дотрогу", девичий бант на платье, влюбленного Куличка,  которого  она
от всей своей высокомерной девственности презирала... Запах высоких сосен,
день и ночь важно шумящих на песчаных дюнах...
   - Вы очень изменились, - задрожавшим голосом сказала Даша  и  протянула
ему руку. Куличек ловко подхватил ее, поцеловал.  Несмотря  на  шинелишку,
сразу было видно, что эти годы служил в кавалерии.
   -  Разрешите  передать  письмо.  Разрешите  пройти  куда-нибудь   снять
сапог... Оно, разрешите, у меня в портянке. - Он многозначительно взглянул
и прошел за Дашей в пустую комнату, где сел на пол  и,  морщась,  принялся
стаскивать грязный сапог.
   Письмо  было  от  Кати,  то  самое,  которое  она  передала  в  Ростове
подполковнику Тетькину.
   С первых же строк Даша вскрикнула, схватилась за горло... Вадим убит!..
Не поспевая глазами,  пролетела  по  письму.  Жадно  перечла  еще  раз.  В
изнеможении села на ручку кресла. Куличек скромно стоял в отдалении.
   - Никанор Юрьевич, вы видели мою сестру?
   - Никак нет. Письмо мне было передано десять дней  назад  одним  лицом;
оно сообщило, что Екатерина Дмитриевна уже  больше  месяца,  как  покинула
Ростов...
   - Боже мой! Где же она? Что с ней?
   - К сожалению, не было возможности расспросить.
   - Вы знали ее мужа? Вадим Рощин!.. Убит... Катя пишет, -  ах,  как  это
ужасно!
   Куличек удивленно поднял брови. Письмо так дрожало у Даши  в  худенькой
руке, что он взял его, пробежал те  строки,  где  говорилось  о  Валерьяне
Оноли, рассказавшем о смерти мужа... Угол рта  у  Куличка  недобро  пополз
кверху:
   - Я всегда думал, что Оноли способен на подлость...  По  его  сообщению
выходит, что Рощин убит в мае. Так? Очень странно... Сдается мне - я видел
его несколько позже.
   - Когда? Где?
   Но тут Куличек вытянул хищный носик, колюче уставился на Дашу. Впрочем,
продолжалось  это  лишь  секунду.   Дашины   пылающие   волнением   глаза,
цепляющиеся холодные пальчики яснее ясного говорили, что тут дело  верное:
хотя и жена красного офицера, но не предаст. Куличек спросил,  придвигаясь
к Дашиным глазам:
   - Мы одни в квартире? (Даша поспешно  закивала:  да,  да.)  Послушайте,
Дарья Дмитриевна, то, что я скажу, ставит мою жизнь в зависимость от...
   - Вы деникинский офицер?
   - Да.
   Даша хрустнула пальцами, взглянула с тоской в окно - в эту недостижимую
синеву.
   - У меня вам нечего опасаться...
   - В этом я был уверен... И хочу просить  у  вас  ночлега  на  несколько
дней.
   Он проговорил это твердо, почти угрожающе. Даша нагнула голову.
   - Хорошо...
   - Но, если вы боитесь... (Он отскочил.) Нет? Не боитесь? (Придвинулся.)
Я понимаю, понимаю... Но вам бояться нечего... Я очень  осторожен...  Буду
выходить только по ночам... Ни одна душа не знает, что я в  Питере...  (Он
вытащил из-под подкладки картуза солдатский документ.) Вот... Иван Свищев.
Красноармеец. Подлинник. Своими руками  снял...  Так  вы  хотели  знать  о
Вадиме Петровиче? По-моему, тут какая-то путаница...
   Куличек схватил Дашины руки, сжал:
   - Так вы, стало быть,  с  нами,  Дарья  Дмитриевна?  Ну,  спасибо.  Вся
интеллигенция, все  оскорбленное,  замученное  офицерство  собираются  под
священные знамена Добрармии. Это армия героев... И вы  увидите,  -  Россия
будет спасена, и спасут ее белые руки. А эти хамские  лапищи  -  прочь  от
России!  Довольно  сентиментальностей.  Трудовой  народ!  Сейчас   проехал
полторы тысячи верст на крыше вагона. Видел трудовой народ! Вот зверье!  Я
утверждаю: только  мы,  ничтожная  кучка  героев,  несем  в  своем  сердце
истинную Россию. И мы штыком приколем наш закон  на  портале  Таврического
дворца...
   Дашу оглушил поток слов... Куличек пронзал черным ногтем  пространство,
летела пена с углов его рта.  Должно  быть,  ему  слишком  долго  пришлось
помалкивать на крыше вагона.
   - Дарья Дмитриевна, не буду скрывать от вас... Я послан сюда, на север,
для разведки и вербовки. Многие еще не представляют себе  наших  сил...  В
ваших газетах мы - просто белогвардейские банды, жалкая кучка, которую они
послезавтра окончательно сотрут с лица земли... Не мудрено, что офицерство
боится ехать... А вы знаете, что  на  самом  деле  происходит  на  Дону  и
Кубани? Армия  донского  атамана  растет,  как  снежный  ком.  Воронежская
губерния уже очищена от красных. Ставрополь под ударом... Со дня  на  день
мы ждем, что атаман Краснов выйдет на Волгу, захватит  Царицын...  Правда,
он снюхивается с немцами, но это - временно... Мы, деникинцы, идем, как на
параде, на юг Кубани. Торговая, Тихорецкая и Великокняжеская  нами  взяты.
Сорокин разбит вдребезги. Все станицы восторженно приветствуют  Добрармию.
Под Белой Глиной мы устроили мамаево побоище, мы наступали по таким  горам
трупов, что ваш покорный слуга по пояс вымок в крови.
   Даша побледнела, глядя ему в глаза. Куличек высокомерно усмехнулся:
   - Думаете, это - все? Это только начало расправы. Пожар  перекидывается
на всю страну. Самарская, Оренбургская, Уфимская губернии, весь Урал  -  в
огне. Лучшая часть крестьянства сама организует белые армии.  Вся  средняя
Волга в руках чехов. От Самары до Владивостока - сплошное восстание.  Если
бы не проклятые немцы, вся Малороссия встала бы, как один человек.  Города
верхнего Поволжья - это динамитные погреба, куда  остается  только  сунуть
фитиль... Большевикам я не даю и месяца жизни, не ставлю за них и ломаного
гроша.
   Куличек дрожал от возбуждения. Теперь он уже не казался зверьком.  Даша
глядела в его востроносое лицо, обожженное  ветром  степей,  закаленное  в
огне  боев.  Это  была  горячая  жизнь,  ворвавшаяся   в   ее   прозрачное
одиночество. У Даши остро ломило виски, билось сердце. Когда он, показывая
мелкие зубы, стал свертывать махорку, Даша спросила:
   - Вы победите. Но не будет же война вечно... Что будет потом?
   - Что потом? - затягиваясь, он прищурился. - Потом - война с немцами до
окончательной победы, мирный конгресс, куда мы входим величайшими героями,
и потом - общими силами союзников, всей Европы,  восстановление  России  -
порядка, законности, парламентаризма, свободы... Эго в  будущем...  Но  на
ближайшие дни...
   Он вдруг схватился за правую сторону груди. Ощупал что-то под  шинелью.
Осторожно  вынул  сломанную  пополам  картонку,  -  крышку  от  папиросной
коробки, - повертел в пальцах. Опять уколол Дашу зрачками.
   - Я не могу рисковать... Видите ли, в чем дело... У вас тут  обыски  на
улицах... Я вам передам одну вещь. - Он осторожно  разложил  картоночку  и
вынул  небольшой  треугольник,  вырезанный  из   визитной   карточки.   На
треугольнике были написаны от руки две буквы: О и  К...  -  Спрячьте  это,
Дарья  Дмитриевна,  храните,  как  святыню...  Я  вас  научу,   как   этим
пользоваться. Простите... Вы не боитесь?
   - Нет.
   - Молодчина, молодчина!


   Сама того не зная, просто подхваченная стремительной волей, Даша попала
в самую гущу заговора так называемого "Союза  защиты  родины  и  свободы",
охватившего столицы и целый ряд городов Великороссии.
   Поведение Куличка - эмиссара деникинской ставки - было  легкомысленным,
почти невероятным: с первых же  слов  серьезно  довериться  мало  знакомой
женщине, жене красного офицера. Но  он  когда-то  был  влюблен  в  Дашу  и
теперь, глядя в ее серые глаза, не мог  не  верить,  если  глаза  сказали:
"доверьтесь".
   В то время вдохновение, а не спокойное  раздумье  двигало  человеческой
волей. Ревел ураган событий, бушевало человеческое море, каждый чувствовал
себя спасителем гибнущего корабля и, размахивая  револьвером  на  пляшущем
мостике, командовал - направо или налево руля. И все лишь казалось  тогда,
вокруг необъятной России бродили белогвардейские миражи. Глаза  помутились
от ненависти. То,  что  хотелось,  -  возникало  в  мгновенных  декорациях
миража.
   Так, близкая гибель большевиков казалась несомненной; казалось,  войска
интервентов уже плыли с четырех  сторон  света  на  помощь  белым  армиям;
казалось,  сто  миллионов  русских  мужиков  готовы   были   молиться   на
Учредительное собрание; города единой и неделимой империй только и  ждали,
казалось, знака, чтобы, разогнав совдепы, на следующий  день  восстановить
порядок и парламентарную законность.
   Обманывали  себя,  грезили  миражами  все:  от  петербургской   барыни,
удравшей с одной переменой белья на юг, до премудрого профессора Милюкова,
с высокомерной улыбкой ожидающего конца событий, им самим установленных  в
исторической перспективе.
   Одним из верующих в утешительные миражи был так называемый "Союз защиты
родины и свободы". Основан он  был  в  начале  весны  восемнадцатого  года
Борисом Савинковым, после самоубийства наказного атамана Каледина и  ухода
из Ростова корниловской армии. Союз был как  бы  нелегальной  организацией
Добрармии.
   Во  главе  его  стоял  неуловимый  и  законспирированный  Савинков.  Он
расхаживал с крашеными усами по Москве,  носил  английский  френч,  желтые
гетры и защитное пальто. Союз организовался  по-военному:  штаб,  дивизии,
бригады, полки, контрразведка и всевозможные службы. В  учреждениях  штаба
сидел полковник Перхуров.
   Вербовка в члены союза происходила в строгой конспирации. Один  человек
мог знать только четырех. В случае провала могла быть арестована  пятерка,
дальше концов не шло. Пребывание штаба и имена вождей для всех  оставались
тайной. К желающим вступить в союз являлся на квартиру начальник полка или
части, опрашивал, выдавал денежный аванс и  заносил  шифрованный  адрес  к
себе на  карточку.  Эти  карточки  с  кружками,  обозначающими  количество
членов, и адресами еженедельно поступали в штаб. Смотр  силам  устраивался
на бульварах, около  памятников,  причем  члены  организации  должны  были
приходить или в шинелях, особенным образом распахнутых, или с ленточкой  в
условном месте на шинели.  Служащим  по  связи  выдавался  треугольник  из
визитной карточки с двумя буквами, обозначающими: первая - пароль,  вторая
- город. По представлении треугольник прикладывался к кусочку  картона,  к
тому месту, откуда  был  вырезан.  Союз  располагал  значительными  силами
разведки. В апреле на подпольной конференции было постановлено  прекратить
саботаж и идти работать в советские учреждения. Таким образом, члены союза
проникли  к  центру  государственного  аппарата.  Часть  их  устроилась  в
московской милиции. В Кремле был посажен осведомитель. Они  просочились  в
военный контроль и даже в Высший  военный  совет.  Кремль,  казалось,  был
крепко опутан сетями.
   В то время представлялось неминуемым взятие Москвы  немецкими  войсками
фельдмаршала  Эйхгорна.  И  хотя   среди   членов   союза   было   сильное
германофильское течение - вера в одни только немецкие штыки  на  свете,  -
общая ориентация была на союзников. В  штабе  союза  назначили  даже  день
вступления в Москву  немцев  -  пятнадцатое  июня.  Поэтому  было  решено,
отказавшись от захвата Кремля и Москвы, вывести войсковые  части  союза  в
Казань, взорвать все подмосковные мосты и  водокачки,  в  Казани,  Нижнем,
Костроме, Рыбинске, Муроме  поднять  восстание,  соединиться  с  чехами  и
образовать восточный фронт, опираясь на Урал и богатое Заволжье.
   Даша поверила всему,  до  последнего  слова,  о  чем  говорил  Куличек:
русские патриоты - или, как он назвал их, рыцари духа - сражались  за  то,
чтобы  исчезли  навсегда  наглые  чухонки  с  картошкой,  чтобы  улицы   в
Петербурге ярко осветились и пошла бы  по  ним  веселая,  нарядная  толпа,
чтобы можно было в минуту уныния  надеть  шапочку  с  перышком,  уехать  в
Париж... Чтобы на поле у  Летнего  сада  не  прыгали  попрыгунчики.  Чтобы
осенний ветер не посвистывал над могилой Дашиного сына.
   Все это ей обещал Куличек в разговоре за  чаем.  Он  был  голоден,  как
собака, уничтожил половину запаса консервов,  ел  даже  муку  с  солью.  В
сумерки он незаметно исчез, захватив ключ от двери.
   Даша ушла спать.  Занавесила  окно,  легла,  и,  -  как  это  бывает  в
утомительные часы бессонницы, -  мысли,  образы,  воспоминания,  внезапные
догадки, горячие угрызения понеслись, сбивая, перегоняя друг друга... Даша
ворочалась, совала руки под подушку, ложилась на спину, на живот... Одеяло
жгло, пружины дивана впивались в бок, простыни скользили на пол...
   Скверная была ночь, - долгая, как  жизнь.  Темное  пятнышко  в  Дашином
мозгу ожило, пустило ядовитые корешки во все  тайные  извилины.  Но  зачем
были все эти угрызения, чувство ужасной  неправоты,  виновности?  Если  бы
понять!
   И вот, попозже, когда посинела занавеска на окне, Даша устала крутиться
в фантастическом хороводе мыслей, ослабела и, затихнув, взяла и  просто  и
честно осудила себя с начала до конца, - зачеркнула себя всю.
   Села на постели, собрала волосы в  узел,  сколола  их,  опустила  голые
худые руки в колени и  задумалась...  Одиночка,  мечтательница,  холодная,
никого не любившая женщина - прощай, черт с тобой, не жалко...  И  хорошо,
что тебя напугали попрыгунчики у Летнего  сада:  мало,  страшнее  бы  надо
напугать... Теперь - исчезнуть... Теперь, подхваченная ветром, лети, лети,
душа моя, куда велят, делай, что велят... Твоей воли  нет...  Ты  одна  из
миллиона миллионов... Какой покой, какое освобождение!..


   Куличек пропадал двое суток. Без него приходило несколько человек,  все
рослые, в потертых пиджаках, несколько растерянные, но крайне  воспитанные
люди. Нагибаясь к замочной скважине, они говорили  пароль.  Даша  впускала
их. Узнав, что "Ивана Свищева" дома нет, они уходили не сразу: один  вдруг
принимался рассказывать  о  своих  семейных  бедствиях,  другой,  попросив
разрешения курить, осторожно, как  холеную,  вытаскивал  из  портсигара  с
монограммами советскую вонючку и, грассируя, ругательски ругал  "рачьих  и
собачьих депутатов". Третий пускался в откровенность: и моторный  катер  у
него приготовлен на  Крестовском,  у  дворца  Белосельских-Белозерских,  и
драгоценности удалось выцарапать из  сейфа,  но  вот  дети  сваливаются  в
коклюше... Адски не везет!..
   Видимо, всем было приятно поболтать с худенькой, большеглазой, милейшей
молодой женщиной. Уходя, ей целовали руку. Дашу удивляло только: уж  очень
простоваты  были  эти  заговорщики,  совсем  как  из  какой-нибудь  глупой
комедии... Почти все они справлялись в осторожных выражениях -  не  привез
ли "Иван Свищев" подъемных сумм?  В  конце  концов  они  были  больше  чем
уверены, что "глупейшая история  с  большевиками"  очень  скоро  кончится.
"Немцам занять Петроград, ну, право же, не стоит усилий".
   Наконец  появился  Куличек  -  опять   голодный,   грязный   и   весьма
озабоченный. Он справился - кто приходил без него. Даша подробно передала.
Он оскалился:
   - Подлецы! За авансами приходили!.. Гвардия!  Дворянскую  задницу  лень
отодрать от кресла, желают, чтобы немцы их пришли  освободить:  пожалуйте,
ваши сиятельства,  только  что  повесили  большевиков,  все  в  порядке...
Возмутительно, возмутительно... Из  двухсоттысячного  офицерского  корпуса
нашлось истинных героев духа - три тысячи у Дроздовского, тысяч  восемь  у
Деникина и у нас, в "Союзе защиты родины", пять тысяч. И это все... А  где
остальные? Продали душу и совесть Красной Армии... Другие  варят  гуталин,
торгуют папиросами... Почти весь главный штаб у большевиков... Позор!..
   Он наелся муки с солью, выпил кипятку и  ушел  спать.  Рано  поутру  он
разбудил Дашу. Когда, наскоро одевшись, она пришла  в  столовую,  Куличек,
гримасничая, бегал около стола.
   - Ну, вот вы? - нетерпеливо крикнул он Даше. - Вы  могли  бы  рискнуть,
пожертвовать многим, испытать тысячи неудобств?..
   - Да, - сказала Даша.
   - Здесь я никому не доверяю... Получены тревожные вести... Нужно  ехать
в Москву. Поедете?
   Даша только заморгала, подняла брови... Куличек подскочил, усадил ее  у
стола, сел вплотную, касаясь ее коленками, и стал  объяснять,  кого  нужно
повидать в Москве и что на словах передать  о  петроградской  организаций.
Говоря все это с медленной яростью, он вдалбливал  Даше  в  память  слова.
Заставил ее повторить. Она покорно повторила.
   - "Великолепно! Умница! Нам именно таких и надо. -  Он  вскочил,  шибко
потирая руки. - Теперь, как быть с вашей квартирой? Вы скажете  в  домовом
комитете, что на неделю уезжаете в Лугу. Я здесь  останусь  еще  несколько
дней и затем ключ передам председателю... Хорошо?
   Ото всей этой стремительности у Даши  кружилась  голова.  С  изумлением
чувствовала, что, не сопротивляясь, поедет куда угодно и сделает все,  что
велят... Когда Куличек  помянул  о  квартире,  Даша  оглянулась  на  буфет
птичьего глаза:  "Безобразный,  унылый  буфет,  как  гроб..."  Вспомнились
ласточки, заманивавшие  в  синий  простор.  И  ей  представилось:  счастье
улететь в дикую, широкую жизнь из этой пыльной клетки...
   - Что квартира? - сказала она. - Может быть, я и не  вернусь.  Делайте,
как хотите.


   Один из тех, кто приходил в отсутствии Куличка, -  длинный,  с  длинным
лицом и висячими усами, любезный человек, - усадил Дашу в  жесткий  вагон,
где были выбиты все стекла. Нагнувшись, пробасил в ухо:  "Ваша  услуга  не
будет забыта", - и исчез в  толпе.  Перед  отколом  мимо  поезда  побежали
какие-то люди, с узлами в зубах полезли в  окна.  В  вагоне  стало  совсем
тесно. Залезали на места для чемоданов, заползали под койки и там  чиркали
спичками, с полным удовольствием дымили махоркой.
   Поезд медленно тащился мимо туманных болот с погасшими трубами заводов,
мимо заплесневелых прудов. Проплыла за солнечным светом  вдали  Пулковская
высота,  где  забытые  всеми  на  свете,   премудрые   астрономы   и   сам
семидесятилетний  Глазенап  продолжали  исчислять  количество   звезд   во
вселенной. Побежали сосновые поросли, сосны, дачи.  На  остановках  никого
больше не пускали в вагон, - выставили  вооруженную  охрану.  Теперь  было
хоть и шумно, но мирно.
   Даша сидела, тесно сжатая между двумя фронтовиками.  Сверху,  с  полки,
свешивалась веселая голова, поминутно ввязываясь в разговор.
   - Ну, и что же? - спрашивали на полке, давясь со смеха. - Ну, и как  же
вы?
   Напротив Даши, между озабоченных и молчаливых женщин, сидел одноглазый,
худой, с висячими усами и щетинистым подбородком крестьянин  в  соломенной
шляпе, Рубашка его, сшитая из мешка, была завязана на шее  тесемочкой.  На
поясе висели расческа и огрызок чернильного карандаша, за  пазухой  лежали
какие-то бумаги.
   Даша не следила в первое время за разговором. Но  то,  что  рассказывал
одноглазый, было, видимо, очень  занимательно.  Понемногу  со  всех  лавок
повернулись к нему головы, в вагоне  стало  тише.  Фронтовик  с  винтовкой
сказал уверенно:
   - Ну да, я вас понял, вы, словом, - партизане, махновцы.
   Одноглазый несколько помолчал, хитро улыбаясь в усы:
   - Слыхали вы, братишечки, да не тот звон. - Проведя ребром  заскорузлой
руки  под  усами,  он  согнал  усмешку   и   сказал   с   некоторой   даже
торжественностью: - Это организация  кулацкая.  Махно...  Оперирует  он  в
Екатеринославщине. Там, что ни двор, - то полсотни десятин. А мы -  другая
статья. Мы красные партизане...
   - Ну, и что же вы? - спросила веселая голова.
   -  Район  наших  действий  Черниговщина,  по-русскому  -   Черниговская
губерния, и северные волости Нежинщины. Понятно? И мы  -  коммунисты.  Для
нас, что немец, что  пан  помещик,  что  гетманские  гайдамаки,  что  свой
деревенский  кулак  -  одна  каша...  Выходит,  поэтому  -  мешать  нас  с
махновцами нельзя. Понятно?
   - Ну да, поняли, не дураки, ты дальше-то рассказывай.
   - А дальше рассказывать так... После этого сражения с немцами  мы  пали
духом. Отступили в Кошелевские леса, забрались в такие заросли,  где  одни
волки водились. Отдохнули  немного.  Стали  к  нам  сбегаться  людишки  из
соседних деревень. Жить, говорят, нельзя. Немцы серьезно  взялись  очищать
округу от партизан. А в подмогу немцам - гайдамаки: