нему Зубцов, Сусов и Колов - молодой
парень. Зубцов крикнул, обернувшись:
   - Еще двоих! Рябкин, иди!
   - Что ж, я могу...
   - Пятого, пятого.
   С земли поднялся низкорослый солдат в полушубке, в мохнатой шапке.
   - Ну вот я, что ли.
   Шесть человек залегли шагах в двадцати друг от друга и  открыли  огонь.
Фигуры за деревьями исчезли. Иван Ильич выпустил несколько пачек и вдруг с
отчетливой ясностью увидел, как  завтра  поутру  люди  в  голубых  капотах
перевернут на спину его оскаленный труп, начнут обшаривать, и грязная рука
залезет за рубаху.
   Он положил винтовку, разгреб рыхлую сырую землю и, вынув Дашины письма,
поцеловал их, положил в ямку и засыпал, запорошил сверху прелыми листьями.
   "Ой, ой, братцы!" - услышал он голос Сусова слева. Осталось  две  пачки
патронов, Иван Ильич подполз к Сусову, уткнувшемуся головой, лег  рядом  и
брал пачки из его сумки. Теперь стреляли  только  Телегин  да  еще  кто-то
направо. Наконец патроны  кончились.  Иван  Ильич  подождал,  оглядываясь,
поднялся и начал звать по именам охотников. Ответил один голос: "Здесь", -
и подошел Колов, опираясь о винтовку. Иван Ильич спросил!
   - Патронов нет?
   - Нету.
   - Остальные не отвечают?
   - Нет, нет.
   - Ладно. Идем. Беги!
   Колов перекинул винтовку через спину и побежал, хоронясь  за  стволами.
Телегин же не прошел и десяти шагов, как сзади в  плечо  ему  ткнул  тупой
железный палец.



        17

   Все  представления  о  войне  как  о   лихих   кавалерийских   набегах,
необыкновенных маршах и геройских подвигах солдат и офицеров  -  оказались
устарелыми.
   Знаменитая атака кавалергардов, когда три  эскадрона,  в  пешем  строю,
прошли  без  одного  выстрела  проволочные  заграждения,  имея  во   главе
командира полка  князя  Долгорукова,  шагающего  под  пулеметным  огнем  с
сигарой во рту и, по обычаю, ругающегося  по-французски,  была  сведена  к
тому, что кавалергарды, потеряв половину состава убитыми и ранеными, взяли
две тяжелых пушки,  которые  оказались  заклепанными  и  охранялись  одним
пулеметом.
   Есаул казачьей сотни говорил по этому поводу: "Поручили бы мне, я бы  с
десятью казаками взял это дерьмо".
   С первых же  месяцев  выяснилось,  что  доблесть  прежнего  солдата,  -
огромного, усатого и геройского вида человека, умеющего скакать, рубить  и
не кланяться пулям, - бесполезна. На главное место на войне были выдвинуты
техника и организация  тыла.  От  солдат  требовалось  упрямо  и  послушно
умирать в тех местах, где указано на карте.  Понадобился  солдат,  умеющий
прятаться, зарываться в землю, сливаться с  цветом  пыли.  Сентиментальные
постановления Гаагской конференции, - как нравственно и как безнравственно
убивать,  -  были  просто  разорваны.  И  вместе  с  этим  клочком  бумаги
разлетелись последние пережитки  никому  уже  более  не  нужных  моральных
законов.
   Так в несколько месяцев война завершила работу целого  века.  До  этого
времени еще очень многим  казалось,  что  человеческая  жизнь  руководится
высшими законами добра. И что в конце концов добро должно победить зло,  и
человечество станет совершенным. Увы, это  были  пережитки  средневековья,
они расслабляли волю и тормозили ход цивилизации. Теперь даже  закоренелым
идеалистам стало ясно, что добро и зло суть понятия  чисто  философские  и
человеческий гений - на службе у дурного хозяина...
   Это  было  время,  когда  даже  малым  детям  внушали,  что   убийство,
разрушение, уничтожение целых наций - доблестные  и  святые  поступки.  Об
этом твердили, вопили, взывали ежедневно миллионы газетных листков. Особые
знатоки каждое утро предсказывали исходы сражений.  В  газетах  печатались
предсказания знаменитой  провидицы,  мадам  Тэб.  Появились  во  множестве
гадальщики, составители гороскопов и предсказатели  будущего.  Товаров  не
хватало. Цены росли. Вывоз сырья из России остановился. В  три  гавани  на
севере  и  востоке,  -  единственные  оставшиеся  продухи  в  замурованной
насмерть  стране,  -  ввозились  только  снаряды  и  орудия  войны.   Поля
обрабатывались дурно. Миллиарды бумажных денег уходили в деревню, и мужики
уже с неохотой продавали хлеб.
   В Стокгольме на  тайном  съезде  членов  Оккультной  ложи  антропософов
основатель ордена говорил, что  страшная  борьба,  происходящая  в  высших
сферах, перенесена сейчас на землю, наступает мировая катастрофа и  Россия
будет принесена в жертву во искупление грехов. Действительно, все разумные
рассуждения тонули в океане крови,  льющейся  на  огромной  полосе  в  три
тысячи верст, опоясавшей Европу. Никакой разум не  мог  объяснить,  почему
железом, динамитом и голодом человечество  упрямо  уничтожает  само  себя.
Изливались какие-то вековые гнойники. Переживалось наследие прошлого. Но и
это ничего не объясняло.
   В  странах  начинался  голод.  Жизнь  повсюду  останавливалась.   Война
начинала казаться лишь первым действием трагедии.
   Перед  этим  зрелищем  каждый   человек,   еще   недавно   "микрокосм",
гипертрофированная  личность,  -  умалялся,  превращался   в   беспомощную
пылинку. На место его  к  огням  трагической  рампы  выходили  первобытные
массы.
   Тяжелее  всего  было  женщинам.  Каждая,  соразмерно   своей   красоте,
очарованию и умению, раскидывала паутинку, - нити  тонкие  и  для  обычной
жизни довольно прочные. Во всяком случае, тот, кому назначено, попадался в
них и жужжал любовно.
   Но война разорвала и эти сети. Плести заново - нечего было и  думать  в
такое жестокое время. Приходилось ждать лучших  времен.  И  женщины  ждали
терпеливо, а время уходило, и  считанные  женские  годы  шли  бесплодно  и
печально.
   Мужья, любовники, братья и сыновья - теперь нумерованные  и  совершенно
отвлеченные единицы - ложились под земляные холмики на полях,  на  опушках
лесов, у дорог. И никакими усилиями нельзя  было  согнать  новых  и  новых
морщинок с женских стареющих лиц.



        18

   - Я говорю брату, - ты  начетчик,  ненавижу  социал-демократов,  у  вас
людей пытать будут, если кто в слове одном ошибется. Я ему  говорю,  -  ты
астральный человек. Тогда он все-таки выгнал меня  из  дому.  Теперь  -  в
Москве,  без  денег.  Страшно  забавно.  Пожалуйста,   Дарья   Дмитриевна,
попросите Николая Ивановича. Мне бы все равно какое место, - лучше  всего,
конечно, в санитарном поезде.
   - Хорошо, я ему скажу.
   - Здесь у меня - никого знакомых. А помните нашу "Центральную станцию"?
Василий Веньяминович Валет - чуть ли не в Китай уехал...  Сапожков  где-то
на войне. Жиров на Кавказе, читает лекции о футуризме. А  где  Иван  Ильич
Телегин, - не знаю. Вы, кажется, были с ним хорошо знакомы?
   Елизавета Киевна и  Даша  медленно  шли  между  высокими  сугробами  по
переулку. Падал снежок, похрустывал  под  ногами.  Извозчик  на  низеньких
санках, высунув из козел заскорузлый валенок, протрусил мимо и прикрикнул:
   - Барышни, зашибу!
   Снега было очень много в эту зиму.  Над  переулком  висели  ветви  лип,
покрытые снегом. И все белесое снежное небо было  полно  птиц.  С  криком,
растрепанными стаями, церковные галки взлетали над  городом,  садились  на
башню, на купола, уносились в студеную высоту.
   Даша остановилась на углу и поправила белую косынку. Котиковая шубка ее
и муфта были покрыты снежинками. Лицо ее похудело,  глаза  были  больше  и
строже.
   - Иван Ильич пропал без вести, - сказала она, - я о нем ничего не знаю.
   Даша подняла глаза и глядела на птиц. Должно быть, голодно было  галкам
в городе, занесенном снегом. Елизавета Киевна с  застывшей  улыбкой  очень
красных губ стояла, опустив голову в ушастой шапке. Мужское пальто на  ней
было тесно в груди, меховой воротник слишком широк, и короткие  рукава  не
прикрывали покрасневших рук. На ее желтоватой шее таяли снежинки.
   - Я сегодня же поговорю с Николаем Ивановичем, - сказала Даша.
   - Я на всякую работу пойду, - Елизавета Киевна посмотрела  под  ноги  и
покачала головой. - Страшно любила Ивана Ильича, страшно, страшно  любила.
- Она засмеялась, и ее близорукие глаза налились слезами. - Значит, завтра
приду. До свидания.
   Она простилась и пошла, широко шагая  в  валеных  калошах  и  по-мужски
засунув озябшие руки в карманы.
   Даша глядела ей вслед, потом сдвинула брови и, свернув за угол, вошла в
подъезд особняка,  где  помещался  городской  лазарет.  Здесь,  в  высоких
комнатах, отделанных дубом, пахло йодоформом, на койках  лежали  и  сидели
раненые, стриженые и в халатах. У окна двое играли в шашки. Один ходил  из
угла в угол - мягко, в туфлях. Когда появилась Даша, он живо оглянулся  на
нее, сморщил низкий лоб и лег на койку, закинув за голову руки.
   - Сестрица, - позвал слабый голос. Даша подошла к одутловатому большому
парню с толстыми губами.  -  Поверни,  Христа  ради,  на  левый  бочок,  -
проговорил он, охая через каждое слово. Даша обхватила его, изо всей  силы
приподняла и повернула,  как  мешок.  -  Температуру  мне  ставить  время,
сестрица. - Даша встряхнула градусник и засунула ему  под  мышку.  -  Рвет
меня, сестрица, крошку съем, - все долой. Мочи нет.
   Даша покрыла его одеялом и отошла. На соседних койках  улыбались,  один
сказал:
   - Он, сестрица, только ради вас рассолодел, а сам здоровый, как боров.
   - Пускай его, пускай помается, - сказал другой голос, -  он  никому  не
вредит, - сестрице забота, и ему томно.
   - Сестрица, а вот Семен вас что-то спросить хочет, робеет.
   Даша подошла к сидящему на  койке  мужику  с  круглыми,  как  у  галки,
веселыми глазами и медвежьим маленьким ртом; огромная - веником  -  борода
его была расчесана. Он выставил бороду, вытянул губы навстречу Даше.
   - Смеются они, сестрица, я всем доволен, благодарю покорно.
   Даша улыбнулась. От сердца отлегла давешняя  тяжесть.  Она  присела  на
койку к Семену и, отогнув рукав, стала осматривать перевязку.  И  он  стал
подробно описывать, как и где у него мозжит.
   В Москву Даша приехала в октябре, когда  Николай  Иванович,  увлекаемый
патриотическими  побуждениями,  поступил  в  московский  отдел  Городского
союза,  работающего  на  оборону.  Петербургскую   квартиру   он   передал
англичанам из военной миссии и в Москве жил с  Дашей  налегке  -  ходил  в
замшевом  френче,  ругал  мягкотелую  интеллигенцию  и  работал,  по   его
выражению, как лошадь.
   Даша читала уголовное право, вела маленькое  хозяйство  и  каждый  день
писала Ивану Ильичу. Душа  ее  была  тиха  и  прикрыта.  Прошлое  казалось
далеким, точно из чужой жизни. И  она  жила  словно  в  половину  дыхания,
наполненная тревогой, ожиданием вестей и заботой о  том,  чтобы  сохранить
себя Ивану Ильичу в чистоплотности и строгости.
   В начале ноября, утром за кофе, Даша развернула  "Русское  слово"  и  в
списках пропавших без  вести  прочла  имя  Телегина.  Список  занимал  два
столбца петитом. Раненые - такие-то,  убитые  -  такие-то,  пропавшие  без
вести - такие-то, и в конце - Телегин, Иван Ильич, прапорщик.
   Так было отмечено это, затмившее  всю  ее  жизнь,  событие,  -  строчка
петита.
   Даша почувствовала, как эти мелкие  буквы,  сухие  строчечки,  столбцы,
заголовки  наливаются  кровью.  Это  была  минута  неописуемого  ужаса,  -
газетный лист превращался в то, о чем там было написано, - в  зловонное  и
кровавое месиво. Оттуда дышало смрадом, ревело беззвучными голосами.
   Душу трясло ознобом. Даже ее отчаяние тонуло в этом  животном  ужасе  и
омерзении. Она легла на диван и прикрылась шубой.
   К обеду пришел Николай Иванович, сел в ногах у Даши и молча  гладил  ее
ноги.
   - Ты подожди, главное - подожди, Данюша, - говорил Николай Иванович.  -
Он пропал без вести, - очевидно, в плену. Я знаю тысячу подобных примеров.
   Ночью ей  приснилось:  в  пустой  узкой  комнате,  с  окном,  затянутым
паутиной и пылью, на железной койке сидит человек  в  солдатской  рубашке.
Серое лицо его обезображено болью. Обеими руками он  ковыряет  свой  лысый
череп, лупит его, как яйцо, и то, что под кожурой, берет и ест, запихивает
в рот пальцами.
   Даша так закричала среди ночи, что Николай  Иванович,  в  накинутом  на
плечо одеяле, очутился около ее постели  и  долго  не  мог  добиться,  что
случилось. Потом накапал в рюмочку валерьянки, дал  выпить  Даше  и  выпил
сам.
   Даша, сидя в постели, ударяла себя в грудь сложенными щепоткой пальцами
и говорила тихо и отчаянно:
   - Понимаешь, не могу жить больше. Ты понимаешь, Николай,  не  могу,  не
хочу.
   Жить после того, что случилось, было очень трудно, а жить так, как Даша
жила до этого, - нельзя.
   Война только коснулась железным пальцем Даши, и теперь все смерти и все
слезы были также и ее делом. И когда прошли первые дни  острого  отчаяния,
Даша стала делать то единственное, что могла и  умела:  прошла  ускоренный
курс сестер милосердия и работала в лазарете.
   Вначале было очень трудно. С фронта прибывали раненые, по многу дней не
менявшие перевязок; от  марлевых  бинтов  шел  такой  запах,  что  сестрам
становилось дурно. Во время операций Даше приходилось держать  почерневшие
ноги и руки, с которых кусками  отваливалось  налипшее  на  ранах,  и  она
узнала, как сильные люди скрипят зубами и тело у них трепещет беспомощно.
   Этих страданий было столько, что не хватило бы во всем свете милосердия
пожалеть о них. Даше стало казаться, что она  теперь  навсегда  связана  с
этой обезображенной и окровавленной жизнью и другой  жизни  нет.  Ночью  в
дежурной комнате горит зеленый абажур лампочки, за стеной кто-то  бормочет
в бреду, от проехавшего  автомобиля  зазвенели  склянки  на  полочке.  Это
уныние и есть частица истинной жизни.
   Сидя в ночные  часы  у  стола  в  дежурной  комнате,  Даша  припоминала
прошлое, и оно все яснее казалось ей, как сон. Жила на высотах, откуда  не
было  видно  земли;  жила,  как  и  все  там  жили,  влюбленная  в   себя,
высокомерная. И вот пришлось упасть с этих облаков в  кровь,  в  грязь,  в
этот лазарет, - где пахнет  больным  телом,  где  тяжело  стонут  во  сне,
бредят, бормочут. Сейчас вот умирает татарин-солдат, и через десять  минут
нужно идти впрыскивать ему морфий.
   Сегодняшняя встреча с Елизаветой Киевной разволновала  Дашу.  День  был
трудный, из Галиции привезли раненых в таком  виде,  что  одному  пришлось
отнимать кисть руки, другому - руку по плечо,  двое  предсмертно  бредили.
Даша устала за день, и все же из памяти не выходила  Елизавета  Киевна,  с
красными руками, в мужском пальто, с жалкой улыбкой и кроткими глазами.
   Вечером, присев отдохнуть, Даша глядела на зеленый абажур и думала, что
вот бы уметь так плакать на перекрестке, говорить постороннему человеку  -
"страшно, страшно любила Ивана Ильича..."
   Даша усаживалась в большом кресле то боком, то  поджав  ноги,  раскрыла
было книгу - отчет  за  три  месяца  "деятельности  Городского  союза",  -
столбцы цифр и  совершенно  непонятных  слов,  -  но  в  книжке  не  нашла
утешения. Взглянула на часы, вздохнула, пошла в палату.
   Раненые спали, воздух был  тяжелый.  Высоко  под  дубовым  потолком,  в
железном кругу люстры, горела несветлая лампочка. Молодой  татарин-солдат,
с отрезанной рукой,  бредил,  мотаясь  бритой  головой  на  подушке.  Даша
подняла с пола пузырь со льдом, положила ему на пылающий лоб и  подоткнула
одеяло. Потом обошла все койки и присела  на  табуретке,  сложив  руки  на
коленях.
   "Сердце не наученное, вот что, -  подумала  она,  -  любило  бы  только
изящное и красивое. А жалеть, любить нелюбимое - не учено".
   - Что, ко  сну  морит,  сестрица?  -  услышала  она  ласковый  голос  и
обернулась. С койки глядел на нее Семен - бородатый. Даша спросила:
   - Ты что не спишь?
   - Днем наспался.
   - Рука болит?
   - Затихла... Сестрица!
   - Что?
   - Личико у тебя махонькое, - ко  сну  морит?  Пошла  бы  вздремнула!  Я
посмотрю, - если нужно, позову.
   - Нет, спать я не хочу.
   - Свои-то у тебя есть на войне?
   - Жених.
   - Ну, бог сохранит.
   - Пропал без вести.
   - Ай, ай. - Семен замотал бородой, вздыхая. -  У  меня  брательник  без
вести пропал, а потом письмо от него пришло, - в плену. И человек  хороший
твой-то?
   - Очень, очень хороший человек.
   - Может, я слыхал про него. Как зовут-то?
   - Иван Ильич Телегин.
   - Слыхал. Постой, постой.  Слыхал.  Он  в  плену,  сказывали...  Какого
полка?
   - Казанского.
   - Ну, самый он. В плену. Жив. Ах, хороший  человек!  Ничего,  сестрица,
потерпи. Снега  тронутся  -  войне  конец,  -  замиримся.  Сынов  еще  ему
народишь, ты мне поверь.
   Даша слушала, и слезы подступали  к  горлу,  -  знала,  что  Семен  все
выдумывает, Ивана Ильича не знает, и была  благодарна  ему.  Семен  сказал
тихо:
   - Ах ты, милая...
   Снова  сидя  в  дежурной  комнате,  лицом   к   спинке   кресла,   Даша
почувствовала, словно ее, чужую, приняли с любовью, - живи с  нами.  И  ей
казалось, что она жалеет сейчас всех больных и спящих. И, жалея  и  думая,
она вдруг представила с потрясающей ясностью, как Иван Ильич тоже,  где-то
на узкой койке, так же, как и эти, - спит, дышит...
   Даша начала ходить по комнате.  Вдруг  затрещал  телефон.  Даша  сильно
вздрогнула, - так резок в этой сонной тишине и  груб  был  звонок.  Должно
быть, опять привезли раненых с ночным поездом.
   - Я слушаю, - сказала  она,  и  в  трубку  поспешно  проговорил  нежный
женский взволнованный голос:
   - Пожалуйста, попросите к телефону Дарью Дмитриевну Булавину.
   - Это я, - ответила Даша, и сердце ее страшно забилось.  -  Кто  это?..
Катя?.. Катюша!.. Ты?.. Милая!..



        19

   - Ну, вот, девочки, мы и опять все вместе, - говорил Николай  Иванович,
одергивая  на  животе  замшевый  френч,  взял  Екатерину   Дмитриевну   за
подбородок и сочно поцеловал в щеку.  -  С  добрым  утром,  душенька,  как
спала? - Проходя за стулом Даши, поцеловал ее в волосы.
   - Нас с ней, Катюша, теперь  водой  не  разольешь,  молодец  девушка  -
работница.
   Он сел  за  стол,  покрытый  свежей  скатертью,  пододвинул  фарфоровую
рюмочку с яйцом и ножом стал срезать ему верхушку.
   - Представь, Катюша, я полюбил яйца по-английски - с горчицей и маслом,
необыкновенна вкусно, советую тебе попробовать. А вот у  немцев-то  выдают
по одному яйцу на человека два раза в месяц. Как это тебе понравится?
   Он открыл большой рот и засмеялся.
   - Вот этим самым яйцом ухлопаем Германию всмятку. У них,  говорят,  уже
дети без кожи начинают родиться.  Бисмарк  им,  дуракам,  говорил,  что  с
Россией нужно жить в  мире.  Не  послушали,  пренебрегли  нами,  -  теперь
пожалуйте-с - два яйца в месяц.
   - Это ужасно, - сказала Екатерина Дмитриевна, опуская  глаза,  -  когда
дети рождаются без кожи, - это все равно ужасно, у кого рождаются - у  нас
или у немцев.
   - Прости, Катюша, ты несешь чепуху.
   - Я только знаю, - когда ежедневно убивают, убивают,  это  так  ужасно,
что не хочется жить.
   - Что же поделаешь, моя милая, приходится на собственной  шкуре  начать
понимать, что такое государство. Мы только читали у разных Иловайских, как
какие-то там мужики воевали землю на разных Куликовых и Бородянских полях.
Мы думали - ах, какая Россия большая! - взглянешь на карту. А  вот  теперь
потрудитесь дать определенный процент жизней для сохранения  целости  того
самого, что на карте выкрашено зеленым через всю Европу и Азию.  Невесело.
Вот если ты говоришь, что государственный механизм у нас  плох,  -  тут  я
могу согласиться. Теперь, когда я иду умирать  за  государство,  я  прежде
всего спрашиваю, - а вы, те,  кто  посылаете  меня  на  смерть,  вы  -  во
всеоружии государственной мудрости? Могу я спокойно пролить свою кровь  за
отечество? Да, Катюша, правительство еще  продолжает  по  старой  привычке
коситься на общественные организации, но уже ясно, что без нас ему  теперь
не обойтись. Дудки-с! А мы сначала за пальчик, потом и за руку  схватимся.
Я очень оптимистически настроен.  -  Николай  Иванович  поднялся,  взя