Бутырской  заставой,  "правая  эсерка"  Каплан  (из
организации  человека  с  булавочкой-черепом)  стреляла  и  тяжело  ранила
Ленина.
   Тридцать первого на улицах Москвы видели отряд людей, одетых  с  головы
до ног в черную кожу, - они двигались колонной посреди улицы, неся на двух
древках знамя, на котором было написано одно  слово:  "террор"...  День  и
ночь на заводах Москвы и Петрограда шли митинги. Рабочие  требовали  самых
решительных мер.
   Пятого сентября московские и петроградские  газеты  вышли  со  зловещим
заголовком:

                КРАСНЫЙ ТЕРРОР

   "...Предписывается всем Советам  немедленно  произвести  аресты  правых
эсеров, представителей крупной буржуазии и  офицерства,  и  держать  их  в
качестве заложников...  При  попытке  скрыться  или  поднять  восстание  -
немедленно применить массовый  расстрел  безоговорочно...  Нам  необходимо
немедленно и навсегда обеспечить наш тыл от белогвардейской сволочи...  Ни
малейшего промедления при применении массового террора..."
   В городах в  то  время  скудно  давался  свет,  целые  кварталы  стояли
темными. И вот обыватели-зажиточных квартир с ужасом увидели  красноватые,
накаляющиеся волоски электрических лампочек... Отряды вооруженных  рабочих
пошли по этим предсмертно-освещенным домам...
   Восемнадцатый год кончался, пронесясь диким ураганом над Россией. Темна
была вода в осенних хмурых тучах. Фронт был повсюду - и на далеком Севере,
и на Волге под Казанью, и на Нижней Волге под  Царицыном,  и  на  Северном
Кавказе, и по границам немецкой оккупации. На тысячи верст тянулись окопы,
окопы, окопы. Надвигающаяся осень не веселила  сердца  бойцов,  и  многие,
поглядывая на тучи, ползущие с севера, раздумывали о своих  деревнях,  где
ветер задирал солому на крышах, крапивой зарастали дворы и гнила  картошка
на огородах. А войне и конца не видно.  Впереди  -  непроглядные  ночи  да
стародавняя лучина по родным избам, где ждут не дождутся отцов  и  сыновей
да слушают рассказы  про  такие  страшные  дела,  что  ребятишки  начинают
плакать на печке.
   В ответ на осеннее уныние Центральный Комитет партии,  после  того  как
республика справилась с мятежами, мобилизовал в Москве,  в  Петрограде,  в
Иваново-Вознесенске наиболее стойких коммунистов и направил  их  в  армию.
Поезда с коммунарами двигались  к  фронтам,  ломая  по  пути  вольный  или
невольный саботаж железнодорожников. Суровый режим террора проник в армию.
Из растрепанных  отрядов  формировались  полки,  подчиняемые  единой  воле
реввоенсовета. Отвага и доблесть стали обязанностью каждого. Трусость была
приравнена к измене. И вот красный фронт перешел в  наступление.  Коротким
ударом была взята Казань, а за ней и Самара. Белогвардейские отряды бежали
в ужасе перед красным террором. Под Царицыном,  где  членом  реввоенсовета
Десятой армии сидел Сталин, разворачивалась огромная и  кровавая  битва  с
белоказачьей армией атамана Краснова, снабжаемого и понукаемого германским
главным штабом.
   Но все это было лишь началом великой борьбы, развертыванием  сил  перед
главными событиями девятнадцатого года.
   Иван Ильич Телегин выполнил поручение Гымзы. Во время боев под  Казанью
получил назначение командовать полком и одним из первых ворвался в Самару.
В жаркий осенний день он ехал шагом на косматой лошаденке  впереди  своего
полка по  Дворянской  улице.  Миновали  площадь  с  памятником  Александру
Второму, - его опять спешно заколачивали досками.  Вот  и  второй  дом  от
угла... Иван Ильич опустил голову, - он знал, что  он  увидит,  и  все  же
сердце его сжалось тоскливо.  Все  стекла  во  втором  этаже,  в  квартире
доктора Булавина, были выбиты, -  с  верха  ему  было  хорошо  видно:  вот
ореховая дверца, в которой тогда, как сон, появилась  Даша,  вот  кабинет,
опрокинутый книжный шкаф, криво висящий  на  стене  портрет  Менделеева  с
выбитым стеклом... Где Даша? Что с ней? Тут  уж  никто,  конечно,  не  мог
ответить.

                       1928



        Алексей Николаевич Толстой. Хождение по мукам (книга 3)

---------------------------------------------------------------
   Изд. "Художественная литература", М., 1976.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 10 Jul 2000
---------------------------------------------------------------

         * КНИГА ТРЕТЬЯ. ХМУРОЕ УТРО * 


                                Жить победителями или умереть со славой...
                                                               (Святослав)


        1

   У костра сидели двое - мужчина и женщина. В спину  им  дул  из  степной
балки холодный ветер, посвистывая в  давно  осыпавшихся  стеблях  пшеницы.
Женщина подобрала ноги под юбку, засунула кисти  рук  в  рукава  драпового
пальто. Из-под вязаного платка, опущенного на глаза ее, только  был  виден
пряменький нос и упрямо сложенные губы.
   Огонь костра был не велик, горели сухие лепешки навоза, которые мужчина
давеча подобрал - несколько охапок - в балке у водопоя. Было нехорошо, что
усиливался ветер.
   - Красоты природы, конечно, много приятнее  воспринимать  под  трещание
камина, грустя у окошечка... Ах, боже мой, тоска, тоска степная...
   Мужчина проговорил это не  громко,  ехидно,  с  удовольствием.  Женщина
повернула к нему подбородок, но не разжала губ, не ответила. Она устала от
долгого пути, от голода и оттого, что этот человек очень много говорил и с
каким-то самодовольством  угадывал  ее  самые  сокровенные  мысли.  Слегка
закинув голову, она глядела из-под опущенного платка на тусклый,  за  едва
различимыми холмами, осенний закат, - он протянулся узкой щелью и  уже  не
озарял пустынной и бездомной степи.
   - Будем сейчас печь картошечку, Дарья Дмитриевна, для  веселия  души  и
тела... Боже мой, что бы вы без меня делали?
   Он нагнулся и стал выбирать коровьи лепешки поплотнее, -  вертел  их  и
так и сяк, осторожно клал на угли. Часть  углей  отгреб  и  под  них  стал
закапывать несколько картофелин, доставая их из глубоких карманов  бекеши.
У него было красноватое, невероятно хитрое - скорее даже лукавое - лицо, с
мясистым,  на  конце  приплюснутым   носом,   скудно   растущая   бородка,
растрепанные усы, причмокивающие губы.
   - Думаю я о вас, Дарья Дмитриевна, дикости в вас мало, цепкости мало, а
цивилизация-то поверхностная, душенька... Яблочко вы румяное, сладкое,  но
недозрелое...
   Он говорил это, возясь с картошками, -  давеча,  когда  проходили  мимо
степного хутора, он украл их на огороде. Мясистый нос  его,  залоснившийся
от жара костра, мудро и хитро подергивал ноздрей.  Человека  звали  Кузьма
Кузьмич Нефедов.  Он  мучительно  надоедал  Даше  разглагольствованиями  и
угадыванием мыслей.
   Знакомство их произошло несколько дней назад, в поезде,  тащившемся  по
фантастическому расписанию и маршруту  и  спущенном  белыми  казаками  под
откос.
   Задний вагон, в котором ехала Даша, остался  на  рельсах,  но  по  нему
резанули из пулемета, и все, кто там находился, кинулись в степь, так как,
по обычаю  того  времени,  надо  было  ожидать  ограбления  и  расправы  с
пассажирами.
   Этот Кузьма Кузьмич еще в вагоне присматривался к Даше,  -  чем-то  она
ему пришлась по вкусу, хотя никак не  склонялась  на  откровенные  беседы.
Теперь, на рассвете, в пустынной степи,  Даша  сама  схватилась  за  него.
Положение было отчаянное: там, где под откосом лежали вагоны, была  слышна
стрельба и крики, потом разгорелось пламя, погнав угрюмые тени  от  старых
репейников и высохших кустиков полыни, подернутых инеем. Куда было идти  в
тысячеверстную даль?
   Кузьма Кузьмич так примерно рассуждал, шагая рядом с Дашей  в  сторону,
откуда из зеленеющего рассвета тянуло запахом печного дыма. "Вы мало того,
что испуганы, вы, красавица, несчастны, как мне сдается. Я же, несмотря на
многочисленные превратности, никогда не знал ни несчастья, ни - паче  того
- скуки... Был попом, за вольнодумство расстрижен и заточен в монастырь. И
вот брожу "меж двор", как в старину говорили. Если  человеку  для  счастья
нужна непременно теплая постелька, да тихая лампа, да за спиной еще  полка
с книгами, - такой не узнает счастья... Для такого оно всегда - завтра,  а
в один злосчастный день нет ни завтра, ни постельки. Для такого  -  вечное
увы... Вот я иду по степи, ноздри  мои  слышат  запах  печеного  хлеба,  -
значит, в той стороне хутор, услышим скоро, как забрешут собаки. Боже мой!
Видишь, как  занимается  рассвет!  Рядом  -  спутник  в  ангельском  виде,
стонущий, вызывающий меня на милосердие, на желание топотать копытами. Кто
же я? - счастливейший человек. Мешочек с солью всегда у  меня  в  кармане.
Картошку  всегда  стяну  с  огорода.  Что  дальше?  -  пестрый  мир,   где
столкновение страстей... Много, много я, Дарья Дмитриевна,  рассуждал  над
судьбами нашей интеллигенции. Не русское это все,  должен  вам  сказать...
Вот и сдунуло ее ветром, вот и - увы! - пустое место...  А  я,  расстрига,
иду играючись и долго еще намерен озорничать..."
   Без него бы Даша пропала. Он же не терялся ни в каких случаях. Когда на
восходе солнца они добрели до хутора, стоящего в голой степи, без  единого
деревца, с опустевшим конским загоном, с  обгоревшей  крышей  глинобитного
двора, - их встретил у колодца  седой  злой  казак  с  берданкой.  Сверкая
из-под надвинутых бровей бешено  светлыми  глазами,  закричал:  "Уходите!"
Кузьма Кузьмич живо оплел этого старика: "Нашел поживу, дедушка,  ах,  ах,
земля родная!.. Бежим день и ночь от  революции,  ноги  прибили,  язык  от
жажды треснул, сделай милость - застрели, все равно идти  некуда".  Старик
оказался не страшен и даже слезлив. Сыновья его были мобилизованы в корпус
Мамонтова, две снохи ушли с хутора в станицу. Земли  он  нынче  не  пахал.
Проходили красные - мобилизовали  коня.  Проходили  белые  -  мобилизовали
домашнюю птицу. Вот он и сидит один на хуторе, с  краюшкой  прозеленевшего
хлеба, да трет прошлогодний табак...
   Здесь отдохнули и в ночь пошли дальше, держа  направление  на  Царицын,
откуда легче всего было пробраться к югу. Шли ночью, днем  спали,  -  чаще
всего в прошлогодних ометах. Населенных мест Кузьма Кузьмич избегал. Глядя
однажды с мелового холма на станицу, раскинувшую привольно белые  хаты  по
сторонам длинного пруда, он говорил:
   - В массе человек в наше время может быть опасен, особенно для тех, кто
сам не знает, чего хочет. Непонятно это и подозрительно:  не  знать,  чего
хотеть. Русский человек горяч, Дарья Дмитриевна, самонадеян и сил своих не
рассчитывает. Задайте ему задачу, - кажется, сверх сил, но богатую задачу,
- за это в ноги поклонится... А вы спуститесь в станицу, с вами  заговорят
пытливо. Что вы ответите? - интеллигентка! Что у  вас  ничего  не  решено,
так-таки ничего, ни по одному параграфу...
   - Слушайте, отстаньте от меня, - тихо сказала Даша.
   Сколько она ни крепилась, - от самолюбия и неохоты,  -  все  же  Кузьма
Кузьмич повыспросил у нее почти все: об отце, докторе  Булавине,  о  муже,
красном командире Иване  Ильиче  Телегине,  о  сестре  Кате,  "прелестной,
кроткой,  благородной".  Однажды,  на  склоне  ясного  дня,  Даша,  хорошо
выспавшись  в  соломе,  пошла  к  речке,   помылась,   причесала   волосы,
свалявшиеся под вязаным платком,  потом  поела,  повеселела  и  неожиданно
сама, без расспросов рассказала:
   - ...Видите, как все это вышло... У отца в  Самаре  я  больше  жить  не
могла... Вы меня считаете паразиткой. Но - видите ли  -  о  самой  себе  я
гораздо  худшего  мнения,  чем  вы...  Но  я  не  могу  чувствовать"  себя
приниженной, последней из всех...
   - Понятно, - причмокнув, ответил Кузьма Кузьмич.
   - Ничего вам не понятно... - Даша  прищурилась  на  огонь.  -  Мой  муж
рисковал жизнью,  чтобы  только  на  минутку  увидеть  меня.  Он  сильный,
мужественный, человек окончательных решений... Ну, а я? Стоит из-за  такой
цацы рисковать жизнью? Вот после этого  свиданья  я  и  билась  головой  о
подоконник. Я возненавидела отца... Потому что он во всем  виноват...  Что
за смешной и ничтожный человек! Я решила уехать в Екатеринослав, разыскать
сестру, Катю, - она бы поняла, она бы  мне  помогла:  умная,  чуткая,  как
струнка,  моя  Катя.  Не  усмехайтесь,  пожалуйста,  -  я  должна   делать
обыкновенное, благородное и нужное, вот чего я хочу... Но я же не знаю,  с
чего начать? Только вы мне сейчас не разглагольствуйте про революцию...
   - А я, душенька, и не собираюсь разглагольствовать, слушаю  внимательно
и сердечно сочувствую.
   - Ну, сердечно, - это вы оставьте... В это время Красная Армия  подошла
к Самаре... Правительство бежало, - очень было гнусно... Отец  потребовал,
чтобы я ехала с ним. Был у нас тогда разговор, -  проявили  себя  во  всей
красе - он  и  я...  Отец  послал  за  стражниками:  "Будешь,  милая  моя,
повешена!" Конечно, никто не  явился,  все  уже  бежало...  Отец  с  одним
портфелем выскочил на улицу,  а  я  в  окошко  докрикивала  ему  последние
слова... Ни одного человека нельзя так ненавидеть, как отца! Ну, а потом -
с головой в платок - на диван и реветь! И на этом отрезана вся моя прошлая
жизнь...
   Так они шли по  степи,  мимо  возбужденных  гражданской  войной  сел  и
станиц, почти не встречаясь  с  людьми  и  не  зная,  что  в  этих  местах
разворачивались  кровопролитные  события:   семидесятипятитысячная   армия
Всевеликого Войска Донского, после августовских неудач, во второй раз  шла
на окружение Царицына.
   Ковыряя в золе картошку, Кузьма Кузьмич говорил:
   - Если вы очень утомлены, Дарья Дмитриевна, можно эту ночь передохнуть,
над нами не каплет. Только стойбище выбрали неудачное. Ветерок  из  оврага
нам спать не даст. Лучше поплетемтесь-ка потихоньку под звездами. До  чего
хорош мир! - Он поднял хитрое красное  лицо,  будто  проверяя:  все  ли  в
порядке в небесном хозяйстве? - Разве это не чудо из чудес, душенька:  вот
ползут две букашки по вселенной, пытливым  умом  наблюдая  смену  явлений,
одно удивительнее другого, делая выводы, ни к  чему  нас  не  обязывающие,
утоляя голод и жажду, не  насилуя  своей  совести...  Нет,  не  торопитесь
поскорее окончить путешествие.
   Он достал из кармана мешочек с солью, побросал на ладони картошку,  дуя
на пальцы, разломил ее и подал Даше.
   - Я прочел огромную массу книг, и этот груз лежал во  мне  безо  всякой
системы. Революция освободила меня из монастырской  тюрьмы  и  не  слишком
ласково швырнула в жизнь. В удостоверении  личности,  выданном  мне  одним
умнейшим человеком - саратовским начальником районной милиции, у  которого
я просидел недельки две под арестом,  -  проставлено  им  собственноручно:
профессия - паразит, образование - лженаучное, убеждения -  беспринципный.
И вот, Дарья Дмитриевна, когда я очутился с одним мешочком соли в кармане,
абсолютно свободный, я понял, что такое чудо  жизни.  Бесполезные  знания,
загромождавшие  мою  память,  начали  отсеиваться,  и   многие   оказались
полезными  даже  в  смысле  меновой  стоимости...  Например   -   изучение
человеческой ладони, или хиромантия, - этой науке, исключительно, я обязан
постоянным пополнением моего солевого запаса.
   Даша не слушала его. Оттого ли, что  ветер  бездомной  тоской  тоненько
посвистывал в стеблях пшеницы, - ей очень  хотелось  плакать,  и  она  все
отворачивалась, глядя на тусклый закат.  Безнадежность  охватывала  ее  от
того бесконечного пространства, по которому предстояло  пройти  в  поисках
Ивана Ильича, в поисках Кати, в поисках самой  себя.  Наверно,  в  прежнее
время  Даша  нашла  бы  даже  усладу,  пронзительно  жалея   себя,   такую
беспомощную, маленькую, заброшенную в холодной степи... Нет, нет!.. Взяв у
Кузьмы Кузьмича картошку, она  жевала  ее,  глотая  вместе  со  слезами...
Вспоминала слова из Катиного письма, полученного еще тогда, в  Петрограде:
"Прошлое погибло, погибло навсегда, Даша".
   - Помимо полнейшей оторванности от жизни,  -  бесцельная  торопливость,
ерничество - один из пороков нашей интеллигенции, Дарья  Дмитриевна...  Вы
когда-нибудь наблюдали, как ходят люди свободной профессии, - какой-нибудь
либерал топочет козьими ножками в  нетерпении,  точно  его  жжет...  Куда,
зачем?..
   Этот несносный человек все говорил, говорил, бахвалился.
   - Нет, надо идти, конечно, пойдемте, -  сказала  Даша,  изо  всей  силы
затягивая вязаный платок на шее. Кузьма Кузьмич пытливо взглянул на нее. В
это  время  в  непроглядной  тени  оврага  блеснуло  несколько  вспышек  и
раскатились выстрелы...


   Едва только раздались первые выстрелы, -  ожила  безлюдная  степь,  над
которой уже смыкалась в далеких тучах щель заката. Даша, держась за  концы
платка, даже не успела вскочить.  Кузьма  Кузьмич  с  торопливостью  начал
затаптывать костер, но ветер сильнее подхватил и погнал искры. Они озарили
мчавшихся всадников. Нагибаясь к гривам,  они  хлестали  коней,  уходя  от
выстрелов из оврага.
   Все пронеслось, и все стихло. Только отчаянно билось Дашино сердце.  Из
оврага что-то начали кричать - и тотчас повалили оттуда вооруженные  люди.
Они двигались настороженно, растянувшись по  степи.  Ближайший  свернул  к
костру, крикнул  ломающимся  молодым  голосом:  "Эй,  кто  такие?"  Кузьма
Кузьмич поднял руки над головой, с готовностью растопырив пальцы.  Подошел
юноша в солдатской шинели. "Вы что тут  делаете?"  Темнобровое  лицо  его,
готовое на любое мгновенное решение, поворачивалось к этим людям у костра.
"Разведчики? Белые?" И, не дожидаясь, он ткнул Кузьму Кузьмича  прикладом:
"Давай, давай, расскажешь по Дороге..."
   - Да мы, собственно...
   - Что, собственно! Не видишь, что мы в бою!..
   Кузьма Кузьмич, не протестуя далее, зашагал вместе с Дашей под конвоем.
Пришлось почти бежать, так быстро двигался отряд.  Совсем  уже  в  темноте
подошли  к  соломенным  крышам,  где  у  прудочка   фыркали   кони   среди
распряженных  телег.  Какой-то  человек  остановил  отряд  окриком.  Бойцы
окружили его, заговорили:
   - Отступили. Невозможно ничего сделать. Жмут, гады,  с  флангов...  Вот
тут совсем неподалеку в балочке - напоролись на разъезд.
   - Драпнули, хороши, - насмешливо сказал тот, кого окружили бойцы. - Где
ваш командир?
   - Где командир? Эй, командир, Иван!.. Иди  скорей,  командующий  полком
зовет, - раздались голоса.
   Из темноты появился высокий сутуловатый человек.
   - Все в порядке, товарищ командир полка, потерь нет.
   -  Размести  посты,  выставь  охранение,  бойцов  накормить,  огня   не
зажигать, после придешь в хату.
   Люди разошлись. Хутор как будто  опустел,  только  слышалась  негромкая
команда и окрики часовых в темноте. Потом  и  эти  голоса  затихли.  Ветер
шелестел соломой на крыше, подвывал в голых ветвях ивы на берегу прудка. К
Даше и Кузьме Кузьмичу подошел тот  же  молодой  красноармеец.  При  свете
звезд, разгоревшихся над хутором, его  лицо  было  худощавое,  бледное,  с
темными бровями. Вглядываясь, Даша подумала, что это -  девушка...  "Идите
за мной, - сурово сказал он и повел их в хату. - Обождите в сенях,  сядьте
тут на что-нибудь".
   Он отворил и затворил за собой дверь. За ней слышался  грубовато-низкий
бубнящий голос командира отряда. Это длилось так долго и однообразно,  что
Даша привалилась головой к плечу Кузьмы Кузьмича. "Ничего, выпутаемся",  -
шепнул он. Дверь опять отворилась, и  красноармеец,  нащупав  рукой  обоих
сидящих, повторил: "Идите за мной". Он вывел их на  двор  и,  оглядываясь,
куда бы запереть пленников, указал  на  низенький  амбарчик,  придавленный
соломенной крышей. На нем была сорвана дверь. Даша и Кузьма Кузьмич  зашли
внутрь, красноармеец уселся на высоком пороге,  не  выпуская  винтовки.  В
амбарчике пахло мукой и мышами. Даша сказала с тихим отчаянием:
   - Можно сесть рядом с вами, я боюсь мышей.
   Он неохотно подвинулся, и она села рядом на пороге. Красноармеец  вдруг
зевнул сладко, по-ребячьи, покосился на Дашу:
   - Значит - разведчики?
   - Слушайте, товарищ, - Кузьма Кузьмич из темноты