словляли войско в открытом поле, на виду у красных батарей...
   Моряки тоже вылезли -  животами  на  бруствер.  Дышали  тяжело.  Байков
сказал, чтобы насмешить:
   - Эх, по ангелам прямой бы наводкой.
   Никто не засмеялся. Латугин сказал резко, повелительно:
   - Командир, давай выкатывать орудия на открытое,  -  что  мы  тут,  как
крысы, в яме...
   - Без упряжек не справиться, Латугин.
   - Справимся...
   - Не смеешь, не смеешь ты в бою спорить с командиром,  это  анархия!  -
закричал Шарыгин до того неожиданно, некрасиво, по-ребячьему,  что  моряки
угрюмо оглянулись на него. Он схватил в обе горсти песку  и  начал  тереть
себе лицо изо всей силы. Вернулся на место, на номер, и  стал  неподвижно,
только большие ресницы его дрожали над натертыми щеками.
   Телегин слез с бруствера, подошел к пушке, тронул ее за колесо.
   - Латугин внес правильное предложение,  товарищи...  На  всякий  случай
давайте-ка здесь раскидаем землю.
   Моряки, до этого следившие за его движениями, молча кинулись к  лопатам
и начали раскидывать уступ в котловане в том месте, где легче всего  можно
вытащить орудие на открытое место.
   - Телегин, - надрывая осипшее  горло,  закричал  Сапожков,  -  Телегин,
командир спрашивает  -  возможно  ли  своими  силами  выкатить  орудия  на
открытое?
   - Ответь: возможно.
   Телегин сказал это спокойно и уверенно. Латугин, работая лопатой,  хотя
нестерпимо жгло и ломило раненое плечо и кровь  сочилась  сквозь  повязку,
толкнул локтем Байкова:
   - Люблю антилигентов. А?
   Байков ответил:
   - Поучатся еще решетом воду носить, кое-чему у мужика и научатся.
   Внезапно тишина разодралась грохотом ураганного огня. Телегин кинулся к
брустверу.  Равнина  вся  наполнилась  движущимися  войсками.   Справа   -
наперерез их - по невысокому полотну,  завывая,  дымя,  выбрасывая  ржавые
дымки,  неслись  бронелетучки  прославившегося  в  этот   день   командира
Алябьева. Внимание Ивана Ильича было сосредоточено на ближайшем  прикрытии
- роте качалинского полка, лежавшей за проволокой даже не в  окопах,  а  в
ямках. Только что им повезли бочку с водой.  Лошадь  забилась,  повернула,
опрокинула  бочку  и  умчалась  с  передками.  Телегин  увидел  вчерашнего
чудака-верзилу Ивана Гору. Он, точно вприсядку, бегал  на  карачках  вдоль
окопов,  -  должно  быть,  раздавал  патроны  -  по  последней  обойме  на
стрелка...
   Левее  расположения  роты  (и  телегинской  батареи),  ближе,   чем   в
полуверсте, залегал тот самый овраг, прорезавший фронт до  самого  города.
Весь день овраг был под обстрелом,  и  казачьи  лавы  выносились  из  него
далеко отсюда. Сейчас Иван Ильич, следя за особенной тревогой бойцов Ивана
Горы, понял, что казаки непременно должны пробраться  оврагом  поглубже  -
атаковать окопы с тылу и батарею с фланга и наделать неприятностей. Так  и
случилось...
   Из оврага, совсем близ укреплений, вынеслись всадники,  раскинулись,  -
часть их стала поворачивать в тыл Ивану Горе, другие мчались  на  батарею.
Телегин кинулся к орудиям. Моряки, сопя и матерясь, вытаскивали  пушку  из
котлована на бугор, колеса ее увязали в песке.
   - Казаки! - как  можно  спокойнее  сказал  Телегин.  -  Навались!  -  И
схватился за колесо так, что затрещала спина. - Живо, картечь!
   Уже слышался казачий дикий визг, точно с них с живых драли кожу.  Гагин
лег под лафет и приподнял его на плечах: "Давай дружно!"  Пушку  выдернули
из песка, и она уже стояла на бугре, криво завалясь, опустив  дуло.  Гагин
взял в большие руки снаряд и, будто даже не спеша, всадил  его  в  орудие.
Всадников  тридцать,  нагнувшись  к  гривам,  крутя  шашками,  скакало  на
батарею. Когда навстречу им вылетело длинное пламя и визгнула  картечь,  -
несколько лошадей взвилось, другие повернули, но десяток всадников,  не  в
силах сдержать коней, вылетел на бугор.
   Тут-то и разрядилась накипевшая злоба. Голый по  пояс  Латугин,  хрипло
вскрикнув, первый кинулся с  кривым  кинжалом-бебутом  и  всадил  его  под
наборный пояс в черный казачий бешмет...  Задуйвитер  попал  под  коня,  с
досадой распорол ему брюхо и, не  успел  всадник  соскользнуть  на  землю,
ударил и его бебутом. Гагин, уклонясь от удара шашки, схватился в  обнимку
с дюжим хорунжим, - новгородец с донцом, - стащил его с коня, опрокинул  и
закостенел на нем. Другие из команды, стоя за прикрытием орудия,  стреляли
из карабинов. Телегин замедленно-спокойно, как  всегда  у  него  бывало  в
таких происшествиях (переживания начинались потом  уже,  задним,  числом),
нажимал гашетку револьвера,  закрытого  на  предохранитель.  Схватка  была
коротка, четверо  казаков  осталось  лежать  на  бугре,  двое,  спешенных,
побежали было и упали под выстрелами.
   Последняя атака отхлынула так же, как прежние в этот день.  Не  удалось
прорвать красный фронт,  -  лишь  в  одном,  самом  уязвимом,  месте  цепи
пластунов, глубоко вклинились между  двумя  красными  дивизиями.  Наступал
вечер. Раскалились жерла пушек, примахались кони, отупела злоба у конницы,
и пехоту все труднее  стало  поднимать  из-за  прикрытий.  Бой  окончился,
затихали выстрелы  на  опустевшей  равнине,  где  лишь  ползали  санитары,
подбирая раненых.
   На батареи и в окопы потянулись бочки с  водой  и  телеги  с  хлебом  и
арбузами, - на обратном пути  они  захватывали  раненых.  Потери  во  всех
частях Десятой армии были ужасающие. Но страшнее потерь было  то,  что  за
этот день пришлось израсходовать все резервы, - город  ничего  уже  больше
дать не мог.
   В  классный  вагон,  стоявший  позади  станции   Воропоново,   вернулся
командарм. Он  медленно  слез  с  коня,  взглянул  на  подошедших  к  нему
начальника артиллерии армии - того рослого, румяного, бородатого человека,
приезжавшего разговаривать с интеллигенцией на телегинскую батарею,  -  на
взбудораженного, похожего на студента, вернувшегося с баррикад  начальника
бронепоездов Алябьева. Оба товарища ответили ему на взгляд  улыбками:  они
рады были его возвращению  с  передовых  линий,  где  командарму  пришлось
несколько раз в этот день участвовать в штыковых атаках. Бекеша  его  была
прострелена, и ложе карабина, висевшего на плече, раздроблено.
   Командарм пошел в салон-вагон и там попросил воды. Он  выпил  несколько
кружек и попросил папиросу. Закурил, - сухие глаза  его  затуманились,  он
положил  папиросу  на  край  стола,  придвинул  к  себе  листки  сводок  и
наклонился над ними. Да... Потери тяжелы, чрезмерно тяжелы, и огнеприпасов
на завтра оставалось мало, отчаянно мало. Он развернул карту, и  все  трое
нагнулись над ней. Командарм медленно повел огрызком  карандаша  линию,  -
она лишь кое-где изломилась за этот день, но незначительно, а под Сарептой
далеко даже загнулась к белым; но на  том  участке,  где  вчера  произошла
неприятность с крестьянскими полками, линия фронта  круто  поворачивала  к
Царицыну. Все медленнее двигался карандаш командарма. "А ну-ка,  -  сказал
он, - проверим еще..." Сводки были  точны.  Карандаш  остановился  в  семи
верстах от Царицына, как раз по руслу оврага,  и  так  же  круто  повернул
обратно, к западу. Получался клин. Командарм бросил карандаш  на  карту  и
тылом ладони ударил по этому клину:
   - Это все решает.
   Начальник артиллерии, насупясь в бороду и отведя глаза, сказал упрямо:
   - Берусь сгрызть этот клин, подкинь за ночь снарядов.
   Начальник бронепоездов сказал:
   - Настроение в частях боевое: поедят, поспят часок-другой, - выдержим.
   - Выдержать мало, - ответил командарм, - надо разбить, а  линия  фронта
для этого неблагоприятна. Скажи, паровоз прицеплен? Ладно, я еду...  -  Он
сидел еще с минуту,  скованный  усталостью,  поднялся  и  обнял  за  плечи
товарищей:
   - Ну, счастливо...


   Начальник   артиллерии   и   начальник   бронепоездов   вернулись    на
наблюдательный  пункт,  на  одиноко  торчащую  железнодорожную  водокачку,
которую весь день усиленно обстреливали  с  земли  и  воздуха.  Поднявшись
наверх, где помещались телефоны, они нашли принесенный им ужин: два  ломтя
черствого  хлеба  и  на  двоих  половину  недозрелого  арбуза.   Начальник
артиллерии был человек полнокровный  и  жизнерадостный,  и  такой  скудный
рацион его огорчил.
   - Дрянь арбуз, - говорил он, стоя у отверстия, проломанного в кирпичной
стене, - если арбуз режут ножиком, это уже не арбуз, - арбуз нужно  колоть
кулаком. - Выплевывая косточки, прищуриваясь, он  поглядывал  на  равнину,
видную, как на ладони, под закатным солнцем. - Горячих галушек миску,  вот
это было бы сытно. А как ты думаешь, Василий, ведь похоже  на  то,  что  в
ночь будет приказ - отступить...
   - То есть как отступить? Отдать окружную дорогу? Да ты в уме?
   - А  ты  был  в  уме,  когда  допустил  прорыв,  -  чего  дремали  твои
бронелетучки?
   Начальник артиллерии, разговаривая, нет-нет да и подносил к  глазу  два
раздвинутых пальца или вынимал из кармана спичечную коробку и, держа ее  в
вытянутой руке, определял углы и дистанции с точностью до полусотни шагов.
   - Да у них же саперы специально шли за цепями и успели подорвать путь в
десяти местах.
   - И все-таки клина нельзя было допустить, - упрямо  повторил  начальник
артиллерии. - Слушай, взгляни-ка, ты ничего не замечаешь?
   Только острый, наметанный глаз мог бы заметить, что на  бурой  равнине,
уходящей на запад, не было безлюдно и спокойно,  но  происходило  какое-то
осторожное движение. Все неровности земли, все бугорки, похожие на  тысячи
муравьиных куч, отбрасывали  длинные  тени,  и  некоторые  из  этих  теней
медленно перемещались.
   - Сменяются цепи, - сказал начальник артиллерии. - Ползут,  красавцы...
Возьми-ка бинокль... Замечаешь, как будто поблескивают полосочки?..
   - Вижу ясно... Офицерские погоны...
   - Это понятно, что офицерские погоны поблескивают... Ух, как  поползли,
мать честная, гляди,  как  пауки!..  Что-то  много  офицерских  погонов...
Других и не видно...
   - Да, странно...
   - Третьего  дня  Сталин  предупреждал,  чтоб  мы  этого  ждали...  Вот,
пожалуй, они самые и есть...
   Алябьев взглянул на  него.  Снял  картуз,  провел  ногтями  по  черепу,
взъерошив слипшиеся от пота волосы, серые глаза его  погасли,  он  опустил
голову.
   - Да, - сказал, - понятно, почему они так рано  сегодня  успокоились...
Этого надо было ждать... Это будет трудно...
   Он быстро сел к телефону и начал названивать. Затем надвинул  картуз  и
скатился по винтовой лестнице.
   Начальник артиллерии наблюдал за равниной, покуда не село солнце. Тогда
он позвонил в военсовет и сказал тихо и внятно в трубку:
   - На фронте офицерская бригада сменяет пластунов, товарищ Сталин.
   На это ему ответили:
   - Знаю. Скоро ждите пакет.
   Действительно, скоро послышался треск мотоцикла. По скрипучей  лестнице
затопали шаги, в люк едва пролез мужчина, весь в  черной  коже.  Начальник
артиллерии был не мал ростом, а этот мотоциклист - навис над ним:
   - Где здесь начальник артиллерии армии?
   И, услышав: "Это я", -  мотоциклист  потребовал  еще  и  удостоверение,
чиркнул спичку и читал, покуда она не догорела до ногтей. Тогда только  он
с величайшей подозрительностью вручил пакет и затопал вниз.
   В пакете лежала половинка четвертушки желтой буграстой бумаги,  на  ней
рукой предвоенсовета было написано:
   "Приказываю вам в  ночь  до  рассвета  сосредоточить  все  ("все"  было
подчеркнуто) наличие артиллерии и боеприпасов на  пятиверстном  участке  в
районе  Воропоново  -  Садовая.  Передвижение  произвести  по  возможности
незаметно для врага".
   Начальник артиллерии читал и перечитывал неожиданный и страшный приказ.
Он был более чем рискован, выполнение его - неимоверно трудно, он означал:
сосредоточить на крошечном участке (в районе прорыва)  все  двадцать  семь
батарей - двести орудий... А если противник не пожелает полезть именно  на
это место, а ударит правее, или левее, или, что еще опаснее, - по флангам,
на Сарепту и Гумрак? Тогда - окружение, разгром!..
   В глубоком душевном расстройстве начальник артиллерии сел к телефонам и
начал вызывать командиров дивизионов, давая им указания - по каким дорогам
идти и в какие места передвигать  все  огромное  и  громоздкое  хозяйство:
тысячи людей,  коней,  двуколок,  телег,  палаток  -  все  это  надо  было
нагрузить, отправить, передвинуть, разгрузить, поставить на место, окопать
орудия, протянуть проволоку, и все это - за несколько часов до рассвета.
   Не отрываясь от телефона, он крикнул вниз,  чтобы  принесли  фонарь  да
сказали бы всем  вестовым  -  держать  коней  наготове.  Расстегнув  ворот
суконной рубахи, поглаживая начисто обритую голову, он  диктовал  короткие
приказы. Вестовые, получая их, скатывались с водокачки, кидались на  коней
и мчались в ночь. Начальник артиллерии был хитер, -  он  велел,  чтобы  на
местах расположения батарей - после того как они снимутся  -  разожгли  бы
костры, не слишком большие, а такие, чтоб огонь горел натурально, -  нехай
враг думает, что красные в студеную ночь греют у огня свои босые ноги.
   Еще раз перечтя приказ, он размыслил, что не  годится  совсем  обнажать
фланги, и решил все же оставить под Сарептой и Гумраком  тридцать  орудий.
Когда командиры дивизионов ответили ему, что упряжки на местах, снаряды  и
санитарное хозяйство погружены и костры, как приказано, запалили  кое-где,
- начальник артиллерии сел в  старенький  автомобиль,  ходивший  на  смеси
спирта и керосина и гремевший кузовом, как цыганская телега,  и  поехал  в
Царицын, в штаб.
   Он  прогромыхал  по  темному  и  пустынному   городу,   остановился   у
купеческого особняка, взбежал по неосвещенной лестнице на  второй  этаж  и
вошел  в  большую  комнату  с  готическими  окнами  и  дубовым   потолком,
освещенную лишь двумя свечами: одна стояла на  длинном  столе,  заваленном
бумагами, другую высоко в руке держал командарм, - он стоял у стены  перед
картой. Рядом с ним председатель  военсовета  цветным  карандашом  намечал
расположение войск для боя на завтра.
   Хотя в комнате были только эти  двое  старших  товарищей  -  друзей,  -
начальник артиллерии со всей  военной  выправкой  подошел,  остановился  и
рапортовал о предварительном исполнении приказа. Командарм опустил свечу и
повернулся к нему. Предвоенсовета отошел от карты и сел у стола.
   - Двадцать батарей до рассвета будут передвинуты на лобовой участок,  -
сказал ему начальник артиллерии, - семь батарей я оставил на флангах,  под
Сарептой и Гумраком.
   Предвоенсовета, зажигавший трубку, отмахнул от лица дым и спросил  тихо
и сурово:
   - Какие фланги? При чем тут Сарепта и Гумрак? В приказе  о  флангах  не
говорится ни слова, - вы не поняли приказа.
   - Никак нет, я понял приказ.
   - В приказе сказано (нижние веки у него дрогнули и глаза сузились), - в
приказе сказано ясно: сосредоточить на лобовом участке всю артиллерию, всю
до последней пушки.
   Начальник артиллерии взглянул на командарма, но тот тоже глядел на него
серьезно и предостерегающе.
   - Товарищи, - горячо заговорил начальник артиллерии, - ведь этот приказ
- ставка на жизнь и на смерть.
   - Так, - подтвердил предвоенсовета.
   - Так, - сказал командарм.
   - Ну, что из того, что на лобовом участке мы соберем  мощный  кулак  да
начисто обнажим фланги? Где  уверенность,  что  белые  полезут  именно  на
лобовой участок? А если поведут бой в другом месте? Одной пехоте  атак  не
выдержать, пехота вымоталась за сегодняшний день.  А  снова  перестраивать
батареи будет уже поздно... Вот чего я боюсь... Бронелетучки  нам  уже  не
подлюга, пехоту все равно придется оттянуть за ночь от окружной  дороги...
Вот чего я боюсь.
   - Не бояться! - Предвоенсовета стукнул пальцем в  стол  один  и  другой
раз. - Не бояться! Не колебаться! Неужели вам не ясно, что белые все  силы
должны  бросить  завтра  именно  на  лобовой  участок...   Это   неумолимо
продиктовано всей обстановкой вчерашних боевых операций.  Их  серьезнейшая
неудача под Сарептой, - сунуться туда во второй раз они уже не захотят, им
известно движение бригады Буденного в  тыл  пятой  колонны.  Их  вчерашний
успех на центральном участке - удачное вклинение в наш фронт. Наконец  вся
выгодность плацдарма под Воропоново  -  Садовая,  -  овраги  и  кратчайшее
расстояние до Царицына. Вы сами сообщили мне о смене пластунов  офицерской
бригадой. Делайте отсюда вывод. Офицерская бригада - это двенадцать  тысяч
добровольцев, кадровых  офицеров,  умеющих  драться.  Мамонтов  не  станет
бросать  такую  часть  для  демонстрации...  У  нас  все  основания   быть
уверенными в атаке на лобовой участок.
   - Вечерняя сводка подтверждает это, - сказал командарм, - белые сняли с
южного и  северного  направлений  четырнадцать  или  пятнадцать  полков  и
передвигают их грунтом... Это - не считая офицерской бригады...
   - Таким образом, - сказал Предвоенсовета,  -  противник  сам  для  себя
создает обстановку, в которой - если мы без колебаний будем  решительны  и
смелы - он сам подставит нам для разгрома свои главные силы. И наша задача
завтра - не отразить атаку, а уничтожить ядро донской армии...
   Начальник артиллерии широко усмехнулся, сел, стукнул  себя  кулаком  по
колену.
   - Смело! - сказал. - Смело! Возражать нечего. Так я ж  ему  такую  баню
устрою, аж до самого Дону будет бежать без памяти.
   Предвоенсовета  придвинул  свечу  к  трехверстной  карте,  и  начальник
артиллерии начал давать разъяснения, как он намерен расположить батареи, -
тесно, ось к оси, в сколько ярусов.
   - Не закапывайся в землю, - сказал ему командарм,  -  ставь  орудия  на
открытых  буграх.  Пехоту  придвинем  вплотную  к  батареям.   Иди   звони
командирам.
   Через несколько минут на всем сорокаверстном фронте началось молчаливое
и торопливое движение. По темной равнине, над которой  вызвездило  небо  и
Млечный Путь мерцал так, как бывает только в редкие осенние ночи,  мчались
конные упряжки с пушками и гаубицами, ползли  -  по  восемь  пар  коней  -
тяжелые орудия, вскачь проносились телеги и двуколки. Незаметно  снимались
и отступали пехотные части, уплотняясь на суженном полукольце обороны.
   На седой от инея  равнине  горнисты  заиграли  зорю,  поднимая  на  бой
казачьи полки. Выкатилось солнце из-за волжских  степей.  Загремели  вдали
орудия. Застучали пулеметы. Красный фронт молчал,  он  был  весь  в  тени,
против солнца. Всем батареям было сказано: ждать сигнала - четырех высоких
взрывов шрапнели.
   Атака белых началась ураганным  огнем  с  линии  горизонта.  Все  живое
прилегло, поджалось, притаилось, каждая кочка, каждая ямка стала  защитой.
Сквозь грохот слышался иногда дикий вскрик да вместе с комьями рванувшейся
земли взлетало тележное колесо или дымящаяся солдатская шинель. Сорок пять
минут длилась артиллерийская подготовка. Когда люди смогли поднять головы,
- вся равнина уже колыхалась от двигающихся войск. Шли в несколько  рядов,
уставя  штыки,  офицерские  цепи,  не  торопясь  и  не  ложась,  за   ними
двенадцатью колоннами шли офицерские  батальоны,  с  интервалами,  как  на
параде.  Развевались  два  полковых  знамени,  поднятые  высоко.  Надрывно
трещали барабаны. Свистали флейты. А позади, за пехотой, колыхались черные
массы бесчисленных казачьих сотен...
   - ...Иван Ильич, вот это - классовые враги! Вот это вояки!
   - Обуты... Одеты... Мясом кормлены...
   - Ох, жалко будет такую одежду рвать...
   - Товарищи, перестаньте балагурить, насторожите внимание.
   - Так мы же со страху заговорили, товарищ Телегин...
   ...Передние ряды ускорили шаг, они были уже в пятистах  шагах...  Можно
было разглядеть лица... Не дай господи увидеть еще раз  такие  лица,  -  с
запавшими,  белесыми  от  ненависти   глазами,   с   обтянутыми   скулами,
напряженные, перед тем как разодрать пасть ревом: "Ура!"
   Начальник артиллерии высунулся по  пояс  в  пролом  в  кирпичной  стене
водокачки, вытянул позади себя руку, чтобы ею подать  сигнал  телефонисту:
четыре шрапнели!  Ждал  е