бя  кличет!..
Какой ты социалист - станичник! Я  сам  такой  был.  Ему  бы  ведь  только
дорваться, - шапку на ухо, в глазах все дыбом, лезет,  орет:  "Вставай  на
борьбу..." С кем, за что? Баклушка осиновая.
   - Видите, как старичок выражается, - указывая на отца большим  пальцем,
говорил Васька, - анархист самый вредный, в социализме ни уха ни  рыла  не
смыслит, а меня в порядке возражения каждый раз лает.
   - Нет, - перебивал Иван Рублев, выхватывая из горна  брызжущую  искрами
болванку, - нет, господа, - и, описав ею полукруг,  ловко  подставлял  под
опускающийся стержень пресса, - книги вы читаете, а не те  читаете,  какие
нужно. А смиренства нет ни у кого, об этом они не думают... Понятия нет  у
них, что каждый человек должен быть духом нищий по нашему времени.
   - Путаница у тебя в голове, батя, а  давеча  кто  кричал:  я,  говорит,
революционер?
   - Да, кричал. Я, брат, если что - первый эти вилы-то схвачу. Мне  зачем
за царя держаться? Я мужик. Я сохой за тридцать лет, знаешь, сколько земли
исковырял? Конечно, я революционер: мне, чай,  спасение  души  дорого  али
нет?


   Телегин писал Даше каждый день, она отвечала ему реже. Ее  письма  были
странные,  точно  подернутые  ледком,  и  Иван  Ильич  испытывал   чувство
легонького озноба, читая их. Обычно он садился  к  окну  и  несколько  раз
прочитывал листок Дашиного письма, исписанный крупными, загибающимися вниз
строчками. Потом глядел на лилово-серый лес на островах, на облачное небо,
такое же мутное, как вода в канале, - глядел и думал,  что  так  именно  и
нужно, чтобы Дашины  письма  не  были  нежными,  как  ему,  по  неразумию,
хочется.
   "Милый друг мой, - писала она, - вы сняли квартиру в целых пять комнат.
Подумайте - в какие расходы вы вгоняете себя. Ведь если даже придется  вам
жить не одному, то и это много: пять комнат! А прислуга, -  нужно  держать
двух женщин, это по нашему-то времени. У нас, в  Москве,  осень,  холодно,
дожди - просвета нет... Будем ждать весны..."
   Как тогда, в день отъезда Ивана Ильича, Даша ответила  только  взглядом
на вопрос его - будет ли она его женой, так и в письмах она никогда  прямо
не упоминала ни о свадьбе, ни о будущей жизни  вдвоем.  Нужно  было  ждать
весны.
   Это ожидание весны и смутной, отчаянной надежды на какое-то  чудо  было
теперь у всех. Жизнь останавливалась, заваливалась на зиму - сосать  лапу.
Наяву, казалось, не было больше сил пережить это новое  ожидание  кровавой
весны.
   Однажды Даша написала:

   "...Я не хотела ни говорить вам, ни писать о смерти Бессонова. Но вчера
мне опять рассказывали подробности об  его  ужасной  гибели.  Иван  Ильич,
незадолго до его отъезда на фронт я встретила его на Тверском бульваре. Он
был очень жалок, и, мне кажется, - если бы я его тогда не  оттолкнула,  он
бы не погиб. Но я оттолкнула его. Я не могла сделать иначе, и я бы так  же
сделала, если бы пришлось повторить прошлое".
   Телегин просидел полдня над ответом на это письмо... "Как можно думать,
что я не приму всего, что с вами, - писал он очень  медленно,  вдумываясь,
чтобы не покривить ни в одном слове. - Я иногда проверяю себя, -  если  бы
вы даже полюбили другого человека, то есть случилось бы самое страшное  со
мной... Я принял бы и это... Я  бы  не  примирился,  нет:  мое  бы  солнце
потемнело... Но разве любовь моя к вам в одной радости?  Я  знаю  чувство,
когда хочется отдать жизнь, потому  что  слишком  глубоко  любишь...  Так,
очевидно, чувствовал Бессонов, когда уезжал на фронт... И вы, Даша, должны
чувствовать, что вы бесконечно свободны... Я ничего не прошу у  вас,  даже
любви... Я это понял за последнее время..."

   Через два дня Иван Ильич вернулся на рассвете с завода, принял ванну  и
лег в постель, но его сейчас же разбудили, - подали телеграмму:
   "Все хорошо. Люблю страшно. Твоя Даша".
   В одно из воскресений инженер Струков заехал за Иваном Ильичом и  повез
его в "Красные бубенцы".
   Кабачок помещался в подвале. Сводчатый потолок и стены  были  расписаны
пестрыми птицами, младенцами с развращенными личиками и многозначительными
завитушками. Было шумно и дымно. На эстраде сидел маленький лысый  человек
с нарумяненными щеками и перебирал клавиши рояля. Несколько офицеров  пили
крепкий  крюшон  и  отпускали  громкие  замечания  о  входивших  женщинах.
Кричали, спорили присяжные  поверенные,  причастные  к  искусству.  Громко
хохотала царица подвала,  черноволосая  красавица  о  припухшими  глазами.
Антошка Арнольдов, крутя прядь волос, писал корреспонденцию  с  фронта.  У
стены, на возвышении, уронив пьяную голову, дремал родоначальник футуризма
- ветеринарный врач  с  перекошенным  чахоточным  лицом.  Хозяин  подвала,
бывший актер, длинноволосый,  кроткий  и  спившийся,  появлялся  иногда  в
боковой дверце, глядя сумасшедшими глазами на гостей, и скрывался.
   Струков, захмелевший от крюшона, говорил Ивану Ильичу:
   -  Я  почему  люблю  этот  кабак?  Такой  гнили  нигде  не  найдешь   -
наслаждение!..  Посмотри  -  вон  в  углу  сидит  одна  -  худа,  страшна,
шевелиться даже не  может:  истерия  в  последнем  градусе,  -  пользуется
необыкновенным успехом.
   Струков хохотнул, хлебнул крюшона  и,  не  вытирая  мягких,  оттененных
татарскими усиками губ, продолжал  называть  Ивану  Ильичу  имена  гостей,
указывать пальцами на непроспанные, болезненные, полусумасшедшие лица.
   - Это  все  последние  могикане...  Остатки  эстетических  салонов.  А!
Плесень-то какая. А! Они здесь закупорились - и делают  вид,  что  никакой
войны нет, все по-старому.
   Телегин слушал, глядел... От жары, табачного дыма и вина  все  казалось
будто  во  сне,  кружилась  голова.  Он  видел,  как   несколько   человек
повернулись к входной двери;  разлепил  желтые  глаза  ветеринарный  врач;
высунулось из-за стены  сумасшедшее  лицо  хозяина;  полумертвая  женщина,
сидевшая сбоку Ивана Ильича, подняла сонные веки, и вдруг глаза ее  ожили,
с непонятной живостью она  выпрямилась,  глядя  туда  же,  куда  и  все...
Неожиданно стало тихо в подвале, зазвенел упавший стакан...
   Во входной двери стоял среднего роста пожилой человек, выставив  вперед
плечо, засунув руки в карманы суконной поддевки. Узкое лицо его  с  черной
висящей бородой весело улыбалось двумя глубокими привычными  морщинами,  и
впереди всего лица горели серым светом внимательные, умные,  пронзительные
глаза. Так продолжалось минуту.  Из  темноты  двери  к  нему  приблизилось
другое лицо, чиновника, с тревожной усмешкой, и прошептало что-то на  ухо.
Человек нехотя сморщил большой нос.
   - Опять ты со своей глупостью... Ах, надоел. - Он еще  веселее  оглянул
гостей в подвале, мотнул бородой и сказал громко, развалистым  голосом:  -
Ну, прощайте, дружки веселые.
   И сейчас же скрылся.  Хлопнула  дверь.  Весь  подвал  загудел.  Струков
впился ногтями в руку Ивана Ильича.
   - Видел? Видел? - проговорил он, задыхаясь. - Это Распутин.



        33

   В четвертом часу утра Иван Ильич шел пешком  с  завода.  Была  морозная
декабрьская ночь. Извозчика не попадалось, теперь их трудно было доставать
даже в центре города в такой час. Телегин  быстро  шел  посреди  пустынной
улицы, дыша паром в поднятый воротник.
   В свете редких фонарей весь воздух  был  пронизан  падающими  морозными
иглами. Громко похрустывал снег под ногами. Впереди, на желтом  и  плоском
фасаде дома, мерцали красноватые отблески. Свернув за угол, Телегин увидел
пламя костра в решетчатой жаровне и кругом  закутанные,  в  облаках  пара,
обмерзшие фигуры,  Подальше  на  тротуаре  стояли,  вытянувшись  в  линию,
неподвижно  человек  сто  -  женщины,  старики  и  подростки:  очередь   у
продовольственной лавки. Сбоку потоптывал валенками, похлопывал рукавицами
ночной сторож.
   Иван Ильич шел вдоль очереди, глядя на приникшие к стене, закутанные  в
платки, в одеяла скорченные фигуры.
   - Вчерась на Выборгской три лавки  разнесли,  начисто,  -  сказал  один
голос.
   - Только и остается.
   - Я вчерась спрашиваю  керосину  полфунта,  -  нет,  говорит,  керосину
больше совсем не будет, а Дементьевых кухарка тут же приходит  и  при  мне
пять фунтов взяла по вольной цене.
   - Почем?
   - По два с полтиной за фунт, девушка.
   - Это за керосин-то?
   - Так это не пройдет этому лавошнику, припомним, будет время.
   - Сестра моя сказывала: на Охте так же  вот  лавошника  за  такие  дела
взяли и в бочку с рассолом головой его засунули, - утоп он,  милые,  а  уж
как просился отпустить.
   - Мало мучили, их хуже надо мучить.
   - А пока что - мы мерзни.
   - А он в это время чаем надувается.
   - Кто это чаем надувается? - спросил хриплый голос.
   - Да все они чаем надуваются. Моя генеральша встанет в двенадцать часов
и до самой до ночи трескает, - как ее, идола, не разорвет.
   - А ты мерзни, чахотку получай.
   - Это вы совершенно верно говорите, я уже кашляю.
   - А моя барышня, милые мои, - кокотка. Я вернусь с рынка, у нее - полна
столовая гостей,  и  все  они  пьяные.  Сейчас  потребуют  яишницу,  хлеба
черного, водки, - словом, что погрубее.
   - Английские деньги пропивают, - проговорил чей-то голос уверенно.
   - Что вы, в самом деле, говорите?
   - Все продано, - уж я вам говорю - верьте: вы  тут  стоите,  ничего  не
знаете, а вас всех продали, на пятьдесят лет вперед. И армия вся продана.
   - Господи!
   Опять чей-то застуженный голос спросил:
   - Господин сторож, а господин сторож?
   - Что случилось?
   - Соль выдавать будут нынче?
   - По всей вероятности, соли выдавать не будут.
   - Ах, проклятые!
   - Пятый день соли нет.
   - Кровь народную пьют, сволочи.
   - Ладно вам, бабы, орать - горло  застудите,  -  сказал  сторож  густым
басом.
   Телегин миновал очередь. Затих злой гул голосов, и опять  прямые  улицы
были пустынны, тонули в морозной мгле.


   Иван Ильич дошел до набережной, свернул на мост и, когда  ветер  рванул
полы его пальто, - вспомнил, что надо  бы  найти  все-таки  извозчика,  но
сейчас же забыл об этом. Далеко на  том  берегу,  едва  заметные,  мерцали
точки фонарей. Линия тусклых огоньков пешего  перехода  тянулась  наискось
через лед. По всей темной  широкой  пустыне  Невы  летел  студеный  ветер,
звенел снегом,  жалобно  посвистывал  в  трамвайных  проводах,  в  прорези
чугунных перил моста.
   Иван Ильич останавливался, глядел в эту мрачную темноту  и  снова  шел,
думая, как часто он думал теперь все об одном и том же: о Даше, о себе,  о
той минуте в вагоне, когда он, словно огнем, был охвачен счастьем.
   Кругом все было неясно, смутно, противоречиво, враждебно этому счастью.
Каждый раз приходилось делать  усилие,  чтобы  спокойно  сказать:  я  жив,
счастлив, моя жизнь будет светла и прекрасна. Тогда, у  окна,  среди  искр
летящего вагона, сказать это было легко,  -  сейчас  нужно  было  огромное
усилие, чтобы отделить себя от тех  полузастывщих  фигур  в  очередях,  от
воющего смертной тоской декабрьского ветра, от всеобщей убыли,  нависающей
гибели.
   Иван Ильич был уверен в одном: любовь его к  Даше,  Дашина  прелесть  и
радостное ощущение  самого  себя;  стоявшего  тогда  у  вагонного  окна  и
любимого Дашей, - в этом было добро. Уютный, старый, может  быть,  слишком
тесный, но дивный храм жизни  содрогнулся  и  затрещал  от  ударов  войны,
заколебались колонны, во  всю  ширину  треснул  купол,  посыпались  старые
камни, и вот,  среди  летящего  праха  и  грохота  рушащегося  храма,  два
человека, Иван Ильич и Даша, в радостном безумии любви,  наперекор  всему,
пожелали быть счастливыми. Верно ли это?
   Вглядываясь в мрачную темноту ночи, в мерцающие  огоньки,  слушая,  как
надрывающей тоской посвистывает ветер, Иван Ильич думал:  "Зачем  скрывать
от себя, - выше всего желание счастья. Я хочу наперекор  всему,  -  пусть.
Могу я уничтожить очереди, накормить голодных, остановить войну? - Нет. Но
если не могу, то должен ли я также исчезнуть в этом мраке,  отказаться  от
счастья? Нет, не должен. Но могу ли я, буду ли счастлив?.."
   Иван Ильич перешел мост и, уже  совсем  не  замечая  дороги,  шагал  по
набережной. Здесь  ярко  горели  высокие,  качаемые  ветром  электрические
фонари. По оголенным торцам летела с  сухим  шорохом  снежная  пыль.  Окна
Зимнего дворца были темны и  пустынны.  У  полосатой  будки  в  нанесенном
сугробе стоял великан-часовой в тулупе и с винтовкой, прижатой к груди.
   На ходу вдруг Иван Ильич остановился, поглядел на окна  и  еще  быстрее
зашагал, сначала борясь с ветром, потом подгоняемый в спину. Ему казалось,
что он мог сказать сейчас всем, всем, всем людям ясную, простую истину,  и
все бы поверили в нее. Он бы сказал: "Вы видите, - так жить дальше нельзя:
на ненависти построены государства, ненавистью проведены  границы,  каждый
из вас -  клубок  ненависти  -  крепость  с  наведенными  во  все  стороны
орудиями. Жить - тесно и страшно. Весь мир задохнулся в ненависти, -  люди
истребляют друг друга, текут  реки  крови.  Вам  этого  мало?  Вы  еще  не
прозрели? Вам нужно, чтобы и  здесь,  в  каждом  доме,  человек  уничтожал
человека? Опомнитесь, бросьте оружие, разрушьте границы, раскройте двери и
окна жизни... Много земли для хлеба, лугов для стад,  горных  склонов  для
виноградников... Неисчерпаемы недра земли, - всем достанет места...  Разве
не видите, что вы все еще во тьме отжитых веков..."
   Извозчика и в этой части города не оказалось. Иван Ильич опять  перешел
Неву  и  углубился  в  кривые   улочки   Петербургской   стороны.   Думая,
разговаривая вслух, он наконец потерял дорогу и брел наугад по  темноватым
и пустынным улицам, покуда не вышел на набережную какого-то канала. "Ну  и
прогулочка!" Иван Ильич, переводя дух, остановился, рассмеялся и  взглянул
на часы. Было ровно пять. Из-за ближнего  угла,  скрипя  снегом,  вынырнул
большой открытый автомобиль с потушенными фонарями. На руле сидел офицер в
расстегнутой шинели; узкое бритое лицо его было бледно,  и  глаза,  как  у
сильно пьяного, - остекленевшие. Позади него второй офицер в съехавшей  на
затылок фуражке - лица его не  было  видно  -  обеими  руками  придерживал
длинный рогожный сверток. Третий в автомобиле  был  штатский,  с  поднятым
воротником пальто и в высокой котиковой шапке. Он привстал  и  схватил  за
плечо сидевшего у руля. Автомобиль остановился неподалеку от мостика. Иван
Ильич видел, как все трое соскочили на снег, вытащили сверток,  проволокли
его несколько шагов по снегу, затем с усилием подняли, донесли до середины
моста, перевалили через перила и сбросили  под  мост.  Офицеры  сейчас  же
вернулись к машине, штатский  же  некоторое  время,  перегнувшись,  глядел
вниз, затем, отгибая воротник, рысью догнал товарищей. Автомобиль рванулся
полным ходом и исчез.
   - Фу-ты, пакость какая,  -  пробормотал  Иван  Ильич,  все  эти  минуты
стоявший, затаив дыхание. Он пошел к мостику, но сколько ни вглядывался  с
него, - в черной большой полынье под мостом ничего не было  видно,  только
булькала вонючая и теплая вода из сточной трубы.
   - Фу-ты, пакость какая, - пробормотал  опять  Иван  Ильич  и,  морщась,
пошел по тротуару вдоль  канала.  На  углу  он  нашел  наконец  извозчика,
обмерзшего древнего старичка на губастой лошади, и, когда, сев в  санки  и
застегнув мерзлую полость, закрыл  глаза,  -  все  тело  его  загудело  от
усталости. "Я люблю - вот это истинно,  -  подумал  он,  -  как  бы  я  ни
поступал, если это от любви - это хорошо".



        34

   Сверток в рогоже, сброшенный тремя людьми с моста в полынью, был  телом
убитого Распутина. Чтобы умертвить  этого  не  по-человечески  живучего  и
сильного мужика, пришлось напоить  его  вином,  к  которому  был  подмешан
цианистый калий, "затем выстрелить ему в грудь, в спину  и  в  затылок  и,
наконец, раздробить голову кастетом. И все же, когда его тело было найдено
и вытащено из полыньи, врач установил, что Распутин перестал дышать только
уже подо льдом.
   Это убийство было словно  разрешением  для  всего  того,  что  началось
спустя два месяца. Распутин не раз говорил, что с его смертью рухнет  трон
и погибнет династия Романовых. Очевидно, в этом диком и яростном  человеке
было то смутное предчувствие беды, какое бывает у собак  перед  смертью  в
доме, и он умер с  ужасным  трудом  -  последний  защитник  трона,  мужик,
конокрад, исступленный изувер.
   С его смертью во дворце наступило зловещее  уныние,  а  по  всей  земле
ликование; люди поздравляли друг друга. Николай  Иванович  писал  Кате  из
Минска:  "В  ночь  получения  известия  офицеры  штаба  главнокомандующего
потребовали в общежитие восемь дюжин шампанского. Солдаты по всему  фронту
кричат "ура"..."
   Через несколько дней в России забыли об этом убийстве, но не забыли  во
дворце:  там  верили  пророчеству  и  с  мрачным  отчаянием  готовились  к
революции. Тайно Петроград был разбит на секторы, у великого князя  Сергея
Михайловича были затребованы пулеметы, когда же он в пулеметах отказал, то
их выписали из  Архангельска  и  в  количестве  четырехсот  двадцати  штук
разместили на чердаках, на  скрещениях  улиц.  Было  усилено  давление  на
печать, газеты  выходили  с  белыми  столбцами.  Императрица  писала  мужу
отчаянные письма, стараясь пробудить в нем волю и твердость духа. Но царь,
как зачарованный, сидел в Могилеве среди верных, - в этом у него  не  было
сомнения, - десяти миллионов штыков. Бабьи бунты и вопли  в  петроградских
очередях казались ему менее страшными, чем армии трех империй, давившие на
русский фронт. В это же время, тайно от  государя,  в  Могилеве  начальник
штаба верховного главнокомандующего, генерал Алексеев, готовил план ареста
царицы и уничтожения немецкой партии.
   В  январе,  в  предупреждение   весенней   кампании,   было   подписано
наступление на северном фронте. Бой начался  под  Ригой,  студеной  ночью.
Вместе с открытием артиллерийского огня - поднялась снежная буря.  Солдаты
двигались в глубоком снегу, среди воя метели и пламени  ураганом  рвущихся
снарядов. Десятки аэропланов, вылетевших  в  бой  на  подмогу  наступавшим
частям, ветром прибивало к земле, и они во мгле  снежной  бури  косили  из
пулеметов врагов и  своих.  В  последний  раз  Россия  пыталась  разорвать
сдавившее ее железное кольцо, в последний раз  русские  мужики,  одетые  в
белые саваны, гонимые полярной  вьюгой,  дрались  за  империю,  охватившую
шестую часть света, за самодержавие, некогда построившее землю  и  грозное
миру  и  ныне  ставшее  лишь  слишком   долго   затянувшимся   пережитком,
исторической нелепостью, смертельной болезнью всей страны.
   Десять дней длился свирепый бой, тысячи  жизней  легли  под  сугробами.
Наступление было остановлено и замерло. Фронт снова застыл в снегах.



        35

   Иван Ильич рассчитывал на рождество съездить в Москву, но вместо  этого
получил заводскую  командировку  в  Швецию  и  вернулся  оттуда  только  в
феврале; сейчас же исхлопотал трехнедельный отпуск и телеграфировал  Даше,
что выезжает двадцать шестого.
   Перед отъездом пришлось целую неделю  отдежурить  в  мастерских.  Ивана
Ильича  поразила  перемена,  происшедшая  за  его  отсутствие;   заводское
начальство стало, как никогда, вежливое и заботливое, рабочие же  до  того
все были злы, что вот-вот, казалось, кинет кто-нибудь  о  землю  ключом  и
крикнет: "Бросай работу, выходи на улицу..."
   Особенно возбуждали их в эти дни отчеты Государственной думы,  где  шли
прения по продовольственному вопросу. По этим отчетам было ясно видно, что
правительство, едва сохраняя присутствие духа и достоинство, из  последних
сил отбивается от нападения, и что царские министры разговаривают  уже  не
как чудо-богатыри, а на человеческом языке, и что речи министров и то, что
говорит Дума, - неправда, - а настоящая правда на устах у всех: зловещие и
темные слухи о всеобщей, и в самом близком времени, гибели фронта  и  тыла
от голода и разрухи.
   Во время последнего дежурства Иван Ильи