  положил
карты, напряженные  глаза  его  заблестели.  Вошел  в  офицерской  шинели,
перехваченной  на  груди  концами  башлыка,  высокий,  румяный,  надменный
генерал Романовский. Сняв  фуражку,  сухо  звякнул  шпорами,  отдал  общий
поклон.
   - Антон Иванович, я за вами.
   - Итак - свершилось?
   - Так точно, Антон Иванович.
   Деникин заторопился:
   - Я вернусь, господа, вы уж простите, - такие  обстоятельства.  -  И  в
прихожей, не сразу попадая в рукава: - Вы-то, князь, оставайтесь, сыграйте
робберок с болваном... Так я не прощаюсь, Екатерина Алексеевна...
   Партнеры вернулись к столу, но играть не хотелось. Екатерина Алексеевна
старшая сдержанно вздыхала.  Василий  Васильевич,  сдвинув  густые  брови,
рисовал мелом на сукне маленькие виселицы  и  чертиков.  Князь  подсел  на
диван к Екатерине Алексеевне младшей, она  расцвела  и  опустила  вязанье.
Подрыгивая  ногой,  он  стал  рассказывать  про  то,  что  здесь  разыскал
необыкновенную гадалку и хочет привезти ее к Антону Ивановичу.
   - Она берет у вас волос, сжигает его на свечке, и  у  нее  показывается
пена изо рта...
   - Что она вам нагадала?
   - Предсказала дорогу на коне, представьте, - буду ранен три раза, и все
кончится веселой свадебкой.
   Дрыгнув обеими ногами и раскачиваясь, точно его трясли за плечи,  князь
начал давиться смехом. Нежная шея и  маленькое  ухо  Екатерины  Алексеевны
порозовели.
   - Все так тревожно, право,  -  сказала  Екатерина  Алексеевна  старшая,
вытирая глаза. - Так натянуты нервы у всех... Боже мой, когда  мы  думали,
что так будем жить...
   - Да, да, маловато мы думали, - ответил Василий Васильевич и  нарисовал
топор и плаху. - Россия - курьезная страна...
   Главнокомандующий сдержал обещание: когда английские часики  в  футляре
тоненько прозвонили одиннадцать, за окнами заквакал  автомобиль,  и  Антон
Иванович, снова стаскивая калоши, говорил:
   - Я знал, я знал, Екатерина Алексеевна, что у  вас  сегодня  индейка  с
каштанами... Посему, князь дорогой,  достаньте-ка  у  меня  из  автомобиля
бутылочку шампанского...
   Он был очень оживлен, потирал руки, но предложение - докончить роббер -
отклонил: "А бог с ним, мы с Екатериной Алексеевной заранее  капитулируем,
спасаем только честь". Он даже взял  у  Василия  Васильевича  из  золотого
портсигара папироску и закурил, чего с ним никогда  не  бывало.  С  ужином
заторопились. Все прошли  в  маленькую  столовую,  где  две  свечи  мягко,
по-старинному, озаряли дешевенькие обои и на столе - на побитых тарелочках
- домашние вкусные паштеты и закусочки. Не было  только  любимого  кушанья
Антона  Ивановича  -  миног  в  горчичном  соусе.  И  не   было   обычного
спокойствия,  когда  по  окончании  роббера  садятся  за  стол,  продолжая
спорить: "Да уж вы мне поверьте  -  надо  было  сбрасывать  пики..."  Или:
"Матушка моя, да ведь я знаю, что у него на руках туз, король, дама, а  вы
меня под столом толкаете..."
   Князь,   чувствуя   некоторую   натянутость,   самоотверженно   овладел
вниманием, рассказав об одном дворнике с Петербургской стороны, обладавшем
таинственной силой заговаривать зубную боль, ожоги и рожу,  он  же,  между
прочим, и предсказал германскую войну, глядя в блюдечко с кофейной  гущей.
Упоминание о войне прозвучало не совсем уместно. Василий Васильевич сейчас
же, взяв графинчик, налил водки:
   - Приходится выпить  за  то,  чтобы  на  Руси  не  перевелись  чудесные
дворники...
   В это время внесли индейку. Главнокомандующий,  откинувшись  на  спинку
стула, строгим взором следил, как несли это блюдо, как его поставили среди
тесноты на столе, от него поднялся пар к огонькам  свечей,  и  они  слегка
заколебались.
   - А ведь только в России такие индейки,  -  сказал  он  и  выбрал  себе
крыло. Князь поднялся, без звука раскупорил бутылку  шампанского  и  налил
вино в чайные стаканы. Антон  Иванович  медленно  вытащил  салфетку  из-за
воротника, взял стакан, поднялся, держась за стул, и сказал:
   - Господа, я не могу удержаться, чтобы не порадовать вас... Дело в том,
что сегодня утром французские войска высадились в Одессе, греческие войска
заняли  Херсон  и  Николаев.  Наконец-то  долгожданная  помощь   союзников
пришла...


   В Екатеринод