ия, ни одной телеги с ранеными,
но рассказывал до того отрывочно и неясно, что кое-кто из моряков,  махнув
рукой, отошел.
   Латугин сказал, холодно глядя на него:
   - Ты выспись, тогда расскажешь... А вот не знаешь ли, почему там  яркое
освещение? - И он протянул ладонь в сторону Сарепты.
   - Знаю, - ответил Иван Гора, -  на  вокзале  встретил  одного  человека
оттуда... Генерал Денисов штурмует Сарепту. Говорит - в  германскую  войну
такого огня не было, артиллерия начисто метет. Казачьи лавы  напускают  из
оврагов, ну, - ужас, - аж бороды у них в  пене...  Ну,  такое  крошево,  -
живых не берут... От морозовской дивизии половина осталась. А он -  видишь
ты - к Волге  жмет,  чтоб  ему  промеж  Сарептой  и  Чапурниками  к  Волге
выскочить, - тогда аминь!
   Он кивнул морякам и полез из котлована, Телегин спросил его:
   - Кто у вас командует полком?
   Иван Гора ответил уже из темноты:
   - Мельшин Петр Николаевич...



        6

   Под натиском пятой  колонны  всю  ночь  и  следующий  день  морозовская
дивизия медленно отступала к Сарепте и к приозерному селу Чапурники. Сотни
трупов лежали на равнине.  Генерал  Денисов  не  давал  красным  перевести
дыхания. За каждой отбитой атакой немедленно начиналась новая. Над окопами
лопалась и визжала шрапнель; землю  сотрясали  взрывы,  бойцов  заваливало
вихрями земли. Смолкали казачьи пушки, бойцы  высовывали  из  окопа  лица,
искаженные злобой, болью, вымазанные кровью...
   Из-за холмов, из оврагов появились  густые  кучи  всадников,  на  скаку
раскидывались лавой, - пыль у них курилась под копытами... Крутя клинками,
визжали они, по древнему татарскому обычаю. Дрогни тут, побеги  хоть  один
боец в ужасе  перед  налетающей  лавой  рыжих  грудастых  коней  и  черных
всадников, вытянувшихся над гривами в стремительном  движении  -  поскорее
напоить  горячей  кровью  клинок,  -   цепь   бойцов   сбита,   зарублена,
затоптана...
   Фланги морозовцев, прижатые к садам Сарепты и к гумнам села  Чапурники,
держались стойко, но центр прогибался к Волге, -  так  же  неумолимо,  как
разгибаются мускулы руки, когда навалившаяся тяжесть свыше  силы.  Начдив,
вместе с комиссаром, адъютантом и  вестовыми,  сидевшими  на  корточках  у
поваленных верховых лошадей, находился здесь же, в  центре,  на  передовых
линиях. Убитых и  раненых  он  замещал  все  более  жидкими  пополнениями,
снимаемыми с флангов. Но резервов он не требовал у командарма: в  Царицыне
взять больше было нечего.
   Там сегодня утром на главной линии  обороны  случилось  несчастье:  два
полка, Первый и Второй крестьянские, мобилизованные по хуторам  и  ближним
селам, неожиданно вылезли из окопов и, подняв над головами винтовки, пошли
сдаваться в  плен  белым.  В  штабе  Первого  полка  несколько-командиров,
собравшись у походной кухни, окружили полкового комиссара и коммунистов  и
в упор расстреляли их. В тот же час и  во  Втором  полку  были  застрелены
командир, комиссар и несколько коммунистов. Только две роты  не  поддались
провокации и открыли огонь по изменникам, бегущим в плен с белыми флагами.
Цепи мамонтовцев, издали увидев эти  толпы,  приняли  их  за  атакующих  и
открыли отчаянную стрельбу  по  ним.  Остатки  двух  крестьянских  полков,
заметавшись, бросая оружие, повернули назад. Их окружили  и  увели.  Фронт
почти на пять верст оказался открытым.
   В Царицыне тревожно заревели гудки на оружейном,  механическом  и  всех
лесопильных  заводах.  Коммунисты,  посланные  военсоветом,  обходя  цеха,
говорили:
   - Товарищи, бросайте работу, берите оружие, спасай фронт.
   Рабочие - а на заводах оставались пожилые,  калеченые  да  подростки  -
бросали работу, прятали инструменты, останавливали станки, гасили горны  и
бежали в пакгаузы, где хранилось их именное оружие. За воротами  строились
и шли на вокзал.
   Из окраинных домишек выбегали жены и матери, совали им в руки узелки  с
едой, и много женщин шло за нестройно шагающими  отрядами  до  вокзала,  и
многие провожали дальше, до самых позиций. И там матери и жены  долго  еще
стояли на буграх, покуда не подъехал  командарм,  и,  прикладывая  руку  к
душе, жалостно просил идти домой, потому что здесь они  не  нужны  и  даже
мешают, - изображая собой на буграх отлично различимую цель для наводчиков
мамонтовской артиллерии.
   Еще до конца дня три тысячи царицынских  рабочих  заслонили  прорыв  на
фронте, куда уже начали вливаться белые, и с тяжелыми  для  себя  потерями
отбросили их.
   Это было в часы, когда морозовская  дивизия  выдерживала  небывалый  по
отчаянности натиск кавалерии и пехоты. Центр дивизии был оттеснен почти  к
самой Волге.  Снаряды  уже  рвались  на  улицах  Сарепты.  Село  Чапурники
занялось, и пламя гуляло по соломенным крышам, горели  камыши  по  берегам
плоского степного озера.
   Начдив оглядывал в бинокль равнину.  Солнце  было  уже  на  ущербе.  Он
видел, как съезжались и разъезжались казачьи сотни, перестраиваясь открыто
и нагло. Опытным глазом он определил по бойкости коней, что это  -  свежие
части, готовившиеся к последней атаке. Видимо, к  закату  солнца  уже  вся
морозовская дивизия пойдет суровым маршем по полям  истории  во  главе  со
своим начдивом.
   Он опустил бинокль, вынул почерневшую трубочку, не спеша насыпал в  нее
щепоть саратовской махорки, стал искать спичек, хлопая  себя  по  карманам
шинели. Спичек не было. Он поглядел направо и налево, - в нескольких шагах
впереди него лежали  перед  накиданными  кучками  земли  бойцы:  у  одного
расплывалось на боку по суконной рубахе черное пятно, другой  хрипел,  как
дурной, трясь щекой о ложе винтовки.
   Начдив осторожно бросил трубочку на землю,  она  закатилась  в  полынь.
Снова взялся за бинокль. И руки его невольно задрожали...
   На юго-западе  были  видны  новые  огромные  скопления  конницы...  Она
откуда-то взялась, пока  он  набивал  трубочку...  Много  тысяч  всадников
выезжало из-за холмов, поднимая  пыль,  озаренную  косым  солнцем.  Этакая
силища одним махом сомнет и потопчет!.. Начдив на мгновение  оторвался  от
бинокля. В окопах все замерло, все насторожилось, бойцы поднялись, стоя во
весь рост, сжимая винтовки. Начдив не успел раскрыть и рта, чтобы  сказать
им горячее слово, - издалека докатился грохот орудий. Начдив снова  прилип
к биноклю. Что за чертовщина! Десятка два разрывов взметнулось на  равнине
вблизи съезжающихся  казачьих  сотен...  Казачьи  сотни  на  рысях  быстро
разворачивались в лаву, - в ее  гуще  плеснуло  атаманское  знамя.  Казаки
поворачивали навстречу этим мчавшимся с холмов  конным  массам...  Плотная
казачья лава, ощетиненная  пиками,  пятилась,  строилась  и  враз  послала
коней, - две лавы, эта и та, с холмов, сближались  и  сошлись...  Огромная
туча пыли встала над этим местом...
   Начдив  повел  биноклем  ближе  и  увидел,  как  панически  поднимаются
залегшие цепи пластунов...
   "Эге, - сказал сам себе начдив, - значит, вот почему предвоенсовета так
нажимал по телефону, чтоб нам держаться до последней  крови...  Так  то  ж
подошла Стальная дивизия Дмитрия Жлобы..."
   Вслед за конницей, налетевшей на казаков, поднялись из-за холмов густые
ряды стрелковых цепей Стальной дивизии. А дальше, на самом горизонте,  уже
виднелись сквозь пыль - верблюды, телеги, толпы народа. Это были  огромные
обозы дивизии, тащившей за собой, как  вскоре  выяснилось,  десятки  тысяч
пудов пшеницы, бочки со спиртом, сотни беженцев, стада коров и овец...
   Много казаков легло в этом бою. Разбитая белая конница ушла  на  запад,
пехота, заметавшись между цепями Стальной дивизии  и  морозовцами,  частью
была побита, частью сдалась. Когда все кончилось, -  а  бой  длился  около
часу, - начдив сел на коня и шагом поехал  по  равнине,  усеянной  павшими
людьми и конями.  Еще  кое-где  дымилась  земля  и  стонали  неподобранные
раненые. Навстречу начдиву выехала  группа  всадников.  Передний  из  них,
одетый по-кубански, с газырями, с большим кинжалом на животе и башлыком за
плечами, загорячил вороного коня, подскакал к начдиву  и,  осадив,  сказал
резким повелительным голосом:
   - Бывайте здоровы, товарищ, с кем я говорю?
   - Вы говорите с начальником морозовско-донской  дивизии,  здравствуйте,
товарищ, а вы кто будете?
   - Кто буду я? - усмехаясь, ответил всадник.  -  Вглядись.  Буду  я  тот
самый, кого главком Одиннадцатой объявил вне закона и хотел расстрелять  в
Невинномысской, а я - видишь - пришел в Царицын, да, кажется, вовремя.
   Начдиву  не  слишком  понравилась  такая  длинная  и  хвастливая  речь;
нахмурясь, он сказал:
   - Значит, вы будете Дмитрий Жлоба...
   - Так будто меня звали  с  детства.  А  ну,  укажи,  -  где  мне  здесь
поговорить по телефону с военсоветом.
   - Я уже говорил, военсовету все известно.
   - А на что мне, что ты говорил, мой голос пускай послушают, -  надменно
ответил Дмитрий Жлоба и так толкнул коня, что вороной жеребец сиганул, как
бешеный.



        7

   Тогда  же,  поздно  вечером,  Иван  Ильич  послал  полковнику  Мельшину
записку: "Петр Николаевич, я здесь, очень  хочу  тебя  видеть..."  Мельшин
ответил с тем же посланным: "Очень рад, управлюсь - приду, много есть чего
порассказать... Между прочим, здесь твоя..."
   Но карандаш ли у него сломался или писал впотьмах, только Иван Ильич не
разобрал последних слов, хотя и сжег несколько спичек...
   Мельшин так  и  не  пришел.  После  полуночи  степь  начала  освещаться
ракетами. На батарее был получен приказ - приготовиться.
   - Ну вот, товарищи, надо считать, что начинается, - сказал  Иван  Ильич
команде.  -  Значит,  давайте  стараться,  чтобы  уж  ни  один  снаряд  не
разорвался даром... И еще, значит, вам известен приказ  командарма,  чтобы
без особого распоряжения ни на шаг не  отступать.  В  бою  всякое  бывает,
значит... ("Вот черт, - подумал, - что ко мне привязалось это "значит"). В
пятнадцатом году у нас в тылу ставили пулеметы, генералы не надеялись, что
мужичок всю кровь отдаст за царя-батюшку... Хотя, надо  сказать,  уж  как,
бывало, в окопах честят Николашку,  а  Россия  все-таки  своя...  Страшнее
русских штыковых атак ничего в ту войну не было...
   - Командир, ты чего нам поешь-то? - вдруг сипло спросил  Латугин.  -  К
чему? Ну?
   Иван Ильич, - будто не услышав это:
   - Нынче за нашей спиной пулеметов нет... Страшнее смерти для каждого из
нас - продать революцию, значит, - чтоб своя шкура осталась  без  дырок...
Вот как надо понимать приказ командарма: чтобы не ослабеть в решающий час,
когда земля закипит под тобой. Говорят, есть люди  без  страха,  -  пустое
это... Страх живет, головочку поднимает, - а ты  ему  головочку  сверни...
Позор сильнее страха. А говорю я к тому, товарищ Латугин, что у  нас  есть
товарищи, еще не испытавшие себя в серьезных боях...  И  есть  товарищи  с
больными нервами... Бывает, самый опытный человек вдруг растерялся...  Так
вот, если я, командир, ослабел, скажем,  пошел  с  батареи,  -  приказываю
застрелить меня на месте...  И  я,  со  своей  стороны,  застрелю  такого,
значит... Ну, вот и все... Курить до света запрещаю...
   Он опять кашлянул и некоторое время шагал позади орудий. Хотел  сказать
много, а как-то не вышло...
   - Разговаривать не запрещаю, товарищи...
   - Товарищ Телегин, - позвал опять Латугин, и Иван Ильич подошел к нему,
заложив за спину руки. - Вот еще до военной службы походил я  по  людям...
Гол и бос и неуживчив - и на пристанях грузчиком, и по купцам дрова рубил,
нужники чистил, у архиерея был конюхом, да поругался с его преосвященством
из-за пустых щей... С ворами одно время связался...  Всего  видал!  Ох,  и
дурак  же,  был,  драчун;  бивали  меня  пьяного,  мало  сказать,  что  до
полусмерти...
   - Из-за баб, надо понимать, -  сказал  Байков,  и  слабый  свет  далеко
лопнувшей ракеты осветил его мелкие зубы в густой бороде...
   - Из-за баб тоже бивали... Не к тому речь. А вот к  чему:  ты,  товарищ
Телегин, нам не  то  сказал,  -  вокруг  да  около,  а  не  самую  суть...
Революционный долг, - ну, что ж, правильно. А вот почему долг этот  мы  на
себя приняли добровольно? Вот ты на это ответь? Не можешь? Другую пищу ел.
А нас в трех щелоках вываривали, душу из нас вытряхивали - уж, кажется, ни
одно животное такого безобразия не вытерпит... Да ты  бы  на  нашем  месте
давно, как мерин, губу повесил и тянул  хомут.  Постой,  не  обижайся,  мы
разговариваем по-человечески. Почему моя мать всю жизнь шаталась по людям?
Чем она хуже королевы греческой?
   - Ой, загнул! - опять перебил Байков. - В тринадцатом году мы  королеву
греческую видали в Афинах, чего ж ты ее вспомнил?..
   - Почему мой батька жил как свинья и пришибли его стражники в  поле  да
еще плюнули? Почему звание мое - сукин сын?
   - Так не годится, - проговорил Шарыгин, приподнимаясь с колен, -  сидел
он на своем месте у снарядов. - Латугин, неорганизованный разговор ведешь.
При чем тут сукин сын, при чем - королева греческая? Это все надстройка. А
суть в классовой борьбе. Ты должен себя определить -  кто  ты:  пролетарий
или ты деклассированный элемент...
   - А ну тебя к черту! Я царь природы, - крикнул ему Латугин.  -  Понятно
это тебе или ты еще молод?.. Прочел я одну книжку, там сказано: человек  -
царь природы. Вот отчего я стою у этого орудия. Жив в  нас  царь  природы.
Долг, долг, страх, страх! Я в господа бога тарарахну сегодня  очередь,  не
то что по генералу Мамонтову, - вот тебе и надстройка! Зубами  хрящи  буду
перегрызать...
   - Тихо, товарищи! - крикнул из прикрытия Сергей Сергеевич,  сидевший  у
полевого телефона. - Сообщаю: под Сарептой у нас  большой  успех.  Разбиты
два полка кавалерии и полк  пластунов,  полторы  тысячи  убиты,  восемьсот
пленных...
   Слух об успехе под Сарептой  облетел  фронт.  Одна  из  частей  Десятой
армии, отрезанная наступлением пятой колонны, - конная бригада  Буденного,
- пробивалась в то время из Сальских степей на Царицын. Поход был тяжелый,
и люди и кони притомились.  А  когда  на  одном  из  полустанков  нечаянно
удалось соединиться по телефону со  штабом  морозовцев  и  чей-то  веселый
голос, пересыпая речь крепкой солью приговорок, гаркнул в трубку: "Так что
же вы спите, не знаете, что под Сарептой изрубили в  собачье  крошево  две
кавалерийских дивизии гадов, приходите пленных считать..." -  услышав  про
такое знаменитое дело, хотя  бы  даже  и  сильно  преувеличенное,  бригада
оставила под охраной свои обозы и стоверстным  маршем  пошла  на  север  -
навстречу гадам генерала Денисова.
   Но успех под Сарептой все же был  местный,  и  на  главных  царицынских
позициях не стало от этого  легче,  а  стало  труднее.  Мамонтов  со  всей
быстротой учел счастливый случай с двумя  крестьянскими  полками,  в  ночь
перестроил штурмовые колонны и с зарей все напряжение атак перенес на этот
наиболее уязвимый пятиверстный участок фронта, жидко заслоненный  рабочими
дружинами.
   Равнину, по которой наступал цвет донского войска, прорезали  с  запада
на восток два огромных глубоких оврага, - они пересекали фронт и  тянулись
до самого города. По ним-то казачья конница стала подбираться  вплотную  к
красным окопам. Вся равнина, как  муравейниками,  была  покрыта  кучечками
земли: это ползла пехота. Перед  нею  взад  и  вперед  слепыми  гусеницами
двигались  огромные  танки.  Аэропланы  кружились   над   батареями,   над
вереницами обозов, тянущихся по степи из Царицына и в Царицын,  сбрасывали
небольшие грушевидные бомбы, рвущиеся с ужасающей силой.
   Бронепоезд Мамонтова дымил на горизонте. Справа и  слева  от  него  вся
степь полнилась телегами станичников. Теснясь ось  к  оси,  они  двигались
вплотную за войсками. Торговым казакам уже был  виден  город  с  куполами,
фабричными трубами и дымами пожаров на окраинах. Ох, и глаза ж горели  под
насупленными бровями у этих дымом, салом и дегтем пропахших людей.
   Над степью, надавливая воздух, неслись снаряды и с грохотом  опоясывали
красные укрепления взметающимися и падающими фонтанами земли. Из  глубоких
оврагов, с визгом выносилась конница и, не глядя  ни  на  что,  шла  через
проволоки на окопы с такой пьяной яростью, что иного казака  уже  шлепнула
пуля и в глазах - смертная тьма, а  он  все  еще  на  скаку  режет  воздух
шашкой, покуда не завалится в седле и, вскинув  руки,  будто  от  бешеного
смеха, покатится с шарахнувшегося коня.
   Пехотные цепи, подползая, кидались вперед. У красных окопов мешались  в
схватке конные и  пешие.  Мамонтов  в  этот  день  всем  казакам  приказал
повязать белые ленточки на околыши фуражек, чтобы сгоряча свои  не  рубили
своих. И тем страшнее, упорнее был бой, что с обеих сторон дрались русские
люди... Одни - за неведомую новую жизнь, другие  -  за  то,  чтобы  старое
стояло нерушимо.
   И каждый раз волны атак отливали, отброшенные красными  бронелетучками.
Эти оборудованные наспех на царицынских заводах  бронепоезда,  -  из  двух
бензиновых цистерн или из двух товарных платформ с паровозом посредине,  -
курсировали по окружной дороге частью впереди,  частью  позади  фронта.  С
пулеметами и пушками они врезались порой в самую гущу свалки.  Выжимая  из
старых паровозов-кукушек последние силы, они сквозь взрывы, в облаках пара
из  простреленных  паровозных  боков;  носились  по  развороченным  путям,
развозя в окопы воду, хлеб и огнеприпасы.


   - Ложись!
   Рядом рвануло так, что свет потемнел и тело вдавило,  и  сейчас  же  по
спинам, по головам, обхваченным руками, забарабанили падающие комья.
   - К орудию... По местам! - кричал Телегин, вскакивая  и  смутно  сквозь
пыль различая  задранную  одним  колесом  кверху  пушку  и  людей,  злобно
подскочивших к ней... "Все целы - Латугин,  Байков,  Гагин,  Задуйвитер...
нет Шарыгина... здесь... цел...  Второе  орудие  в  порядке,  -  Печенкин,
Власов, Иванов... головой мотает..."
   - Левее, шесть восемьдесят, прицел шесть ноль, батарея, огонь! - хрипел
Сапожков, высовываясь с телефонной трубкой из завалившегося прикрытия.
   Кашляя пылью, Телегин повторял команду. Шарыгин кидал  снаряд  Байкову,
тот осматривал взрыватель и перебрасывал заряжавшему - Гагину,  Задуйвитер
откидывал замок, Латугин, устанавливая наводку, поднимал руку.
   - Огонь...
   Стволы орудий дергались, снаряды уносились... Торопливые движения людей
замирали, как в остановленной киноленте... Так и есть, -  снова  метнулась
свирепая тень - молния в землю, рядом.
   - Ложись!
   И все повторялось - грохот, вихрь земли, удушье... Злоба была такая,  -
жилы, кажется, лопнут... Но что можно было сделать, когда  с  той  стороны
снарядов не жалели, а здесь оставалось  их  -  счетом,  и  на  дивизионном
наблюдательном пункте сидел слепой  черт,  не  мог  как  следует  нащупать
тяжелую батарею...
   На этот раз ранило Латугина. Он сидел, скрипя зубами. Около него  мягко
и проворно двигалась Анисья,  -  непонятно,  куда  она  пряталась,  откуда
появлялась, - живо стащила  с  него  бушлат,  тельник,  перевязала  плечо.
"Батюшка, - сказала она, присев на корточки перед его глазами, -  батюшка,
пойдем, я сведу на пункт". Он, голый по  пояс,  окровавленный,  ощеренный,
будто действительно грыз хрящи, оттолкнул Анисью, кинулся к орудию.
   Наконец случилось то, чего нестерпимо ждала злоба,  томившая  всех  уже
много часов с начала этого неравного  артиллерийского  поединка.  Сапожков
только что сообщил на запрос командиру дивизиона о  количестве  оставшихся
снарядов и ждал ответа; грязные слезы из воспаленных глаз  его  ползли  по
лицу, время от времени он отнимал от уха телефонную чашку и дул в  нее.  В
самом воздухе внезапно что-то произошло: наступила  тишина  и  загудела  в
ушных перепонках. Телегин, обеспокоенный, полез животом на бруствер,  и  -
как раз вовремя... Началась решительная  всеобщая  атака.  Простым  глазом
можно было различить темные массы казачьей кавалерии и  пехоты  и  кое-где
среди них - блеск золотых хоругвей, - это подвезенные на автомобилях  попы
благо